***
Это было самое обыкновенное утро, ничем не отличающееся от типичного весеннего утра в Ванкувере. Тот же прохладный ветер, та же монотонность пейзажей — Томасу они наскучили с первых минут пребывания на съёмочной площадке — и то же бесполезное солнце, притаившееся за низко нависшими облаками. Выглянув из окна своего трейлера, британец разочарованно вздохнул: мало того, что сейчас ему придётся быстро собраться, дабы не опоздать на съёмки, так ещё и чувствовал себя откровенно не выспавшимся. Ничего нового. Резкий и нетерпеливо-продолжительный стук в дверцу заставил невольно вздрогнуть, а так как терпеть его было буквально невыносимо, пришлось открывать. Так азартно долбить чёртову дверь был способен только Дилан, поэтому Сангстер потрудился надеть лишь джинсы и по пути нехитрыми движениями изящных длинных пальцев причесать пшеничные волосы. — И что тебя принесло так рано? — не дожидаясь ответа, Томас отступил в сторону, освобождая гостю проход. — Ага, и тебе доброе утречко, Томми, — брюнет не стал пренебрегать приглашением и шагнул внутрь апартаментов, прикрывая за собой дверцу. — У меня для тебя две новости… — Дай угадаю. Хорошая и плохая? — Можно и так сказать. В общем, я поговорил с Уэсом, и он разрешил мне лично сняться в сцене с поездом. — Эээ… А в чём тогда заключается хорошая новость? — мутноватый спросонья взгляд Томаса в секунды прояснился, дополняя образ потерянно-серьёзного выражения лица. — Ну, у меня будет страховка, — очевидно, такой вид парня забавлял О’Брайена. — Не смешно. Почему ты даже не сказал мне, что собираешься это сделать? — Потому что ты занудно начал бы меня отговаривать, хотя лично я не вижу здесь ничего криминального. Ты же знаешь, как меня напрягает присутствие дублёра в кадре… — Ты не пробовал хотя бы изредка не быть таким максималистом? — почти смирившись с ситуацией, Томас немного смягчился и теперь выглядел скорее заботливо, нежели тревожно. — Я же всё-таки волнуюсь. Вместо ответа брюнет с благодарной улыбкой ласково взглянул в карие глаза напротив, затем в один шаг сократил дистанцию между ним и Томасом только за тем, чтобы запустить руку в мягкие светлые волосы, которые в тайне были его главным фетишем, и, легонько взъерошив их, в следующую минуту оказаться перед выходом. Прежде чем окончательно скрыться за дверью и раствориться в прохладе канадского утра, парень обернулся: — Всё будет хорошо, Том. Увидимся на площадке. Через несколько часов немалая часть каста во главе с режиссёром и его верной свитой — операторами — столпились вокруг внушительных размеров декорации в виде целого вагонного состава поезда. Дилан как раз знакомился со своим на тот момент «полем боя» и казался вполне уверенным в себе. Такой уж он: никогда не скажет, что ему тяжело, не подаст виду, что устал, всегда доводит начатое до конца, всегда подходит к делу с чувством ответственности, всегда готов переступать через себя, всегда улыбается, всегда идеален… Таким любил его Томас. Тогда он, как и все, наблюдал за работой возомнившего себя каскадёром брюнетом. Но чувства его были отнюдь не как у всех. Это было не любопытство и не безделье, а искреннее переживание, граничащее со страхом. Страхом за дорогого ему человека. По задумке «поезд» и прицепленной к его последнему вагону машиной должен был двигаться. И он, хоть и не так быстро, но двигался. Двигался, растягивая нервные пружины Сангстера, который успокаивал себя яростным обкусыванием заусенцев на пальцах — ногти к тому времени уже «закончились». Он мечтал о том, чтобы эта пытка поскорей прекратилась. Так и случилось, но на её место пришла другая… Восхищённый возглас Дилана: «Так круто!» — последнее, что слышал и вообще понял Томас на тот момент, потому что в следующее мгновение на него обрушился неведомый ад, страшное лицо которого он запомнил, пожалуй, до конца своих дней, хотя толком и не разглядел. Проглотив подскочившее к горлу сердце, он со всех ног кинулся к остановившейся железной махине и прицепу в виде автомобиля. Парню хватило нескольких секунд, чтобы преодолеть расстояние в два десятка метров, однако за это время в его гудевшей голове успели родиться сотни мыслей, вернее, она была одной и