Вспышка свободы

Танкист, прислонившись к большому камню обожженной спиной, сидел и глядел на догорающий остов своего танка, неподвижно застывший в паре десятков метров от него, у выхода из ущелья. Смеркалось. Несло запахом паленой резины, горевшего топлива и отвалившейся от высокой температуры краски. Там, в огненном аду тесной металлической коробки, остались остальные, но их было не спасти — пять минут назад в танке уже рванул оставшийся боекомплект. Он остался один из всей танковой группы. Враг напал неожиданно. Танкист весь бой помнил слабо — прорезавший темноту след гранатометного снаряда, смертельным жалом вонзившийся в головной танк патруля, захлапывающийся люк… Потом кто-то, кажется — наводчик, до боли в ушах кричал: — Павле, подавай! Звучал грохот выстрела, пятисекундная передышка, и снова раздавалось громогласное «Подавай!». За время боя их танк успел отстрелять снарядов десять. Затем их подбили — какой-то оборванец в засаленной телогрейке, укрываясь за камнями, закинул в МТО танка бутылку с Коктейлем Молотова, и, когда мехвод начал разворот, туда же полетело еще несколько «Коктейлей». Только ему, заряжающему, в этой ситуации удалось быстро соориентироваться и выползти из машины. Он пытался помочь остальным, но было поздно… Заслышав шаги, Павло оторвал взгляд от танкового остова и посмотрел на подошедшего. — Комдив… Тварь… В засаду ребят завел… — еле слышно прохрипел он. — Эх, Павле, Павле… — донеслось в ответ, — Что ж ты в танке-то не сгорел, Павле? К комдиву подошли еще несколько солдат Коалиции — гладко выбритые, в чистой форме, с новыми автоматами. — Ну, что, Плашвич… Долго ж ты мне рожей своей свободной глаза мозолил. — комдив подошел ближе к обожженному танкисту и вынул из кобуры пистолет. — Что, убьешь… Чтобы дела свои… темные скрыть?! — боль сковывала голос, но злость скрыть не могла. — А ты что думал, Павле? Это война, тут хороши все средства. Думаешь, Коалиции на твою смерть не все равно? — разглагольствовал комдив, накручивая на пистолет глушитель, — Надо было в танке гореть, Плашвич, надо было… У дальних камней, практически на склоне ущелья, мелькнула и осталась незамеченной тень. — Павле, может у тебя хоть какие-то слова прощания будут, а? — поинтересовался комдив, уже прикрепив глушитель, — Может, у тебя в Сербии хоть кто родной остался? — Он подошел еще ближе, подняв пистолет и держа его меньше чем в полуметре от головы танкиста, — Так чего ж ты хочешь-то напоследок, Плашвич? — Жить! — крик вырвался из его груди, он дернулся вперед, знакомым ударом выбивая из рук комдива пистолет. Командир ошарашенно остановился, но оставалось еще два солдата, уже отходящих с линии огня, чтобы при стрельбе не попасть в комдива. Тень в камнях снова двинулась, что-то едва слышно щелкнуло, раздался звон — и один из солдат, выронив автомат, повалился навзничь, пронзенный железным прутом. На краю ущелия на миг вспыхнул яркий свет, похожий на огненный шар. Раздался грохот выстрела, и, одновременно с ним, на землю повалился второй военный. Воспользовавшись секундным замешательством, Павле схватил упавший на землю пистолет и наставил его на комдива. — Руки вверх, твою мать! — крикнул он, взведя курок. Горло опять отозвалось болью, последние слова едва не сорвались на визг. — Подумай, что делаешь, Плашвич. Тебя ж за это трибунал ждет. — комдив, хоть и продолжая отговаривать Павле, все же поднял руки. Тот темный силуэт, что танкист принял за тень, подошел ближе и оказался человеком в местами изодранном и грязном черном плаще. Незнакомец сжимал в руках некое подобие самодельного арбалета — грубое, но, по всей видимости, достаточно мощное оружие. Он поправил широкополую шляпу и вполголоса сказал: — Мы забираем командира и уходим. У тебя есть выбор — остаться здесь и пойти под трибунал или же присоединиться к нам. — А вы, собственно, кто? — несколько заинтересованно спросил Павле. — Твою ж мать, Плашвич! Ты решил променять Коалицию на эту кучку жалких и немощных «освободителей»?! — завелся комдив. Павле чуть отвел пистолет и выстрелил — пуля прошла прямо над ухом комдива. — Мы… Борцы за свободу. — казалось, не заметив произошедшего, ответил человек в плаще, — А вы, сербы, достаточно