***
Начало вечереть, когда Джон услышал голос матери, которая звала его по имени. Мама пришла не в самый удобный момент – они с Александром зависли в канатной паутине - тросах вертолета, отбиваясь от полчища каких-то тварей. Но семья превыше всего, поэтому Джон пристрелил последних двух из палки, оставив еще одного на Александра, и попросил летчика спустить их с товарищем на землю. Летчик не мог прекословить – в конце концов, они с Александром главные в этой миссии, а все монстры побеждены и бояться нечего. Мама могла не бояться и ступать по этой земле, которую они освободили, не опасаясь за свою жизнь. Только Джон выпутался из этих тросов, как Элеонор уже была рядом, осматривая сына критическим взглядом: вся одежда в грязи, а коленки, как обычно, в ссадинах. Кажется, в списке дел на этот вечер прибавилось пунктов. Она вздохнула одновременно устало и счастливо: то, как ее сын радовался жизни и находил новых друзей грело материнское сердце, и пару лишних стирок ради этого можно было перетерпеть. Она присела на корточки рядом с мальчиками, равняясь с ними в росте, и обратилась к Александру. - Привет! Я вижу, вы с Джоном подружились, - у нее был приятный голос и доверительный тон. Если бы Александр задумывался о таких вещах, то он бы понял, в кого у Джона эта способность убеждать и дарить чувство уверенности и того, что ему можно доверить что угодно, - Как тебя зовут? - Александр, - он чувствовал себя так, словно даже в таких вопросах мог где-то ошибиться, и все добродушие мамы Джона в момент пропадет, и она либо начнет кричать на него, как многие взрослые до этого, либо схватит своего сына и постарается уйти как можно дальше. - Александр, - женщина улыбнулась. Рисунок веснушек на ее лице двинулся вслед за мимикой, - Сколько тебе лет? - Шесть. - Ох, совсем как Джону, - она улыбнулась чуть шире, - думаю, это начало хорошей дружбы. А где ты живешь? - Не очень близко… - постарался ответить Александр туманно. Он не знал точно почему, но он не хотел, чтобы они знали, где он живет. - Может, тебя проводить? - Нет, спасибо, я сам дойду. - За тобой зайдут родители? Уже темнеет, - обеспокоенно сказала Элеонор. - Да, - Александр подкрепил свой уверенный тон убедительным кивком, сделанным чуть более энергично, чем это того требовало, что легко списывалось на детский максимализм и неугасимую энергию. - Что ж, хорошо, - Элеонор поднялась, беря Джона за руку, - надеюсь, они скоро придут. А Джону пора домой. - До завтра? - спросил Лоуренс с надеждой. - До завтра, - ответил Александр. Фигуры женщины и мальчика, с которым Гамильтон успел за эти несколько часов сдружиться и проникнуться к нему искренней детской симпатией, медленно двигались к выходу парка, и Александр смотрел им вслед, пока они не исчезли. Конечно за ним никто не придет. Он был уверен, что Джон понял это, потому что ему показалось, что Джон умный. Он не хотел, чтобы его провожали, потому что если отец увидит, что Александр ходит с незнакомыми взрослыми, то обязательно отругает его, а потом и маму, что та воспитала отвратительного сына, а Александр не хотел, чтобы папа снова бил маму. Мама говорила, что когда-то у них с папой все было хорошо, и хоть она и говорит, что в том, что папа стал таким, нет его вины, Александр заметил закономерность, что приступы гнева у отца происходят тогда, когда он что-то делает не так; он не был уверен, что именно он делает не так, но это был факт. Такой же факт, как то, что монстры не лазают по деревьям - непонятный, но точный и непоколебимый. Поэтому он чувствовал некую вину, что маме больно из-за его ошибок, но как исправиться он не знал. Солнце все ниже клонилось к горизонту, пока Александр шел домой. Светлый район с красивыми аккуратными домами сменился на серые дешевые многоэтажки. В одной из таких мальчик и жил. Дверь была не закрыта, так что Александр аккуратно приоткрыл ее, заглянул в образовавшуюся щель, разведывая обстановку. В коридоре никого не было, так что путь должен быть свободен. Он подумал о том, что каждый день, как Джон, он словно играет в шпионов. Правда шпион из него никудышный, потому что в большинстве случаев его все равно ловят с поличным. Он разулся, оставив обувь перед выходом, и тихонько пробрался в комнату. Пока он проходил мимо, то заметил, что отец был на кухне, где достаточно громко вещал телевизор. В этот раз техника прикрыла его, и миссия не провалилась, так что он мысленно сказал "спасибо" Мисс Тиви. Мама сидела в комнате, зашивая старую одежду. Кажется, на ее руке начал проступать новый синяк. Алекс сел на кровать рядом и обнял ее. - Мам, кажется я сегодня подружился с кое-кем, - тихо сказал он. Рейчел удивленно-облегченно вздохнула, откладывая свое занятие в сторону. Все, чего она когда-либо хотела для своего сына - это нормальной среднестатистической жизни и, в частности, детства - и это то, чего она своими силами обеспечить не могла. - Кто же это? - она улыбнулась, смотря на то, как ее сын светится (насколько он мог позволить себе "светиться" в этом доме), рассказывая о новом человеке и новых впечатлениях. - Его зовут Джон, - начал он доверительным шепотом, - мы познакомились в парке. Мы сражались с монстрами, он научил меня с ними бороться и лазать по деревьям! Он добрый и хороший. А еще я видел его маму, она пришла за ним. У них на двоих миллион веснушек! - Александр забавно обхватил свое лицо ладонями, как бы показывая, где находилось их основное скопление. Глаза Рейчел блестели, и она грустно улыбалась. Она была так рада за сына, и так огорчена, что эти впечатления для него - нечто, выходящее за рамки обыденности. Она заключила его в объятиях, крепко сжимая. - Я так рада за тебя, солнышко, - она слабо шмыгнула носом один раз и отстранилась, - вы же встретитесь еще? - Да, - кивнул Александр, - он хотел встретиться завтра. Когда мы прощались, он так и сказал: "До завтра?". В голове Рейчел уже придумывала варианты, как одеть сына получше (потому что в голове матери это событие было сродни празднику), когда обратила внимание, что вся его нынешняя одежда в пыли и требует чистки. Она вздохнула. - Хорошо, только не говори пока что папе, ладно? И давай-ка быстренько переодевайся, пока он не увидел твою одежду, а то мы же не хотим его расстраивать, так? - Так. Женщина встала, окончательно отложив шитье, чтобы найти Алексу во что бы переодеться и быстро и незаметно застирать его одежду. Она не хотела, чтобы Джеймс увидел ее, иначе обязательно бы отругал за то, что Александр портит вещи, на которые он зарабатывает непосильным трудом. Она не любила, когда он ругался, поэтому старалась быть деликатной и осторожной. Что помогало не всегда.***