той же на фоне сумасбродных «а если…». Эта мысль была вопросом: «Что я сейчас увижу?» Тело, разум, чувства — всё это перепуталось и едва ли подчинялось Томасу. За спиной эхом раздавались отрывистые ругательства, нерешительные возгласы: «Что произошло?», «Он в порядке?». Хотя Сангстер даже не был уверен, что это было произнесено вслух и не является криком собственного внутреннего голоса. Несмотря на то, что издалека уже была видна ужасная картина несчастного случая, Томас не хотел верить собственным глазам, пока не преодолел последний метр и не приземлился на колени рядом с неподвижно раскинувшимся на пыльной земле телом любимого человека. Как так вышло, что шелковистые тёмные волосы и самое дорогое ему вечно живое лицо оказались наполовину в крови? Почему? Разве это возможно? «Нет, бред, ерунда какая-то…» — Дил… — одними губами произнёс потерявший дар речи британец, в следующую секунду припав в отчаянии ухом к груди пострадавшего. Ничего не разобрать. Чудом вернув себе на мгновение способность здраво мыслить, он вспомнил всё, что успел узнать из уроков оказания первой медицинской помощи. Пульс. С максимальной осторожностью, опасаясь усугубить, возможно, невидимые ему травмы, Томас бережно нащупал пальцами заветную «ямку» на поцарапанном запястье Дилана. Прямо позади парня кто-то суетливо вызвал дежурную бригаду врачей по рации. Кажется, это был Уэс. Голоса, ропот, испуганные вздохи, чьё-то напряжённое молчание, шорох. Отвлекает, всё отвлекает. Раз… два… — вот они, заветные «толчки» крови под тонкой полупрозрачной кожей. Только тогда Томас позволил себе глубоко вдохнуть и выдохнуть, медленно прикрыв глаза, — до этого казалось, будто он вообще разучился дышать и моргать. Чьи-то мужские руки опустились на плечи Сангстера, как бы намекая, что сейчас нужно подняться и оставить эту работу профессионалам. Не ощущая земли под ногами, Томас стоял и наблюдал за работой бригады врачей, пытаясь уловить в их диалогах хоть что-то утешительное. «Везунчик? Серьёзно? То есть могло быть намного хуже?» — мысли роились, но он не хотел к ним прислушиваться, потому что половина из них была поистине мрачной. Остаток дня проходил, как в тумане. Бесцельно. Тревожно. Бестолково. Монотонно. За что ни возьмись, всё валилось из рук, да и попытки заставить себя что-то сделать обычно на начальном этапе заканчивались расфокусированным взглядом в одну точку. Самым неожиданным моментом стало SMS-оповещение. От кого: Дил « Не дай бог я узнаю, что ты всё это время выглядел как угрюмая какашка! У меня скоро операция. Всё будет ОК» Томас готов был поклясться, что тогда он улыбнулся впервые за день. В душе поселилось некоторое истерическое спокойствие. Он был рад. Рад, что самое страшное позади. Хотел было ответить, что слышал он уже это «всё будет хорошо», но вовремя одёрнул себя — ни к чему сейчас этот разбор полётов и лишние упрёки… Кому: Дил «Никто тебе об этом не скажет:) Надеюсь, всё пройдёт удачно» Первое посещение больницы. Серые коридоры, специфический больничный запах, глухое эхо от стен, слащаво-приветливые персонал и врачи…всё это мешало британцу сделать хоть на секунду менее хмурый вид. А он пытался, правда. Потому как знал, что Дилан встретит его с той улыбкой, на какую только способен в данной ситуации. И у него почти получилось: относительно расслабленное лицо удалось удержать ровно от момента поворота дверной ручки до первого взгляда на брюнета. Бинты, повязки, «заплатки» из пластыря — всё это действовало на Томаса, как шквал гневных пощёчин. Но за что? Он-то в чём виноват? Разве что не привязал в то утро Дилана к чему-то покрепче, чем к собственным нервам. Но и это вряд ли бы его остановило — как говорится, дурная голова ногам покоя не даёт. — Так и будешь там стоять? Я вообще-то соскучился! И где мои цветы? — О’Брайен точно не намерен когда-либо показывать свою слабость. Чувство, будто для него легче ко всему подходить с детским дурачеством. — Сегодня без цветов, уж извиняйте. Но тут полно другой фигни, — раз Дилан хотел создать непринужденную атмосферу беспечности ко всему случившимся, Томасу ничего не оставалось, как радостно поддержать её, усевшись рядом с кроватью