свободолюбивый народ. Среди нас десятка три «ваших». Темноту ночного неба прорезал яркий свет прожектора — скоро к ущелью должны были примчаться солдаты Коалции, заслышавшие выстрел. — Времени — все меньше. Будешь стоять и смотреть или примешь решение? — арбалетчик в плаще был по-своему красноречив. — Решение есть. Я с вами. — ответил Павле. Тем временем, со склона ущелья спустился еще один повстанец, по живописности экипировки лишь чуть уступавший первому: в руках — винтовка Мосина, на ногах — древние кирзовые сапоги, а поверх грязно-зеленой военной формы был надет явно трофейный западный бронежилет. Картину довершала огромная медная бляха советского солдатского ремня. Подойдя к комдиву, он не стал долго церемониться и наотмашь ударил его прикладом по голове, отчего тот повалился наземь. — Эй, танкист, хватай этого комиссара за ноги — и потащили к во-он тем камням. — снайпер, махнув рукой в сторону крупной груды породы, поднял грузного комдива за руки, как подстреленного кабана на охоте. Делать было нечего, и Павле исполнил то, что от него требовали. Арбалетчик снял с убитых солдат винтовки, вытащил из их разгрузок магазины и пару гранат, и процессия молча двинулась к камням. Завернув за груду, Павле стал как вкопанный — за кучей камней стояла древняя, еще времен Второй Мировой, американская амфибия. Вспомнив классификацию, Плашвич без труда определил в ней М-29 «Визл», но к пониманию вопроса, как такая древность, вопреки зверским условиям эксплуатации, была еще на ходу и успешно выполняла свои задачи, этот факт его ни капли не приблизил. — Что стоишь столбом, служивый? На амфибию засмотрелся? Ну, да, у вас там, наверное, такое только в музеях и увидишь… Не стой, говорю, закидывай «языка»! — арбалетчик откинул самодельный задний бортик транспорта из тонких листов фанеры. Павле помог снайперу загрузить обмякшего комдива в проход между задними рядами сидений. Снайпер перемахнул через перегородку, прыгнул на водительское сидение и поднял раму переднего стекла. Плашвич сел на заднее сидение, напротив него уместился арбалетчик в пальто, перед этим закрепив задний бортик засовом. Двигатель взревел, лязгнули гусеницы, забарабанил вылетающий из-под них щебень, и амфибия двинулась с места. — Ну, будем знакомы, Павле. — сказал он, протягивая руку, — Меня тут Дерилом кличут. Парень за рулем — Камрад. Я из местных, если что. — Меня, как уже знаешь, Павле зовут. Павле Плашвич. — танкист пожал руку. — Добро пожаловать в Культ, Павле. Боевое крещение ты, в принципе, уже прошел. — Дерил пнул лежащего комдива тяжелым ботинком. — Слушай, а этот… Камрад… Он ведь не местный. Он откуда? — вполголоса, чтобы не услышал снайпер, спросил Павле. — Можешь не шептать, тебя все равно слышно. — ответил Камрад с странным акцентом, характерным больше для жителей Латинской Америки, — Я с Кубы, поэтому и Камрад. Вообще, изначально, Комрадес, но прижилось более простое. — Если ты не против, то я продолжу. — Вмешался в разговор Дерил, — Родня у тебя в Сербии есть? Ну, там, родители, девушка… — Нет. — неожиданно резко ответил Павле. — Скрываешь что-то? Ну, ладно, дело твое, скрывай. Просто, если что, мы б тебя могли обратно, на родину, отправить. Фальшивый паспорт сделаем, усы или бороду отрастишь, подстрижешься как-нибудь нетипично, а там мы тебя через информатора в Восточную Европу и закинем. Не задаром конечно, но можем. — Дерил вытащил из-под полы плаща пачку папирос, — Будешь? — Спасибо, не курю. — Павле и вправду не курил и начинать не собирался. — Ну, не хочешь — как хочешь. — Дерил мастерски вынул папиросу из пачки, щелкнул вынутой из кармана «Зиппой» и закурил. На многострадальную землю, проносящуюся по гусеницами «Визла», опускалась ночь. Вдали все еще шумели двигатели и прорезали тьму лучи мощных прожекторов, но беглецов они обнаружить не могли — Камрад вел вездеход с выключенными фарами и уже скрылся от вражеских тепловизоров за складками местности. Комдив, только было оклемавшийся, пошевелился, но сразу испытал болезненный удар по голове от Дерила, от чего снова потерял сознание. Павле, несмотря на тряску машины и лязг гусениц, задремал. Плашвич проснулся только когда вездеход остановился невдалеке