Когда лето подходило к концу, Джон узнал, что они с Алексом пойдут в одну школу - и это было сродни долгожданному подарку на рождество, о котором ты, правда, даже не знал. Все лето Джон гулял и играл с Алексом, и несколько раз мама даже приглашала его в гости. У Джона была годовалая сестра, и Алекс как-то нашел с ней общий язык. Вернее, языком это назвать было сложно, потому что по большей части она просто смотрела на него широко распахнутыми глазами, пускала слюни и хватала его за палец. Но по сравнению с Джоном, которого она любила дергать за кучерявые волосы, это был совершенно другой уровень. Джон не задумывался о том, что было бы, если они ходили в разные школы - они бы, наверное, гораздо реже встречались, и Джон совершенно точно скучал бы. А на уроках бы он только и делал, что сидел и ждал их конца, чтобы встретиться с лучшим другом и пойти в их любимый парк или куда только душе захочется, потому что когда они вместе им ничего не грозит, и это было проверено в многочисленных путешествиях и приключениях. Школа оказалась местом не таким веселым, как описывала Джону мама, но Алекс определенно делал ее лучше. Дети довольно быстро разбрелись на группки и так же быстро нашли свои объекты насмешек. У Алекса появилось еще два друга - то, о чем он и мечтать не мог, потому что Джон и вправду еще совсем недавно был пределом его мечтаний. Уверенный Геркулес и мальчик-француз с забавным именем Жильбер, не выговаривавший половину слов правильно, потому что его семья совершенно недавно переехала в штаты из Франции. Они вчетвером образовали свою группу, и держались друг за друга. В это время Алекс впервые почувствовал, что значит быть значимым для кого-то, помимо мамы. Всем друзьям было искренне интересно то, что он говорил, и впервые он стал говорить много. Словно все те слова, истины, что он успел понять за свои долгие шесть лет жизни, все мечты и фантазии наконец-то нашли выход, и он неимоверно много говорил. Это подмечали все: друзья, учителя и Джон, который мог наблюдать эту перемену и видел разницу в том, каким Алекс был при их первой встрече, и каким он был сейчас. Правда, дома разница была видна не так сильно: дома все еще приходилось замыкаться в себе и молчать, но зато в те редкие моменты, когда Рейчел забирала сына со школы, или приходила на родительские собрания, она могла видеть счастливого Алекса в окружении его сверстников и друзей, а учителя очень лестно отзывались о его способностях и тяге к знаниям, что заставляло женщину радоваться и думать, что все это не зря, и она все сделала правильно. На самом деле, школа по месту жительства у него была другая, но, немного подсуетившись, Рейчел смогла разузнать, в какую собирается Джон, и устроить Алекса туда же. И, видя результат, она знала, что и суета, и выговоры мужа, который говорил, что все это бред, и она лишь зря тратит время на то, что потом не будет иметь никакого значения, окупились с лихвой. У Алекса к учебе была своя мотивация: как только он понял, как устроен этот мир, то решил, что будет хорошо учиться, и, когда вырастет, обязательно устроится на работу и уедет с мамой куда-то, где не будет отца, чья "любовь" (как продолжала называть ее мама) была слишком губительна и причиняла слишком много боли им обоим. Алекс дошел до очень простой истины: когда любят - больно не делают. Мама продолжала говорить обратное, что он просто такой человек: замкнутый и импульсивный; она продолжала говорить, что отец просто не знает, как выразить свои чувства и куда их деть, поэтому, когда что-то случается, он срывается на них с Алексом, и они с Алексом нужны отцу, иначе он совсем без них пропадет. Алекс этого не понимал.***
Когда Джону было восемь, он впервые попал в кабинет директора и совершенно не понимал своей вины, хотя и виновато кивать был обязан. Он разбил нос и губу одному мальчику, Чарльзу, потому что тот говорил обидные вещи и заслужил это. Он обзывал его друзей, обзывал самого хорошего учителя всей этой школы, что всегда помогал ребятам, если в чем-то нужна была помощь или совет, и сам нарвался. Директор говорил, что насилием ничего не решишь, и что все можно уладить словами, но Чарльз закрыл свой грязный рот только после того, как хорошенько получил по лицу, поэтому Джону казалось, что по-другому с некоторыми людьми просто нельзя. Главное, что Алекс поддерживал его и ждал у двери кабинета директора, а потом и у медицинского кабинета: в конце-концов, Джон тоже вышел из драки не без ран, но все это пустяки по сравнению с тем, что за раны и синяки показал ему Алекс. К тому же, это - благородные боевые шрамы, потому что он сделал правильное дело, отстоял честь друзей, а Чарльз заткнулся.***
В десять Джон начал что-то понимать, и то, что он понимал, ему не нравилось. Он начал замыкаться в себе. В то время, когда все мальчики "дергали девочек за косички", этот процесс у него не вызывал никакого интереса. Ему хватало своих друзей, и ни в каких девчонках он не нуждался. И это все прекрасно, если бы отец постоянно не сетовал на то, что обеспокоен таким поведением Джона; мама постоянно защищала его, говоря, что он еще маленький, но Джону казалось, что он понимал, к чему клонит отец, и это немного пугало. Легче было замкнуться в себе и уйти в учебу, чем постоянно врать; он всего лишь задумчивый ребенок, увлеченный знаниями и учебой, и все придет, когда он вырастет. В то время как Джон переживал внутренние конфликты, у Алекса на этом поприще все было гораздо легче: он легко находил язык с девочками, хотя ни с кем из них сильно и не дружил. Это одновременно заставляло Джона чувствовать ревность (в конце концов, это его друг!) и облегчение: Алекс не дружил ни с кем так, как дружил с ним, и один Джон знал, какой он на самом деле. Каким он бывает, когда рядом никого нет, что за секреты скрывает в своей душе, что под одеждой у него куча синяков и что на самом деле ему не очень нравятся люди, за некоторым исключением, в круг которых Джон входил. Никто не знает этого, а Джон знал. Бесспорно, он лучший друг Алекса, и Алекс никогда не променяет его ни на какую девочку, так? Когда Алекс начал встречаться с девочкой из класса младше все чаще, ему начало казаться, что он ошибается. Ему было двенадцать, и он чувствовал себя самым одиноким человеком на свете, когда шел в компании Жильбера и Геркулеса домой без Алекса, потому что тот договорился погулять с Элайзой.***