горе-каскадёра и оставив довольно увесистый пакет на тумбочке. В привычной, непринуждённый, такой родной беседе весь стресс и неловкость действительно отошли на второй план, словно ничего и не было, даже этих больничных стен. Было легко и спокойно, пока ни с того ни с сего брюнет не изменился в лице в образовавшуюся на мгновение паузу и не сказал фразу, от которой у Томаса внутри всё снова сжалось в тугую пружину. — Том… Мне страшно возвращаться на съёмки. Я больше не могу это держать в себе, но и никому, кроме тебя, не готов пока сказать, — в тот момент их взгляды встретились, и Томас увидел в дорогих ему глазах отчаянный поиск… нет, не сострадания. Понимания. — Ты же сейчас не о трюках или чём-то подобном говоришь? — Верно, я не об этом, — после утвердительного кивка продолжит: — Мне просто страшно возвращаться. Я боюсь всего, с чем я могу столкнуться в связи со случившимся. Понимаешь? Я же ведь, своего рода, неудачник, да. — Ты боец, — других слов русоволосый найти просто не сумел, ему вообще трудно было выговорить хоть что-то, что могло бы отодвинуть от друга подобные мысли. — Я ведь знаю, как для тебя важна твоя работа. Ты не можешь просто взять, и отказаться от того, что делает тебя тем, кем ты являешься в данную минуту. Ты актёр, Дил. Это часть тебя, а ты часть этого. — Наверное, ты прав, Томми… спасибо…***
— Да, ты абсолютно прав, что под моими затёртыми до дыр фразами: «это было ужасно», «страшно», «я долго был в тени, многое пережил и переосмыслил» — всегда скрывалось нечто большее, но даже себе я не всё могу объяснить, не то, что кому-то. Но, как бы странно это ни звучало, я не жалею. Мне нужно было пройти через подобное, чтобы узнать себя чуть лучше, понять, на что я способен, испытать силу воли и характера, — чеканя каждое слово, Дилан невольно повышал голос, который напоминал сейчас натянутую струну. Неизвестно, это изменение интонации, а может, стремительное приближение брюнета к выходу — как раз к тому месту, где вкопался Томас, — но беспощадная волна воспоминаний выкинула британца на берег с острыми камнями на нём. Он продолжал молча смотреть в ту точку, где только что стоял О’Брайен: при попытке проводить его взглядом или же что-либо ответить, хрупкое самообладание точно полетело бы в тартарары. Сангстер не произнёс ни слова и тогда, когда справа от него открылась дверь, впуская ничтожное количество свежего воздуха — в уборной действительно было жарко. Прежде чем шагнуть последней ногой в коридор, Дилан задержался на секунду, словно вспоминая, что должен был ещё сказать. — Ах да. Я подумал над твоим предложением остаться сегодня у тебя. Не думаю, что у меня… не в этот раз, в общем. Извини. — Всё нормально, я понимаю, — на самом деле состояние Томаса едва ли походило на нормальное, но отчасти он понимал, что сейчас им обоим и правда следует уединиться со своими мыслями, какими бы болезненными они ни были.***
Медленный ход сонных стрелок на часах приближался к отметке одиннадцать. Просторную гостиную давно взял под своё уютное крыло мягкий, приглушённый, полумрачный искусственный свет, что создавало размытые тени в каждом углу, от каждых, пусть и немногочисленных, предметов. Сангстеру нравился этот простор и минимализм в обстановке, чистота. И сейчас ни на полках, ни на диване, ни на полу не было ничего, что могло бы омрачить порядок вещей, кроме, пожалуй, открытой бутылки виски и соответствующего напитку стакана рядом на журнальном столике. Сегодня родной город почему-то оказался крайне неприветлив и скуп на гостеприимные объятия, вместо них — непрекращающийся дождь и, как следствие, неприятная сырость кругом. Томас любил Лондон самой нежной и беззаветной любовью и всегда с грустью покидал его, а работа, к сожалению, слишком часто требовала этой разлуки. Он любил лондонское общество и его чопорные принципы, любил эти улицы, неизменно отражающие в лужах огни большой столицы, любил полифонию родного британского акцента, и даже пелену знаменитых «туманов», которые на деле же представляли собой в основном смог, любил сияющую столовым серебром Темзу, что стремительно тянет руки навстречу свободе, любил это ощущение, будто каждый уголок города состоит