от палаточного лагеря. Комдив все еще лежал мешком в проходе, но его руки уже были стянуты прочной веревкой, моток которой Павле видел до этого на поясе у арбалетчика. Камрад уже заглушил двигатель и отправился к костру, а Дерил все еще сидел в кузове. — Который час? — вполголоса спросил Павле, в этот момент даже забыв, что у него на руке часы. — Пол пятого. — ответил Дерил, — Мы вернулись в лагерь. — Эй, чего сидим? — раздалось вдруг над ухом у Плашвича, — Кого притащили? Тот, кому принадлежал голос, обошел «Визл» и встал у заднего бортика. Как интересно… — Протянул он, глядя на лежащего комдива, который так некстати снова начал шевелиться, — Этого — ко мне на допрос. Следом командир-повстанец в грязноватой шинели уставился на Павле. — А ты кем будешь? — спросил он. И, прежде чем Плашвич успел хоть что-то сказать, за него ответил Дерил. — Танкист Коалиции. Помог нам взять живьем этого их командира. Ну и изъявил желание вступить к нам, дабы бороться за свободу. Ну, и, конечно, дабы избежать трибунала. — Все именно так? — спросил командир. — Да, так. — ответил Павле. — Ну, добро пожаловать… — начал командир, — Слушай, а как тебя зовут-то? — вполголоса добавил он. — Павле. Павле Плашвич — Из Сербии я. — Ну, тогда добро пожаловать, Павле. Серб, говоришь? Ну, и такие тут есть. Роки, например. Он, кстати, сейчас у костра сидит. Пойди, поговори с парнями, что тут-то, в одного? А тебе, Дерил… — командир мельком взглянул тому в глаза, — задание: помочь мне дотащить «языка» до кабинета. Павле перемахнул через борт и направился к костру. За его спиной опять куда-то тащили уже и так настрадавшегося за вечер комдива. А впереди веселились повстанцы, передавая друг другу бутылку спиртного. Один из них поднял с земли гитару и, отправив докуренный бычок в костер, взялся за гриф, пережимая струны. Он играл какую-то смутно знакомую Павле грусную и протяжную мелодию, вторя ей тихим голосом. Плашвич прислушался и понял, что незнакомец пел на сербском — его родном языке. К сожалению, долго перебирать струны ему не дали, и гитара перешла к кому-то другому. — Здравия. — вполголоса сказал Павле, присаживаясь на землю рядом с «музыкантом», — Вы, как я понимаю, Роки? — Panteri, panteri, Vi ste hrabri momci… — напевал себе под нос Роки. — Najhabriji nasi sprski dobrovoljci! — почти машинально, лишь услышав слова и напев, отреагировал Павле. — Наш человек! — ответил Роки, повернувшись к Плашвичу, — Теперь понимаешь, почему я для них Роки? — Естественно. А как ты… — Тихо. — прервал неудобный вопрос собеседник, — Сейчас, походу, костровая будет. — Ну, пей-гуляй, парни! — крикнул один из повстанцев, отхлебнув из перешедшей к нему бутылки. — Даешь костровую, Хельс! — прокричал другой, уже однозначно нетрезвый. — Да как два пальца! — ответил на крики боец с больших размеров железным крестом на толстой цепочке, перекиутой через шею. Кто-то подал ему гитару, Хельс провел рукой по грифу, подтянул одну из струн и, задав дерганый мотив, начал: — Вэй-хэй, гордый народ — Землю свою отобьет! — раздалось в ответ. — Вэй-хэй, из года в год — продолжал тот. Стяги рвутся вперед! — на этот раз «отвечало» уже больше. — Вэй-хэй, силы копи, — Чтобы ударить из тьмы! — Мы не умрем, как нас не бей — Мы Архипелага сыны! — последние пару строчек пели, а вернее — кричали уже почти все. Хельс хотел сыграть еще что-то, но его голос и рваные ритмы гитары быстро потонули в гуле «пирующих» повстанцев. Из рюкзаков появилась пара бутылок виски, заменивших уже выпитое спиртное, а разговоры довольно быстро сменились пьяными песнями о безудержной свободе. Откуда-то из темноты подошел командир и подставил бойцу, держащему виски, железную походную кружку, которую тот быстро наполнил до краев. — Почему они все пьют? Их же тут больше двух десятков! А если враг? Да и вообще, разве это не противоречит… тактике? — спросил Павле у своего земляка, сидящего рядом. — Эх, ничего ты не понимаешь… — ответил Роки, отхлебывая из пошарпанной фляжки, — Пей, гуляй, веселись — завтра штурм! Следующим вечером во тьме, у потухшего костра, молча сидели только четверо. Один из них печально и протяжно перебирал струны гитары, пробитой несколькими автоматными пулями.