Алекс общался с ней все больше и больше, и Джону начало казаться, что про него забывают. Однажды, в порыве какого-то откровения, он даже набрался смелости и так и спросил, прямо, нужен ли он Алексу, потому что Элайза, кажется, медленно занимает первую позицию в жизни Александра, смещая с этого почетного пьедестала Джона. Алекс сказал, что конечно нужен, и что ничто не сможет заменить Джона, но, тем не менее, на следующий день он не смог пойти к Джону посмотреть шоу, которое они хотели посмотреть вместе, потому что Элайза опять предложила погулять. Сказать, что Джон вернулся в отвратительном расположении духа - ничего не сказать. Дверь домой он открыл резко, чуть ли не с ноги (и если бы отец это увидел, то обязательно наподдал бы как следует, но отец, благо, был на работе), злобно сбросил верхнюю одежду и рюкзак, и хлопнул дверью в свою комнату. Где-то за дверью послышался крик его младшей сестры, нечто похожее на "Ма-ам, Джон ломает двери!". Элеонор, вытирая тряпкой руки, вышла с кухни, на которой занималась своими домашними делами. Женщина сразу обратила внимание на шлейф разрушений, ведущий к комнате ее сына: выпавшие вещи, задернутый ковер, на вешалках бардак. Она вздохнула, сразу почувствовав неладное и мысленно отметив, что если бы сейчас здесь был Генри, то сына уж точно ждали бы не теплые отцовские объятия и чувственное обсуждение проблем, а урок самоконтроля, уборка и наказание. - Джон? - она ласково позвала, подойдя к двери. Ответа не последовало. Тогда она аккуратно дотронулась до дверной ручки и повернула ее: дверь была открыта. Войдя в комнату сына, она увидела, что он лежал на кровати, лицом к стене, почти сжавшись в калачик. Она снова вздохнула и присела рядом с ним, ласково погладив сына по плечу, пытаясь окружить заботой и участием всеми способами: и тоном, и прикосновениями. - Что случилось, милый? Тебя обидели ребята? Джон продолжал молчать, сердито сверля стену взглядом. - Джон, если ты не расскажешь, я не смогу помочь. Но если ты не хочешь рассказывать, я могу оставить тебя- - Это Алекс, - сдался Джон, переворачиваясь на спину и теперь сверля взглядом потолок: что угодно лишь бы не смотреть матери в лицо, потому что отец учил его самоконтролю и тому, что мужчина должен быть сильным, и в такие моменты эту задачу он безбожно проваливал. Он всхлипнул, - Он постоянно гуляет с Элайзой, и про меня совсем забыл. Сегодня мы хотели вместе посмотреть телевизор, но он опять гуляет с Элайзой. И так уже в сотый раз! Он говорил, что никогда не променяет меня на кого бы то ни было, но я ему не верю. Он уже постоянно общается с ней. Элеонор смотрела на своего сына, чьи глаза медленно наполнялись сдерживаемыми слезами, и грустно улыбалась кончиками губ, опущенными вниз. - А что об этом думают Жильбер и Геркулес? - спросила женщина. - Не знаю, - обиженно ответил Лоуренс, скрещивая руки на груди, - они в порядке. Просто раньше я был единственным человеком, который знал об Алексе все-все, и который всегда его поддерживал. А сейчас, кажется, у него все хорошо и я ему не нужен. - Милый, - ласково начала женщина, - просто Алекс - мальчик, и ему нравится девочка. Он увлечен этим, но попозже он обязательно будет общаться с тобой, как раньше. Я не думаю, что он променяет лучшего друга детства на девочку, солнце, он не такой, ты же его знаешь. Просто он запутался, ему хочется уделять внимание всем, кому он хочет, но не может правильно это рассчитать. Ты - его лучший друг, и он верит, что ты всегда будешь рядом, несмотря ни на что, а Элайзу надо одаривать вниманием, чтобы завоевать ее сердце, иначе это сделает кто-то другой. Отношения - это сложно, и не всегда получается удержать всех, - она нежно погладила его по кучерявой голове, - но он обязательно разберется и поймет. - Честно? - он наконец-то перевел взгляд, полный отчаянной надежды, плескавшейся вместе с так и не скатившимися слезами, на мать. - Только дай ему время, - кивнула она, распахивая объятия и заключая в них сына, который прижался к ней, наконец позволяя паре слез скатиться. Папа бы не одобрил, но папы здесь не было, поэтому Джон позволил себе насладиться теплом маминых объятий, после чего ему все-таки пришлось навести порядок, помочь маме и сделать уроки. В этот день Джон решил запастись и запасся терпением, чтобы ждать Алекса столько, сколько потребуется, даже если тот и не думает торопиться. В конце концов, Джон - очень хороший друг.***
Когда Джону было четырнадцать, он очень волновался. Алекс не появился в школе и совершенно ничего ему не сказал.***
Когда Алексу было четырнадцать, он пережил самое сильное потрясение в своей жизни. Он, как обычно, попрощался со своими друзьями, и отправился домой. Дома было тихо. Не то чтобы это было странно, дома часто было тихо. Он открыл дверь. Все еще тихо. Стоило ему сделать шаг вглубь квартиры, как из комнаты широким шагом навстречу вышел отец. Алекс было испугался, что уже успел сделать что-то не так, но Джеймс, грубо оттолкнув его, вылетел из квартиры, предварительно схватив свою куртку с вешалки и бросив что-то, что громко, но глухо ударилось о пол. Александр обернулся, ничего не понимая, назад, чтобы взглянуть на отца, но услышал лишь громкий топот ботинок о бетонные ступеньки, который вскоре совсем стих. - Мам? - почему-то ему хотелось оставаться на месте и не двигаться. Наверное, детский рефлекс, который заставлял его замереть, как только отец делал что-то странное, а ситуация становилась непонятной. Встать в защиту, встать, чтобы обдумать, что дальше, - Мам, что случилось? Все еще тихо. Сердце почему-то начало громко отбивать свой нервный ритм сразу и в груди, и в голове и, казалось, даже в венах по всему телу. Мысли – то, чем гордился Гамильтон – внезапно то ли запутались, то ли разбежались и образовали вакуум. Он ничего не понимал, и внутри бушевал какой-то животный инстинкт, но он пошел вглубь квартиры. Дверь в комнату, которую отец, уходя, громко захлопнул, со скрипом отворилась, и первое, что бросилось в глаза - мама. Она лежала на полу в неестественной позе, а от головы медленно растекался кровавый нимб. Сердце, кажется, остановилось, но потом зачем-то завелось снова. Бесконечно долгая секунда ушла на то, чтобы панически поймать хоть какую-то мысль и, повинуясь ей, судорожно броситься к матери и упасть перед ней на колени, трясущимися руками подхватив ее под голову, путаясь в окровавленных волосах и пачкаясь в следах ее ускользающей жизни, а другой проверить пульс. Он еле бился. Тогда, глотая слезы и образовавшийся в горле комок, он аккуратно положил ее голову и рывком встал с пола, ища телефон. Собственного мобильного у него не было. Каждая секунда, казалось, непозволительно долго тянулась, и для того, чтобы добежать до соседней комнаты со стационарным телефоном, ушла не четверть минуты, а как минимум часа. Пальцы не попадали по кнопкам, и еще мучительно много времени ушло на то, чтобы набрать правильный номер, а потом, заикаясь и срываясь на рыдания, назвать свой адрес и кое-как сформулировать причину вызова. Когда он положил трубку, услышав от женщины на той стороне провода, что скорая уже