из метафор и эпитетов. Единственное, к чему здесь было холодно сердце британца, — регулярные проливные небесные слёзы. Смириться с ними труда не составило, потому как это было привычкой детства, но полюбить так и не удалось. Холодные пальцы небрежно щекотали струны ревнивой гитары, которая то и дело срывала голос в попытках привлечь к себе внимание. Забравшись с ногами на диван, Томас отвлечённо наигрывал что-то из Nirvana — в светло-русой голове по непонятным причинам явно крутился мотив «Something In The Way». Его взгляд был сфокусирован на колыхавшихся от ветра в приоткрытое окно шторах. Его слух был обращён к барабанной дроби капель по вымощенной улочке — с гитарой дождь образовал талантливейший дуэт, жаль только, сейчас этого некому было оценить. А его сознание, как обычно, впрочем, шумными магистралями, паутинками речных сетей, луговыми тропинками тянулось неизменно к одному человеку. Как так вышло, что каждая клеточка головного мозга вместо живительного кислорода была плотно забита мыслями о том, чьи слова могли быть одновременно и раскалённым железом, и ласковым летним ветром, чьи глаза напоминали то тёмный шоколад, то солнечный янтарь? Когда всё это началось? В какой момент он позволил заразить свою кровь одним единственным человеком? Почему он допускает эту ежедневную манипуляцию своим настроением? Томас искал ответы на тысячи вопросов, но ни на один из них не было однозначного ответа. Обычно рассудительный, сдержанный в своих эмоциях Сангстер сейчас не находил своим душевным конфликтам места, не понимал, что так царапает его изнутри. Словно всё, так долго копившееся, надёжно потерянное в лабиринтах подсознания, вдруг вылилось через край в непонятной форме, не оставив ни капли. Опустошённость. Состояние, когда не чувствуешь ни боли, ни радости, ни раздражения, ни гнева, ни удовлетворения — ничего. И нельзя точно сказать, сколько должно пройти времени, прежде чем эмоциональный сосуд снова начнёт заполняться. И мало, что может повлиять на этот закономерный процесс, но, как ни странно, последняя капля старого сосуда обычно и есть первая капля в новом… До Томаса не сразу дошло, что в дверь позвонили, хотя он прекрасно слышал звонок. Просто ему сложно было сопоставить столь поздний час и визит незваных гостей — не принято так в Англии. Но как же он мог не учесть тот факт, что немаловажную часть его жизни занимает индивид, которому законы не писаны? Именно. На пороге стоял ни кто иной, как его первопоследняя «капля», его Дилан. До того, как британец успел, мягко говоря, удивиться, брюнет за один шаг преодолел порог, резким движением с грохотом захлопнув дверь за спиной, и уже в следующую секунду заключил хозяина дома в объятиях, сцепив руки за его поясницей. По всему телу Томаса пробежала крупная ледяная дрожь, а за ней волна непонимания и тягучего спокойствия. — Прости. Прости, Томми, я такой идиот… — куда-то в плечо прошептал Дилан. — Да, прижаться ко мне мокрым и холодным было весьма подлым поступком с твоей стороны, — в знак того, что все обиды полностью исчерпаны, Томас ответил взаимностью в объятиях, крепче припечатывая к себе своё чудо, вдыхая до боли в груди запах родного человека. Запах, который ни с чем не спутаешь. Вот только в этот раз он был смешан с терпким ароматом спиртного. — Ты вообще что тут делаешь? — Это тоже был мой выбор, — снова слова, адресованные плечу Томаса. — И я соскучился. И осознал, что я придурок. А ещё… — Заткнись, а. Тёмно-каштановые волосы, от влаги казавшиеся ещё темнее, с повисшими на отдельных прядках каплями неприятно тёрлись о щёку парня, чья футболка, ещё минуту назад сухая, теперь была в том же бедственном положении. Но Сангстер не чувствовал никакого дискомфорта — даже наоборот. В этот омут он готов нырять, каким бы ледяным он ни был. С головой. Без остатка. Готов был погибнуть и снова воскреснуть в тесных объятиях сильных рук. Брюнет слегка отстранился, не расцепляя рук, чтобы на мгновения взглянуть в глаза цвета горького шоколада и, не заметив в них ни намёка на возражения, мягко «упасть» своими губами в губы напротив. Нежный, почти детский поцелуй, встретив взаимный отклик, постепенно начал углубляться, наращивать