Угли и алмазы

Угольно-черная ночь. Угольно-черная броня отца. Угольно-черные волосы матери. Вся жизнь Сатин Криз — с самого её начала — была расчерчена углем. Ломким, хрупким, легко поддающимся влиянию и едва ли способным выдержать напор извне. Чернота, окружившая её с рождения, пророчила скорейший закат под дым тлеющих углей. Но её уголь оказался другим. Не ломким, но гибким. Не хрупким, но пластичным. Не слабым, не мгновенно поддающимся влиянию, не готовым рассыпаться пеплом в секунды, а твердым, точеным, будто бы алмаз, случайно попавший в шахтерскую корзину и почерневший от угольной пыли. Резко же оборвавшееся детство и юность, проведенная в пылу политических дебатов и кислоте дворцовых интриг, лишь поддали жару, закалили её внутренний графит и вскружили голову мыслями, что углей — алмазов — подобно ей в Галактике больше нет. Галактике же, видимо, такая самоуверенность оказалась не по нраву, и она, едва Сатин достигла восемнадцати лет, подсунула ей не менее крепкий на зуб уголек. Его огранка была сделана в лучших традициях Ордена джедаев. Он был оплетен слоями — обетов, правил, бежевых туник — словно лозами лиан. Жесткий, прочный, надежный, он стоял также устойчиво на своих джедайских убеждениях, как она — на принципах пацифизма. А его алмаз, переплавленный в кайбер-кристалл и заключенный в металл оружия, хотя и ни был угольно-черным, как её, за двадцать с лишним лет был облит почти таким же количеством яда, что и её графит. Сатин же предстала перед Оби-Ваном совсем не крепким алмазом. Её лицо было залито слезами вперемешку с церемониальной краской, сажей и пеплом, что угольно-черным снегом сыпался с неба, переполненного сверкающими от плазменных зарядов шаттлами. Её платье, ещё десяток минут назад бывшее девственно-белоснежным, теперь покрылось бурыми пятнами крови и земляной пыли. Её волосы и вплетённые в них каллы, прежде блестящие в свете звезд, сейчас казались красными от пылающего огня вокруг. Она стояла на коленях в окружении тысячей трупов, заживо сожженных в своих бескаровых латах существ, и горела, горела, горела. А он возвышался над ней — сияющий и прекрасный. В тот момент он казался волшебным монолитом, первородным алмазом, умело граненным под приятный взгляду бриллиант, он казался чудесным хрусталем с Илума — таким же блистательным и таким же холодно-синим, как и кристалл в его световом мече. И в тот момент Сатин возненавидела джедая Оби-Вана лютой ненавистью мандалорки. За врожденную уникальность. За нетронутые мандалорской грязью полы робы. За способность отречься от боли, что сжигала сейчас все её графитовые кости. За год же, в который она ежедневно сталкивалась с ним, она не только возненавидела его под стать своим предкам, но и возжелала с не меньшей силой. А к концу этого самого года Сатин Криз могла поклясться честью дочери Мандалора, что ненавидит в падаване Оби-Ване Кеноби абсолютно всё. Также, как и могла поклясться честью предков, что любит и страстно желает Бена Кеноби. Она заново крепла назло падавану Кеноби. Она становилась прочнее и упрямей, только чтобы увидеть, как гнев искажает черты его лица. Она плевалась желчью и давила, давила… А потом ненавидела саму себя и просто хотела оказаться в таких не по-джедайски нежных и не по-мандалорски желанных объятиях любимого Бена. И первая трещина на её — казалось бы — восстановленном алмазе появилась именно из-за него. В тот самый день, когда падаван Оби-Ван Кеноби — и Бен Кеноби тоже — поднялся по трапу и вместе со своим наставником покинул Мандалор. Она ненавидела его за то, что он оставил её одну в этом сожженном войной мире, и восхищалась его преданностью Ордену. Ненавидела его неподкупную её женским соблазнам джедайскую натуру и при этом готова была восхвалять его верность своему слову. Она одновременно ненавидела ту легкость, с которой он сумел перечеркнуть всё, что они пережили вместе, и любила ту недоступную её внутреннему углю крепость духа, что позволила ему это сделать. Она любила — и ненавидела тоже — каждый день, проведенный вне его окружения, и пятнадцать лет, что они не встречались лично, были для неё одновременно проклятием и даром предков. Личная же встреча, разумеется, была