Дурные мысли

Холодная раковина вцепилась в ладонь, хотя по большей части на нее опирался сам Черный, чем это керамическое чудовище пожирало его. Парень встряхнул головой и нахмурил брови тому, какие мысли лезут ему в голову. Хотя Чёрный был рад, что вообще мог мыслить после практически семи часов непрекращающейся болтовни, завываний, игры на губной гармошке и похрапывания Лэри. «Ночь тех, кто выпил из реченьки, то есть дурачков» — думал Черный. «Ночь, когда можно говорить…» — благоговейно посвистывал Шакал, вознося свои паучьи пальчики в потолку. Черный методично двигает щеткой во рту, разгоняя бактерий, сплёвывает и ныряет лицом в полотенце, которое принес с собой, которое хранит под подушкой. Это его тайна, у каждого в Четвертой своя тайна, своя маска, а у Черного полотенце под подушкой. Сзади появляется Македонский, тихо шелестит свитером и бросает в душ пару слюнявчиков Толстого. Когда Македонский что-то спрашивал его, то Чёрному не хотелось отвечать, ему хотелось лишь поднести ладонь к уху и сказать: «чего?», а потом ещё раз и громче. Чтобы Македонский повысил голос, чтобы сказал по-человечески. Но он этого не делает, потому что не хочет, чтобы его приметили эти, не хочет, чтобы несколько пар глаз пялились на него и слышать за спиной хрипоту Табаки: «Его нужно усыпить, этого здоровяка, да-да». Македонский тихо закрывает слюнявчики дверцей, делая их заключёнными. Может они не хотели?.. Хотели остаться свободными. Опять ересь, Чёрный недоволен. Каждый день ересь, бред и маразм, грёбаный день сурка. Чёрный смотрит на себя в зеркало, разминает крепкую шею и забрасывает полотенце на плечо. Сейчас он выйдет и там его будет ждать (на самом деле его никто и никогда не ждет, а если и так, то скорее поджидают) Табаки, курящий внутри своего кокона, Горбач, кормящий Толстого, Лэри не будет, Слепой спит. День сурка. Черный медленно продвигается из ванной к своей кровати, но в один момент кисельную утреннюю тишину прерывает приглушенный звук. — Твою мать, — шипение, тонкий звон битого стекла и словно слышны раскаты грома в небесном замке, белые тучи нежного оттенка сгущаются, в воздухе виснет напряжение… Снова дурные, дурные мысли этого неправильного места. — Сука, — доносится глубокий, прекрасный голос, никто не обращает внимания. Лорд. Черный смотрит на него, в нем каждая линия надломлена, ошибка в каждом жесте, нервное движение его плеч, скошенные точеные брови (темнее, чем волосы): — Что? — говорит Лорд, приподнимая голову, и смотрит на Черного. Из рук у него выпало не зеркало, Лорд не смотрит в зеркала, у него выпало лезвие — тонкое и острое, которое может разорвать даже застоявшуюся тишину. «Лезвие? Он, что, пытался убить себя прямо здесь, посреди комнаты? При всех?» — мысли неслись одна на другую, каждая из них дикая, мерзкая, неприятная, словно угрожающая ему самому. Дурные, дурные мысли. Неправильное место (неправильное для самоубийства, неправильное для жизни). Лорд тянется к упавшему лезвию, вытягивает руку и белая рубашка натягивается, рукав её жёлтый (от застывшей нестирающейся крови) и Чёрный видит на его запястье несколько глубоких порезов, красных, мясных, нежные сухожилия скользят под кожей, скрытые съехавшим растрёпанным бинтом. Черный не отвечает, что ему отвечать? Проходит несколько десятков секунд и тишину обволакивает голос Сфинкса, их мамочки, их мудреца, знатока магии и свободы. — Лорд, — не обращение, а скорее начало приказа, ведь он так привык смотреть на Лорда сверху вниз, — ты бы лучше прогулялся, — говорит Сфинкс, обозначая себя. Он все время тоже был здесь, стоял у окна, без граблей, словно колонна Дома, подпирающая их комнату. Он стоял и смотрел, а теперь советует прогуляться. Кто и есть сука, так это Сфинкс. — Да не трогай ты его, — с почти жалостью, с выстраданностью выдает Черный, его голос чудом не дрожит. «Иди прогуляйся сам, и не возвращайся, если можешь». Лорд словно застывает, когда понимает, что кто-то решает за него, ему мерзко и неприятно, он готов наброситься на каждого из них с этим самым лезвием. «Боже мой,»— думается Черному, когда он смотрит на Сфинкса, – «мамина детка, что с тобой стало?» Сфинкс, такой непоколебимый, который может позволить себе топтаться ногами (сильными от неимения рук) на своём состайнике. Смотря на него, такого важного, Черный вспоминает, как вломил бегущему Кузнечику дверью, открыл ее прямо перед ним, тот ударился с разбега, разбил лицо и упал, упал совсем. Кто видел мудрого Сфинкса таким жалким, с кровью на лице и со слезами, размазанными по щекам? Черный видел и упивался содеянным. На секунду он представил, что это Сфинкс лишился своего черепа, своей Великой силы, своей маски, всего. Что Сфинкс снова Кузнечик, слабый и никому не нужный, с ним только Бледный, который и был рядом лишь по указанию Лося. Что это Сфинкс сидел, подрагивая, моргая неровно, что это у него выпало лезвие. Что это он сошёл с ума. Но это дурные, дурные мысли этого неправильного места.