выехала, он окончательно разрыдался, вернувшись в комнату к маме. Он просил ее очнуться и встать, но она, кажется, игнорировала его. Он не верил, что ей все равно, поэтому просил еще более отчаянно и слезно, и обещал, что обязательно увезет ее, как давно мечтал, но не рассказывал ей об этом, потому что это был сюрприз. И он рассказал ей об этом, теперь она должна была встать, обрадоваться, обнять его и сказать, что обязательно уедет с ним. Он сделает все, что угодно, лишь бы только она очнулась. Когда приехала скорая, они почему-то увозили ее, накрыв белой простыней. Алекс был умным мальчиком и замечательно понимал, что это значит, но верить отказывался. В свои четырнадцать он был умен не по годам, но именно сейчас он превратился в маленького шестилетнего ребенка, который не понимал, что происходит, и который всего лишь хотел видеть маму. Живой, со счастливой улыбкой на лице, без таких же синяков, как у него; он мог, не сомневаясь, сказать, что был бы готов удвоить или утроить свои побои, если бы это спасло ее. Когда ее забирали, он сидел в углу комнаты, куда его попросили отойти медики, убедив отпустить ее тело. Когда ее забирали, они подумали, что он достаточно взрослый, чтобы все понять, поэтому, в довершение к тому, что он видел, ему сказали, что мама умерла. Спросили, где папа. Сказали, что приедет полиция. Сказали что-то еще, и, кажется, утешали. В итоге он ехал в одной машине скорой помощи с мамой, но не видел ее. Он вообще ничего не видел перед собой, потому что все расплывалось и мешалось как в глазах, так и в голове. Кажется, его накрыли пледом. Или кто-то обнял. Или что-то еще, он совсем не понимал, что происходит. Возможно, ему это все снится. Лучше бы это ему снилось. Возможно, эта женщина – вообще не его мама, может мама ушла в магазин, а папа привел кого-то еще – Алекс давно подозревал, что у отца есть кто-то еще -, и это она там, а не его мама… Но что он за сын, если не узнал собственную мать? Конечно, это она. Это она. Она. Слезы хлынули новым потоком, а машина скорой помощи сменилась на какие-то белые кабинеты с неприятным характерным больничным запахом. Словно через огромную толщу воды, он слышал, как врачи что-то говорят, что они как-то реагируют на его синяки и шрамы, не слыша, как именно. Наверное, они говорят, что он заслужил каждый из них, ведь в итоге он никак не смог спасти свою мать. Он не предвидел. Он не помог. Он опоздал. Не спас. А после ему сделали укол и стало как-то очень сонно и спокойно, и даже если бы он хотел кричать и плакать, он не мог. Он просто заснул.***
А Алекс не пришел в школу ни на следующий день, ни через два. Джон не находил себе места. После учебы он попрощался с друзьями и вместо того, чтобы пойти домой, направился к Алексу. Он знал, где тот живет, он провожал пару раз его до дома, хоть и никогда не заходил внутрь. Алекс говорил, что его отец – просто монстр, и он очень не хотел, чтобы Джон как-либо пересекался с ним. Но сейчас Джону было все равно. Даже если это какая-то шутка, или Алекс просто забыл о нем, или что угодно – лучше он встретится с этим монстром и узнает, что у Алекса все в порядке, чем будет сидеть в неведении еще хоть день. Джон успел нарисовать себе таких сценариев, что лучше бы Алекс на самом деле просто решил игнорировать Джона. Но это было всего лишь иллюзией, чтобы как-то угомонить беснующееся волнение внутри; он замечательно знал, что Алекс не такой человек, и бросить учебу всего лишь из-за какого-то Джона он не мог. Лоуренс позвонил в старый звонок около одной из обшарпанных дверей, на которой значился покосившийся номерок квартиры Алекса, но никто не открыл. Дверь была заперта. Он слышал, как в доме звонил телефон, когда он набрал номер, но никто не подошел. Но Джон был настойчив в своем желании узнать, что с Алексом, и достаточно смел, чтобы не бояться звонить в чужую квартиру. Поэтому, постаравшись засунуть свое волнение куда-то поглубже, пока он во всем не разберется, он нажал на звонок и дождался, пока ему не открыли. За дверью показалась женщина средних лет с растрепанными русыми волосами, кутавшаяся в старый безразмерный халат и сверху вниз смотревшая на Джона настороженным взглядом. - Что надо? Если попрошайничать, то у меня ничего нет, - предупредила она. - Здравствуйте, мисс, - начал Джон, немного потеряв свою уверенность при виде агрессивно настроенного человека, но не отступив от своей цели, - нет, я просто хотел спросить, не знаете ли вы, где все люди из соседней квартиры? - Ох, - выдохнула женщина, приоткрывая дверь шире. Джона этот вздох очень насторожил, - Ты друг того пацаненка, да? - Алекса? – предположил Лоуренс. - Ага. Там дьявольщина какая-то произошла. Говорят, что отец мамашку грохнул, а пацана в детдом отдали. Скорая приезжала, потом полиция, такой кошмар. Опрашивали тут что-то, ну а я что – я ничего не знаю. У них постоянно какие-то крики в квартире, стены-то тонкие, все слышно. Это уже в порядке нормы, привыкли уж все за столько лет, даже спать больше не мешают. А потом как-то тихо стало, ну, думаю, наконец-то успокоились, тишина да спокойствие, благодать, так сказать. Да вот нет, начало конца, оказывается, было. Папашка сейчас, говорят, скрывается. Пацана только жалко, не знаю, как он у них такой смышленый вышел, - она достала откуда-то из-за халата сигарету и подожгла ее, покинув пределы своей квартиры, и подперев дверь спиной, - однажды даже мне помог. А ты хороший друг, наверное, раз интересуешься и ищешь его. Пропади так я, меня б никто и не хватился, - она грустно усмехнулась, делая затяжку. Слушая все это, Джон впал в ступор. Он столько всего пропустил, и страшно было подумать, через что прошел его Алекс. От одной мысли все внутри холодело, а сердце неприятно сжималось. Хотелось одновременно сесть в приступе шока и бежать, что-то делать, как-то помочь. Он не знал, что делать и куда себя девать, но постарался собраться. Уроки самоконтроля от отца иногда все-таки приходились как нельзя кстати. Сейчас все, что он знал, это то, что он должен увидеть Алекса. - Извините, а вы не знаете, можно ли его как-то найти? - А че нет, - ответила женщина после очередной затяжки, - только тебя туда одного не пустят, наверное, все-таки детский дом, а не игровая площадка. Не знаю точно, что за дом, но можно посмотреть по районам, пообзванивать там, ты вообще должен разобраться, дети сейчас продвинутые. - Спасибо большое, - ответил Джон, - вы очень помогли. До свидания. - Пока, малой. Помоги там пацану, ему поддержка, наверное, нужна, как глоток воздуха, - и, немного погодя, когда Джон уже спускался по лестнице, добавила, обращаясь скорее к себе и слегка хрипло смеясь, - Ух, был бы постарше лет на дцать, сцапала бы, такого заботливого. Еще ненадолго она осталась докурить сигарету, покачивая головой. Не жизнь, а криминальный сериал, думала она, возвращаясь домой к свои делам и закрывая дверь.***