темп и уже совсем скоро вовсе перестал казаться таким уж невинным, особенно когда в ход пошли горячие языки и «случайные» покусывания губ друг друга. Руки Дилана, не в состоянии уже оставаться в покое, привычным жестом забрались под тонкую ткань футболки Томаса, вследствие чего тот от неожиданности резко распахнул глаза, ощутив холод ледяных ладоней на спине. Реакция русоволосого на такое сумасбродство не заставила себя долго ждать: рука, скользнув куда-то значительно ниже талии, тонкими костлявыми пальцами до боли сжала ягодицу американца, так, что ему пришлось прервать поцелуй из-за непроизвольно растянувшейся нервно-сладостной улыбки. Победный сдавленный смешок британца — и снова танец языков и ласковых прикосновений. Переодевшись в сухую одежду (Дилану были выделены самые большие вещи из гардероба светловолосого слендермена), уже через полчаса парни нежились на мягком коврике в объятиях друг друга за просмотром какой-то романтической британской комедии. Если быть точнее, в объятиях нежился только Томас, уютно разместившись между ног американца, при этом всем телом облокотившись на него. Дилану же в положении полусидя помогал удерживаться стоявший позади диван и пара подушек под копчиком. Пальцы любовно оглаживали тонкие, вечно немного прохладные кисти рук его Томми и периодически непреодолимо тянулись к волосам, чтобы хоть на мгновение зарыться в них. Окунуться в золотистые пряди, похожие на сладкий тягучий мёд, медленно растекающийся по венам, на предзакатное слепящее солнце, на пшеничные колосья, по ощущениям, как шёлк, тёплая карамель, золотистый дождь, мирно стучащий по сердцу. Если бы Томас умел, то определённо замурлыкал бы, как благодарный кот на руках ласковой хозяйки. По телу проходили миллиарды электрических зарядов от желания ещё крепче прижаться, ещё глубже погрузится в родного человека, завернуться в него, как в тёплое одеяло зябким утром. Наконец, блондин не выдерживает, чуть набок и назад запрокидывает голову, глядя из-под густых ресниц, нарочно слегка прогнувшись в пояснице, шепчет: — Дил, поцелуй меня, — вышло даже более томно, чем планировалось. Темноволосый наклонился, чтобы немедленно выполнить такую простую, но в то же время по-настоящему интимную просьбу. Поцелуй вышел неловкий, неудобный, неаккуратный, но ровно такой, какого жаждал Томас. Родной. Привычный. Чувственно-смущающий. За дни, недели, месяцы разлуки он уже и забыл, каково это — принадлежать и отдаваться любимому человеку. Забыл звук запутавшегося в терпком воздухе ночного шёпота у себя над ухом. Забыл, как доверчиво можно всем телом изгибаться под бархатными прикосновениями мужественных рук и подаваться навстречу согревающим ласкам. Забыл, каким хрипловатым может быть собственное дыхание в унисон с бешеным ритмом сердца. Забыл. А теперь судорожно хватался за тонкую нить этих воспоминаний, стараясь заставить человека, подарившего их, напомнить. — Не надо, Томми, — мягко предупредил Дилан, останавливая коварно ползущую вверх по его бедру руку, едва она успела достигнуть неловкого места назначения. — Ну почему? — нотка страдальческой полуобиды в голосе. — Просто сейчас не нужно. — Ты даже не представляешь, как я боюсь тебя потерять. Остыть, охладеть ко всему, что между нами было. Боюсь однажды проснуться с первой мыслью — не о тебе. Понимаешь? Съёмки, пресс-конференции — всё подходит к концу… мы живём на разных материках, Дил. Я просто хочу навсегда любыми способами связать наши сердца — это мой выбор. И я надеялся, что ты его разделяешь… — Какой же ты у меня глупый. Разве ты не знаешь, что я как заноза в заднице, прилипну и никогда не отпущу своё? К тому же, моё эго не позволит тебе забыть меня, — брюнет плотнее притянул своё сокровище к себе, легонько чмокнув в шею, вызвав у того шквал мурашек, а затем, немного подумав, добавил: — слушай, а перебирайся ко мне в ЛА после тура хотя бы на недельку? Уж там мы найдём, чем заняться. Вместо ответа Томас лишь тряхнул головой, словно освобождая её от последней зудящей мысли, и тихо рассмеялся, отдавая себя чувству душевного равновесия, спокойствия и умиротворения. Здесь и сейчас. В крепких объятиях своей родственной души.