сопровождена вспышкой гнева, всплеском нежности и новой трещиной на её прочном как бескар графитовом алмазе. «Защищай её, если хочешь». Это был вызов. Вызов убеждениям Сатин. И когда Оби-Ван — её милый, сладкий Бен — активировал брошенный меч, Сатин взорвалась. Она готова была расцарапать тогда лицо и предателю Визле, и самому Кеноби. Готова была растоптать, испепелить, изничтожить всех и каждого в радиусе мили за такой первобытно насильственный способ решения конфликта. Подслушай же какой-нибудь охотник за головами её мысли в тот момент, он бы подивился тому, какой грязный поток брани способна выдержать её и фигурально, и физически светлая голова. А ещё через секунду она уже злилась на саму себя за то, что посмела, пусть и мысленно, использовать насилие, и бесконечно обожала своего рыцаря в сияющих доспехах, столь благородно вставшего на её защиту. Во время же подготовки и последующего путешествия на Корусант на её уголь, вновь старательно доведенный до состояния алмаза, удары сыпались как из рога изобилия. На посадочной площадке он посмел сказать ей, что Мандалору придется вступить в войну, и её внутренний графит вспыхнул таким огнем, что будь они сейчас одни, она бы непременно залепила ему пощёчину, а затем бы пинком отправила в направлении истребителя и в чисто хаттском стиле пожелала бы хорошего пути. На Коронете же его совершенно не смутили присутствующие сенаторы, и он снова бросил ей вызов, не просто поддержав этого Скайуокера в дилемме о джедаях, воюющих, чтобы защитить мир, но и подлив масла своими фразами о необходимости присутствия республиканских войск на Мандалоре. Тогда от выплеснутого в лицо напитка его спасли только всё те же присутствующие сенаторы, в глазах которых герцогиня мандалорская была обязана быть всегда идеальной. Следующий же удар оставил не просто трещину, он расплавил её алмаз почти до сердцевины. «Молви ты тогда хоть слово, и я покинул бы Орден джедаев». И уже будучи освобожденной она метнулась к нему, гонимая единственной мыслью: поцеловать уже наконец губы, жар которых ей хотелось — но так и не удалось — испытать с того самого момента, как Вселенная снизослала ей чисто мандалорскую страсть и любовь к этому ненавистному джедаю. Но тут же, приосанившись, отвернулась. Потому что она его ненавидела! Как он посмел идти за ней и Мерриком с оружием наизготовку? Как он только мог допустить мысль, что из-за того, что он, видите ли, желая сохранить ей жизнь, может пожертвовать другими? И каким же идиотом надо быть, чтобы позволить ей — лидеру фракции пацифистов — взять в руки оружие и наставить его на живое существо! Но он был не просто Оби-Ван Кеноби. Он также был и её Беном. Беном, которого она любила, за жизнь которого денно и нощно трепетало её сердце. Поэтому Сатин не могла удержаться от соблазна и, применяя свои не дюжие таланты кокетства, всё же скользнула рукой по его бороде, которую, между прочим, ненавидела в нём тоже. Дни же, проведенные на Корусанте в заседаниях и вынужденных побегах с прятками, подбросили столько новых трещин, что Сатин буквально чувствовала, как её алмаз крошится, превращаясь в первичный графит. И после всех этих безумных метаний присутствие любимого статного джедая, стоящего рядом в столь ненавистной позе, стало последним ударом, который она была способна выдержать. Так что, когда Сатин Криз решительно развернулась к магистру Оби-Вану Кеноби, у того не было ни шанса потушить вспыхнувший внутри неё пожар. Вот только для человека с огранкой джедая он как-то слишком стремительно притянул её ближе. И как-то совсем не по-джедайски его руки, слишком уж торопливо избавившие её от головного убора, затем слишком уж правильно скользнули под ягодицы, чтобы он мог поднять её и, едва позволив ей обернуть ноги вокруг его бедер, прижать спиной к стене. А уж горячие поцелуи на шее и жаркий шепот признаний в перерывах тем более нельзя было отнести к привычному для Галактики джедайскому стилю жизни. Сатин мысленно улыбнулась. Кайбер-кристалл Оби-Вана Кеноби оказался не таким уж и непоколебимым алмазом, и — как минимум — одну трещину, раскрошившую его сияющую голубую поверхность, она имела полное право записать на свой личный счет.