Если бы Алекс считал дни, то он бы узнал, что почти неделю он провел на кровати в детском доме, иногда плача, а большую часть времени лежа в исступлении и смотря в одну точку. Когда Джон зашел в комнату, Алекс даже не дернулся, потому что просто не обращал внимание ни на чье присутствие. Джон рассказал о том, что узнал, своей матери, и Элеонор помогла найти его, а после попросила директора пустить мальчика к нему, чтобы, возможно, как-то помочь. Директор не был против, потому что не представлял, как ситуация для этого ребенка может стать хуже, чем есть: он не шел на контакт, почти не ел и никакие разговоры не помогали, и все, что предлагал психолог с самого первого дня – это успокоительное и время, пока он не пойдет на контакт первым. Видеть Алекса в таком состоянии было ужасно. И ужасно было, что он не знал, чем помочь. Сердце разрывалось при мысли о том, что он сейчас чувствует и что он пережил, и ему самому хотелось плакать без остановки. Но вместо этого он аккуратно подсел к Алексу на кровать, опершись спиной о стену. От Алекса послышался только всхлип и почти беззвучные рыдания, которые резанули по сердцу Джона ножом. Он не знал, что делать. Он хотел помочь. Зачастую, бессилие перенести гораздо сложнее, чем помочь человеку, даже если это требует недюжинных усилий, и Джон замечательно прочувствовал это на себе. Он невыносимо сильно нуждался в том, чтобы сделать хоть что-то, и он не нашел ничего лучше, чем лечь рядом на узкой кровати и прижать его к себе. Джон знал, что нет ничего такого, что он мог бы сказать, что помогло бы Алексу хотя бы капельку унять боль или забыть увиденное, но он чувствовал необходимость в том, чтобы показать Алексу, что он тут, он с ним, и ему не все равно. И Алекс зашевелился. Он повернулся к Джону лицом, позволяя увидеть свои красные, опухшие глаза, и иступленный взгляд, уже не выражающий ничего, кроме бесконечной усталости и скорби - у детей не должно быть такого взгляда – и вжался в него сам, обняв так крепко, как только мог. Судорожное дыхание участилось, а беззвучные рыдания перестали быть беззвучными. Маленькое, исхудавшее за эту неделю тельце Алекса содрогалось в руках Джона, и ему самому ужасно хотелось расплакаться, но он не мог себе позволить этого. Прошло чуть более получаса, когда в комнату постучала, видимо, мать Джона, и Алекс уже успокоился. Но, даже когда Лоуренс предпринял ненастойчивую попытку встать, он не ослабил своей мертвой хватки. Элеонор тихо, словно тень, вошла в комнату, полным сочувствия взглядом наблюдая за картиной. Алекс держался за ее сына, как за последнюю ниточку, что давала ему жизнь. - Он совсем плох, мам – полушепотом сказал Джон, смотря на женщину жалостливыми глазами. Александр никак не реагировал на слова, словно был деревянной куклой, которой придали одну позу без возможности ее изменить, - мы должны забрать его. В тот же день была оформлена опека. Это было сделано не без скандалов дома и не без проблем, но и директор, которому пришлось идти не по правилам и оформлять опеку в скоростном режиме, без некоторых процедур (за некую сумму денег), и психолог, и Элеонор осознавали, что Алексу будет лучше там, где он чувствует заботу и там, где он хочет быть. Он не говорил этого напрямую, но то, как он выходил из детского дома, все так же вцепившись в руку Джона, сжавшись, словно любая мелочь окружающего мира могла ударить его или причинить боль, и не поднимая взгляда выше уровня земли, говорило прекрасней всяких слов. Генри, безусловно, ворчал и не одобрял такого импульсивного решения со стороны Элеонор, но это был один из немногих моментов, когда последнее слово беспрекословно оставалось за ней. Семья Лоуренсов была достаточно обеспечена, чтобы потянуть еще одного ребенка в финансовом плане, а Элеонор достаточно сострадательна, чтобы, после недолгих размышлений, взять Алекса к себе в семью, учитывая то, как Джон к нему привязан, и как Алекс ни на секунду не отлипал от Джона. Сначала Джон хотел уступить Алексу свою кровать, но когда он уже постелил себе на полу и все разошлись по своим комнатам, он услышал слабый голос Алекса. Тогда Алекс говорил ужасно мало, и только наедине с Джоном. - Джон? – тихо позвал он, - можешь… лечь со мной? Джону было неловко. Он стеснялся, потому что он знал, что отец был где-то дома, и, даже несмотря на то, что он спит, Лоуренс боялся быть обнаруженным. Но даже так, его больше волновал Алекс, которому – он знал – снились кошмары, и который иногда беззвучно плакал во сне, которому нужен был Джон, чтобы держаться за него, как за якорь, когда во снах происходили совсем уж страшные вещи. Ему так было легче, и если это помогало, если он помогал, то Джон готов рискнуть, и рисковать не один раз. Когда Алекс смог найти в себе силы, чтобы поговорить с Джоном о том, что происходит у него на душе, дома никого не было. Со «случая» прошло две недели, и Алекс все еще не мог найти в себе сил пойти в школу, а Джон ходил в нее чуть ли не день через два, предпочитая остаться с Алексом и поддержать его. Алекс плохо осваивался в доме, и только в комнате Джона чувствовал себя в безопасности. Да, он был здесь ранее, и много раз; когда-то Элеонор шутила, что Алекс скоро будет ходить сюда, как к себе домой, никогда не предполагая, что безобидная шутка воплотится в реальность таким ужасным стечением обстоятельств. Алекс постоянно винил себя. Он не мог сдержать слез и говорил, что если бы он не задержался в школе, если бы он не остановился в коридоре, если бы он не сделал что-то не так неделю назад, если бы он не родился... он бы успел, и, возможно, отец просто не поднял бы на нее руку; он бы успел вызвать скорую вовремя, и они бы успели спасти ее; отец бы не копил злость, вылившуюся в то, во что она вылилась; всего бы этого вообще не случилось бы, потому что мама говорила, что когда-то отец был хорошим, добрым и учтивым, за что она его и полюбила. Но так как Александр не знал другого отца, кроме как того, что постоянно кричал и бил их с матерью, он видел в этом только свою вину. Он виноват в каждом из своих действий и слов, в незначительных, казалось бы, мелочах и во всей ситуации целиком. И это давило, это ломало его и уничтожало каждый день, потому что думать ни о чем другом он не мог. К все еще не сошедшим синякам, оставшимся от побоев отца, иногда присоединялись красные пятна и синяки-полумесяцы: сам не замечая того, полностью погружаясь в себя, он прокусывал свои руки разве что не до крови; точно так же он справлялся с ночными рыданиями, и иногда Лоуренс одергивал его, каждый раз расстраиваясь, когда видел новую отметину. Джон же считал, что вины Алекса тут нет, и, ни разу даже ни видев его отца и не общавшись с ним, ненавидел его всем сердцем за то, что тот сотворил с Алексом. Он не имел права забирать чужую жизнь; он не имел права ломать жизнь Алексу; он не имел права находиться рядом с людьми, которые заслужили гораздо большее, чем смерть из-за бытового скандала и обезвоживание из-за того, что он лил слез гораздо больше, чем потреблял воды. Иногда Джона переполняло отчаяние, тупая боль и ненависть, и он сам не сдерживался и плакал, но обязательно делал это где-то за пределами дома, чтобы Алекс не видел, или хотя бы пока тот спит. Алекс и без того берет на себя неоправданно много ответственности и вины, чтобы брать на себя еще его слезы. Примерно в тот же период Джон понял, что все это даже для него не влезает в узкие рамки понятия «дружба», и то, что он чувствует, простирается куда-то дальше, потому что если бы горе каждого друга причиняло бы ему столько боли и приносило бессильное желание обнять, не отпускать, и впитать хотя бы частичку его страданий через крепкие объятия - он бы уже был мертв от эмоционального истощения. А Алекс продолжал делить с ним кровать даже тогда, когда в комнату Джона поставили еще одну.***
Любые воспоминания, даже самые ужасные, выветриваются со временем. Они не стираются, нет, и оставляют отпечаток на всю дальнейшую жизнь человека, но со временем углы их стачиваются, через миллионы слез и переживаний, и перестают причинять острую боль; со временем эта боль становится похожа на инородное тело, застрявшее под кожей, но оно настолько гладкое, что с каждым движением причиняет не столь боль, сколь дискомфорт. Алекс все-таки смог вернуться в школу почти без проблем. Будучи достаточно умным и сообразительным, он быстро нагнал программу; у того же Джона с прогулами было больше проблем, но, объяснив чуть ли не каждому преподавателю лично, почему он не присутствовал на уроках и выслушав разные градации реакций, начиная от сочувствия и похвалы, насколько он хороший друг, и заканчивая обвинениями в использовании чужого несчастья как повод лишний раз прогулять школу, он все-таки уладил все дела, сдав все долги и нагнав то, что пропустил, вместе с Алексом. Ему было плевать на то, что думали учителя, которые относились к его истории отрицательно: он знал, что он чувствовал, и не пожелал бы пережить этого даже самому злейшему врагу. Он видел, как Александр медленно идет на поправку, и чувствовал, как второй раз за жизнь ставит его на ноги, помогает влиться обратно в жизнь и общество. Он помнил, как в первый день, когда Александр вернулся в школу, он держался Лоуренса. Он говорил, но очень мало и односложно. Тогда же к нему с волнением подбежала Элайза, сочувственно расспрашивая, как он себя чувствует. Он каждый раз отвечал «нормально», но только Джон знал, что это означало «паршиво, но, пожалуйста, не спрашивайте». Некоторое время он ходил совершенно замкнутый, не говорил ни с кем, кроме своих старых друзей и учителей, и постоянно хотел вернуться в комнату Джона, потому что только там он чувствовал себя спокойно и в безопасности. Иногда он зависал, смотря в одну точку и думая о чем-то, и Джону было страшно представить, что происходило в такие моменты в его голове.***
Когда обоим стукнуло шестнадцать, настало время думать о том, кем они хотят стать в этой жизни. Джон не знал, кем он хочет быть, но точно знал, что хочет быть с Алексом. Возможно, врач, или художник… отец говорил, что сейчас перспективно быть юристом, но у Джона не лежала к этому душа. Алекс точно хотел быть юристом по своим довольно прозрачным мотивам, что заставляло Джона задуматься над словами отца, а Генри внутренне радоваться, что сын пойдет по его стопам. В прочем, радость его выражалась словами: «Правильно, нечего дурью маяться». Алекс почти полностью пришел в себя. Он давно перестал плакать по ночам, осознанно или во сне (но все еще спал в одной кровати с Джоном, потому что без этой привычки ему было сложнее уснуть, а еще, опытным путем было доказано, что с некой вероятностью, без Джона ему чаще снятся кошмары, которые с того дня так и не отпускали его). Еще год назад восстановился его боевой дух и говорливость – на зло некоторым людям и на радость Джона. То, как его друг становится прежним, каждый раз вызывало неконтролируемую улыбку и желание поддержать его, не важно в чем. Это могла быть любая глупость: обычный спор или какая-то авантюра, - но первым человеком, что поддержит его, и его правой рукой всегда был Джон. Жильбер и Геркулес, которые всегда были с ними и всегда поддерживали любой кипиш, кроме голодовки, так же были несказанно рады возвращению старого-доброго бой-Алекса. А еще Алекс и Элайза начали встречаться. Когда Джон видел их, идущих вместе, он чувствовал обиду, но взгляд на улыбку Алекса разбавлял эту обиду каким-то мазохистским счастьем от того, что у него все хорошо, и он улыбается. Когда видишь любимого человека в самом худшем его состоянии из возможных, и прикладываешься все свои ничтожные усилия, чтобы вытащить его оттуда, любая его улыбка, даже адресованная не тебе, вызывает радость. Жильбер сочувственно смотрел на Джона, похлопывая того по плечу, потому что в такие моменты на него было больно смотреть. Любовь, как Джон понял, штука вообще неимоверно сложная – он никогда не чувствовал такую ужасную смесь положительных и отрицательных эмоций к одной ситуации и человеку. Ревность, радость, обида, зависть, радость, светлая грусть, радость. Джон был счастлив, что Алекс, как и обещала Элеонор, нашел баланс, и больше не бросал его ради Элайзы. Он все еще наслаждался тем, что Алекс нуждается в нем, эмоционально и физически.***
Элайза была потрясающей девушкой. Об этом постоянно говорил Алекс, это повторяла Элеонор, которая стала Алексу второй матерью еще до того, что случилось с Рейчел, и этого не мог отрицать Джон. Она была милая, красивая, умная и жизнерадостная, веселая и всегда готова помочь. Что ж, если у Алекса должна быть девушка, то Джон хотел бы – если брать во внимание, что он вообще не хотел бы, чтобы у Алекса была девушка – чтобы это была Элайза. Иногда она заходила в гости, и Джон не знал, куда себя деть, чувствуя себя третьим лишним сильнее, чем обычно. Поэтому он прятался в своей комнате, комнате Марты или у матери, в зависимости от обстоятельств. Алекс постоянно спрашивал, куда он вечно исчезает, и Джону показалось, что придумывание отмазок – лучшая тренировка для фантазии. Но со временем можно было заметить, что их общение медленно скатывалось в то, что можно было назвать обычной дружбой – прикосновений стало меньше, как и флирта. У Джона был наметан глаз на все подобные взаимодействия, совершаемые в отношение Алекса, так что он точно заметил. А потом Элайза просто намекнула Алексу, что у него уже есть человек, который его любит, и которого, судя по всему, любит он, и что не стоит упускать свой шанс и мучить ее. К тому же, у нее появился человек, который ей нравится, и она не хочет вести двойную игру и собирается признаться ей со дня на день. В прочем, к счастью всех, они остались друзьями, все еще время от времени встречаясь, но теперь соблюдая некую дистанцию. А слова про "человека, который его любит" глубоко засели в голове Алекса. Человеческое восприятие – вещь странная. Когда что-то находится с тобой достаточно долго, и ты не видишь возможности того, что это «что-то» покинет тебя, ты перестаешь это замечать. Когда ты окружен заботой, ты перестаешь ее ценить. Когда тебя любят достаточно долго, ты перестаешь замечать это. В этом и лежит суть человеческой ненасытности. К хорошему привыкаешь слишком быстро. Александр честно пытался перебрать все варианты, но он не видел ни одной девушки, что хотя бы теоретически питала к нему чувства, при том, что Элайза могла подумать, что он тоже питает чувства к ней. Анжелика? Возможно, но она знала, что Алекс не смотрит на нее так. Пегги? Бред. С Марией он общался в меньше степени, но она отходила от неудачных отношений, так что тут ни шанса. Остальные девушки совершенно точно не интересовались Александром, как и он ими. - И так она рассталась со мной, - как-то, лежа вместе с Джоном в темной комнате, в которую еле пробивался холодный свет луны и еле теплившийся свет ночных уличных фонарей, Александр начал, как обычно, рассказывать Джону, что у него на душе, выкладывая все мысли, - я до сих пор не понимаю, что она имела в виду. Странно. Как думаешь, кого она имела в виду? Александр приподнялся на локтях, чтобы хоть как-то посмотреть на Джона, силуэт которого выхватывался слабым рассеянным светом из темноты комнаты. Джон слушал это со смешанными эмоциями. Одновременно он надеялся, что Элайза имела в виду его, потому что ее слова «судя по всему, ты тоже» в таком случае давали надежду, которой Джону не хватало; в то же время он боялся, что она имела в виду его, потому что тогда он должен был хорошенько подумать над тем, что выдавало его – он не хотел, чтобы это было настолько очевидно. - Я не знаю. Ты думал об Анжелике? Ты, кажется, говорил, что нравишься ей. - Да, но Элайза знает, что я не питаю к ней подобных чувств, - ответил он, вздыхая и заваливаясь обратно на подушку, взглядом уставившись в потолок, будто он мог дать ему ответ. Мучительно долгие пять минут они лежали в тишине. Мозг Джона кипел. Он чувствовал себя вором, который находится рядом с тем, у кого украл, пока он перечисляет подозреваемых, мучимый совестью и страхом, что с минуты на минуту его раскроют и его имя раскатом грома огласится в этом списке. Он хотел признаться, чтобы наконец унять свою «совесть», и одновременно хотел подсунуть подставное лицо, чтобы отвести от себя любые подозрения. Он хотел бы, чтобы сейчас рядом был кто-то из его друзей, кто все знает, и чтобы он помог и подсказал, что делать. Он боялся, что сам сдаст себя, а после окажется, что это вовсе не его имели в виду, и это не он нравится Александру, и Алекс испугается его. Он делил с ним комнату и кровать столько лет как друг, и осознание того, что для Джона все это время это было не дружеским жестом, а чем-то более значимым, окончательно отвратит Александра от него. Джон чувствовал, как медленно подкатывала паника. Он и вправду чувствовал себя преступником. - Джон, ты спишь? В горле встал комок, поэтому ответить словами было сложно. Вместо этого он несколько раз покачал головой, что Александр почувствовал по движению складок подушки и характерному звуку трения. - Слушай, а что если- Алекс взглянул на Джона и в его голове, кажется, что-то щелкнуло. Джон смотрел в потолок с выражением лица смиренного великомученика, а его глаза блестели. Алекс положил руку ему на грудь, заставив Джона вздрогнуть и перевести испуганный взгляд с потолка на него. Сердце Джона билось гораздо быстрее, чем должно было биться в состоянии покоя. Он замер и не двигался, боясь шелохнуться, и смотрел в глаза Александру. Его словно поймали с поличным и крепко держали за руку так, чтобы он не смог убежать. Только рука Алекса на груди была расслаблена, и если бы Джон захотел убежать, ему бы ничего не мешало. - Джон, - шепотом, словно боясь спугнуть зверька, начал Александр, смотря Джону прямо в глаза, - мне нужно твое честное слово. Я тебе нравлюсь? Лоуренс слабо кивнул. - Как нравлюсь? – уточнил он. Джон запаниковал и не нашел ответа лучше, чем притянуть Алекса к себе и поцеловать. Алекс не сопротивлялся, и у Джона проскочила запоздалая мысль о том, что тот шокирован, и по прошествии нескольких секунд, когда он осознает, что произошло, Лоуренс обязательно получит удар куда придется и гору справедливых оскорблений в лицо. Но по прошествии нескольких секунд он получил лишь добровольный ответ на поцелуй. Это было слишком сильной кульминацией стольких лет ожидания, чтобы выдержать ее стойко, как боец, поэтому, когда Алекс отстранился, то услышал судорожный вздох. В этот момент Джон не смог контролировать свои эмоции и слезы, как учил отец, и, чувствуя себя виноватым, бросился ладонью стирать их, одновременно закрываясь от взгляда Александра, который нависал над ним, следя, казалось, за каждым его движением и вздохом. - Почему ты молчал…? - Я, - говорить было сложно, потому что время от времени сдерживаемые слезы комком перекрывали горло, мешая говорить и заставляя вдохнуть побольше воздуха, чтобы появилась возможность выдохнуть еще одно слово, - боялся. Вы с Элайзой… такая хорошая пара. Были. - Боже, Джеки… - выдохнул Александр, заключая Лоуренса в объятия, в которых тот моментально укрылся и вцепился в Алекса, как тот когда-то в него. Доносились глухие, еле сдерживаемые рыдания. Лоуренс честно пытался сдержать их, потому что нельзя было будить дом, но он ничего не мог с собой поделать, - ты такой глупый. Ты самый близкий человек, что у меня когда-либо был и будет. Чего ты боялся? Джон лишь покачал головой, сильнее вжимаясь в Александра. Он не хотел ничего говорить, потому что он знал, что он глупый. Он так долго терпел. Он так долго ждал. Когда-то он запасся терпением, и это окупилось. Элеонор была права. Он был счастлив и, пережив достаточно эмоциональных потрясений, хотел спать. Поэтому он так и заснул в объятиях Алекса. И наутро проснулся в них же. Вообще-то он думал, что ему все это приснилось. Но Алекс был слишком материальный, голова слишком болела, а глаза слишком опухли, чтобы сомневаться в этом. Господи, он, наверное, выглядит совсем жалко. Он хотел было встать, чтобы тихо улизнуть в ванную незамеченным, но рука Александра, который, Джон думал, спал, задержала его. - Стоять, - он вернул его на место и подавил очередными объятьями, так и не открывая глаз, - Доброе утро. - Доброе, - пробурчал Джон куда-то в плечо Алексу, насколько это позволяла его хватка. Еще с минуту они лежали так неподвижно, и Лоуренс надеялся, что Александр сам отпустит его, но этого не происходило. Пришлось все-таки намекать, - отпустишь меня в ванную? Алекс глубоко вдохнул, словно размышляя над чем-то, открыл глаза, в которые сразу же ударил свет так, что пришлось прищуриться; промычал, тяня время, и все-таки выдохнул, распахивая объятия, переворачиваясь на спину и давая Джону полную свободу действий. - Конечно, иди. - Спасибо. Пройти незамеченным не удалось, Элеонор увидела опухшие глаза сына и начала настойчиво и обеспокоенно интересоваться, что случилось. Кое-как отбившись от ее вопросов и пообещав ответить позже, он все-таки добрался до ванной. В зеркале на Джона и правда смотрело нечто ужасное, но оно улыбалось, и этого Джону было достаточно. Ему было семнадцать лет, и он был самым счастливым человеком на планете.***
Когда им было восемнадцать, начался сложный период экзаменов, суматохи с выбором ВУЗов и сплошных нервов. Алекс почти не сомневался в своих знаниях и был относительно спокоен, но Джон так и не определился с тем, куда он хочет податься, поэтому постоянно паниковал. Алекс пытался его успокоить, ведя с ним конструктивные разговоры: - Чего ты хочешь? - Быть с тобой. Алекс смеялся. - Нет, кем бы ты хотел стать? - Не знаю, - пожимал плечами Джон, - но если придется ехать в другой город без тебя, то я пас. - Джон, ты не можешь строить свою жизнь от меня. Чего хочешь ты? Джон вздыхал так, словно он на сложнейшем экзамене. - Наверное, рисовать. Или стать врачом. Я не уверен. - Уже лучше. Мы можем найти город, в котором есть университеты по всем направлениям, и ты выберешь. Можешь подать документы в оба, и посмотрим, что из этого выйдет. - Да, ты, наверное, прав. - А я был когда-то не прав? – он задорно улыбался, заражая своей уверенностью Джона. После этого Лоуренсу стало спокойней, и они даже нашли пару подходящих городов. А еще чуть позже отец Джона увидел, как они с Александром целуются, и, вдобавок к нервотрепке экзаменационного года, произошел глобальный домашний скандал. Генри кричал, что не для этого растил сына, что это все Александр, и не зря у него было плохое предчувствие, когда они приютили этого сорванца; что лучше бы они оставили его в детдоме, и тогда Джон вырос бы нормальным человеком; что они дали ему все, когда у него не было ничего, и это то, чем он отплатил им. Он бы прогнал Александра, он мог, но Элеонор убедила его, что не стоит делать этого сейчас – мальчики взрослые, и вскоре они уедут учиться, и Генри мог не волноваться - так или иначе Александр покинет их дом. Моментально он стал нежеланным гостем в уже родном доме как минимум для одного человека, который постоянно сопровождал его презрительными взглядами. Джону было очень стыдно. Доходило до смешного – теперь Александр спал в гостиной на диване, чтобы они не занимались никакой дурью. Джону было ужасно одиноко ночью, и иногда он тихо прокрадывался в гостиную, чтобы посидеть или тихо поболтать с Алексом перед сном. Правда засыпать все равно приходилось в одиночестве, обнимая одеяло или подушку. А еще, лишившись доверия Генри, Александр лишился финансирования будущей учебы: ему не было страшно, потому что он был уверен в том, что поступит на бюджет, и, совмещая учебу и работу, к тому же получая стипендию, он спокойно сможет снимать общежитие, но Джон переживал. Его бюджет был урезан не так сильно, но теперь с сообщением планов на будущее надо было быть осторожней: он не знал, что может выкинуть отец, если ответ ему не понравится. Его взгляд в некоторые моменты из просто строгого становился презрительным, как Джону казалось, и это ему не нравилось. Но Алекс всегда успокаивал его, и в такие моменты Джон думал, что это стоило всего.***
Все в те же восемнадцать Джон и Алекс получили свои положительные ответы из университетов и окончательно выбрали, куда поедут. Узнав, что это один и тот же город, Генри был вне себя, но Элеонор титаническими усилиями смогла усмирить его. На восемнадцатилетние Джону подарили простенькую машину, а права они с Алексом получили еще годом ранее, поэтому все вещи были сгружены туда, а ребята морально готовы к отъезду. Съемная квартира, оплаченная на полгода вперед, ждала их в Нью-Йорке. Официальной версией было то, что квартира снимается только для Джона, а Алекс будет жить в университетском общежитии, но абсолютно никто не верил в это. Изначально Генри не хотел провожать их, но был одернут своей женой – в конце концов, его ребенок уезжает, и вернется еще не скоро. Что за отцом он будет, если не попрощается и не скажет напутственных слов? Напутственные слова, правда, были очень короткими и не самыми ожидаемыми и приятными в такой момент, но Джон все-таки криво улыбнулся и ответил простым «Спасибо, пап» и пожал ему руку. Это всегда заменяло им семейные объятия. Жать руку Алексу, правда, он отказался, получив от жены пристыжающий взгляд, но от своего решения не отказавшись. Элеонор была более эмоциональна, и, даже пустив слезу, разобнимала обоих своих сыновей – родного и названного. Тринадцатилетняя Марта пожелала им удачи и сказала, что поселит в их с Алексом комнате свою собаку, которую родители теперь ей обязательно купят, потому что Алекса и Джона надо кем-то заменить, а помещение стоит без дела. Джон рассмеялся, обняв сестренку на прощание, и сказал, что если хоть что-то из его оставшихся вещей будет потеряно, сломано или выброшено – отвечать она будет головой. Джон и Алекс счастливо переглянулись друг с другом перед тем, как сесть в машину. В последний раз попрощавшись со всеми, они завели мотор, и тронулись вперед, выезжая с улицы, на которой жили, проезжая мимо школы и знакомого с детства парка. Наполненные воспоминаниями городские пейзажи сменялись, домов становилось все меньше, и они покинули черту города, выезжая на трассу. К завтрашнему вечеру они уже будут на месте, и это будет началом совершенно другой жизни, которую они начнут вместе, взяв в нее только самое хорошее, но не забывая про плохое. В жизни есть такие моменты, которые хочется забыть навсегда и вычеркнуть, будто их никогда не было, но ты не можешь, потому что тогда придется вычеркнуть и то хорошее, что они принесли за собой, а этого никто из них позволить не мог. Им было восемнадцать лет, их сопровождала музыка, льющаяся из магнитолы, попутный ветер, их руки соприкасались, а история только начиналась.