Дома

      Три ночи.       Чуя выпускает никотиновый воздух из чудом не убитых лёгких, подпирая собой стену. Рубашка пропиталась кровью в нескольких местах, плащ утерян где-то по дороге, невооружённым глазом видно, что миссия прошла отвратно. Накахара этот факт закуривает вновь и вновь; никотин впитался в кожу до костей, кажется, коснись холодных пальцев языком — почувствуешь вкус табака.       На шестом этаже свет горит мягким рыжим только для Чуи, и тот тушит сигарету о бетонную стену, оставляя на ней след своего присутствия. Медленно шагает по ступеням, стараясь не морщится от боли уже сейчас, а в руке апельсины искрятся в целлофановом пакете. Тяжёлая железная дверь не заперта, его ждут. Накахара одергивает себя от банального «я дома» в последний момент, кладя апельсины на тумбу, и в нос тут же забирается запах свежесваренного кофе.       Он дома.       По маленькой квартире шлепки босых ног о пол разносятся молниеносно — растрёпанный Дазай останавливается в коридоре с чашкой крепкого кофе на весу, и впивается взглядом в Чую. Осаму смотрит заинтересованно, скрывает волнение за насмешкой, а дрожащие губы — за кружкой; Накахара пытается вдавить его тяжестью взгляда в паркет, но они не попадают под одну весовую категорию, вот дерьмо.       — Я смотрю, ты опять о…        — Заткнись нахрен, — цедит мафиози сквозь сжатые зубы и решительно направляется в ванну, припечатывая хлопком двери их ночную встречу.       Дазай смотрит на выкрашенное в черный дерево, и пытается вспомнить, когда его вещей в этой холостяцкой квартире стало больше, чем положено врагам. Осаму не знал, что такое «дом». Мафия ни разу не подходила под общепринятое понятие места, порог которого хочется перешагивать вновь и вновь, места, где тебя ждут любого и в любое время суток. Ну не могут дома тебя послать разрывать чужие глотки и выпускать свинец в сердце, осознавая, что ты можешь не вернуться. Агентство тоже не стало домом, хоть и подобралось к этому слову гораздо ближе. Может, ему просто не суждено было, или его «дом» отличается от того, что описывают в книжках и того, что имеют все нормальные дети, не выращенные машинами для убийств и контроля?       Карий взгляд цепляется за апельсины, пытающиеся ускользнуть из пакета. Яркие, рыжебокие, словно навязчивое воспоминание о детстве, котрого у Дазая не было. С солнцем, впитанным в кожуру и меж прожилок, они выглядят так нелепо. Ещё хуже становится, когда из ванной комнаты раздаются тихие маты того, кто эти апельсины принес. Он ставит пустую кружку рядом с цитрусовыми и дёргает за дверную ручку, которая, ну конечно же, не поддается.       — Мини-мафия, открой дверь, — конечно, можно было бы отомкнуть самому, не зря же у него такое богатое резюме, но так не интересно.       — Иди в жопу.       — Только если в твою.       — И долго твой мозг обрабатывал эту «оригинальную» фразу?       — Дверь открой, я сказал, — Дазай прислоняется лбом к холодной поверхности.       — Нахуй пошел, я сказал, — Чуя всё ещё обижается из-за последней ссоры, и обиды в его голосе чуть больше, чем он мог себе позволить.       — Чуя, — голос Дазая падает в минус на несколько десятков градусов. — Дверь.       Раздается злобное сопение, проходит пара минут, прежде чем замок одобрительно щелкает, пропуская Осаму в холод ванной. Холод здесь, если честно, бродил везде, по всей квартире, но обоих это устраивало.       Дазай аккуратно ставит кофе на стиральную машину, переживая, чтобы та попросту на разбилась от давления синих глаз из-под рыжих прядей. Чуя сидит на ледяном бортике ванны, скинув рубашку куда-то на пол. Карий взгляд скользит по свежим ранам и бесчисленному множеству старых шрамов, и он резко осознает, что знает историю практически половины. Стоит признать, что после его ухода из Портовой Мафии уродливых отметин на бледной коже прилично прибавилось.       — Какого хрена ты тут стоишь? — цедит Накахара сквозь зубы и практически сразу шипит, одергивая руку от раны. Столько лет на одной и той же работе, а обрабатывать борозды на теле всё никак не привыкнет, иногда просто кажется, что сами повреждения не так болят, как шипящая перекись или эта чёртова зелёнка.       — Полюбоваться.       — Полюбовался? Проваливай, — можно вложить ещё больше злости и яда в голос, но Чуя выжат до последней капли.       Редкий момент, когда Осаму предпочитает просто промолчать, молча отмечая про себя синяки под глазами, которые делают и без того бледное лицо еще бледнее. Честно говоря, он не знает, чем занимается его бывший напарник в последнее время, где пропадает, откуда все эти ранения, ведь у самого в агентстве дел сейчас по горло, еще чуть-чуть, и впору будет захлебнуться. Но всё равно что-то неприятно ухнуло в груди, отмечая крайне нестабильное состояние одного рыжего субъекта. Смоченная антисептиком вата дрожит в трясущихся пальцах, делая лишь больнее, от чего мафиози морщится, предпочитая просто игнорировать наличие подозрительно долго молчащего Дазая рядом с собой.       — Господи, нет сил смотреть на тебя, — наконец-то выдает Осаму, когда рыжий снова морщится.       — Ну так, блять, не смотри, в чём проблема?       — Мне доставляет то, какой ты беспомощный, — тонкие губы растягиваются в снисходительной ухмылке, и если бы Чуя не сидел спиной к Осаму, то заметил бы, сколько в ней усталости, пожалуй, нее меньше, чем у него на плечах. А правильно ли вообще поворачиваться к такому как Дазай спиной?       Нет.       Он же как бойцовская собака, вскормленная в жестокости и крови, которая, если вовремя не покормишь, перегрызёт глотку не только врагу, но и собственному хозяину. К таким спиной не поворачиваются, таких держат на цепи, а сами идут куда подальше, нервно кусая щеки. Да вот только Дазай — далеко не животное, и от этого ещё страшнее.       Накахара вздрагивает, когда чужие холодные пальцы касаются обнажённой кожи, оставляя горячие следы. Кажется, будто они болят не хуже раны. Руки Осаму забирают бинт, соприкасаясь с чужими, и заканчивают перевязку.       — Почти как новенький, — весело говорит Осаму и хлопает его пол плечу, заставляя морщиться от боли.       Новенькие, как найденная на барахолке игрушка — это про них. Уже использованная и попорченная, но хранящая приличный вид, из-за чего не отправляется на мусорку. Про таких принято говорить «хорошо держится». И правда, не просто хорошо, а настолько уверенно, что окружающие говорят только шепотом и оборачиваются.       Каждый раз, выходя из дома, голова готова разлететься от давления лихорадочных мыслей. Каждый день — последний, и они готовы умереть каждое утро. Один — в силу профессии, второй — больше от личный заебов, но результат будет один и тот же.       Держи лицо. Не поддавайся эмоциям. Не думай.       А потом приходи домой и облегченно выдыхай, когда входная дверь хлопает. Значит, пришёл. Значит, оба дома. Наверное, только Чуя так переживает за Дазая, и только Дазай — за Чую. Они знают друг друга вдоль и поперёк, каждый шрам и срыв, каждую уже холодную нервную клетку, и принимают, даже если не показывают.       Наверное, так и выглядит место, которое зовут домом. Где тебя принимают со всем беснующимся адом и психологическими расстройствами, где ты можешь скинуть пальто и положить пистолет на тумбочку. Дома холодно, пахнет кофе и сигаретами, еда появляется через день, как и любой из сожителей, но это свой кусочек спокойствия в Йокогаме. Даже если в этом кусочке крик появляется чаще, чем та же еда. Всего-то посмеяться и обнять, и так до следующего проеба. Дазаю нравится. Он уже даже не парится о том, что слишком привязался к этой бешенной псине. Хоть Накахара так думает о самом Осаму, но последнему кажется, что Чуя ещё никогда так не ошибался. Он и в половину так на собаку не похож, как Чуя, скорее, бродячий кот. Но раз рыжему так легче — пусть, только приручают тут далеко не детектива. Такие дрессировке не поддаются.       Когда Чуя выходит из ванной, он пахнет дурацким клубничным гелем, который купил Дазай. Ни запаха пороха, ни крови, чистый, будто совершенно нормальный. На кухонном столе дымится кофе и почищенные апельсины лежат кучной посередине. Осаму не нравится, когда их педантично режут, ведь в том, чтобы сдирать кожуру, пыхтеть от натуги, когда так не поддается, есть своя прелесть. И ещё больше прелести в Чуе, который будет слизывать сок с чужих рук, а бинты впитают солнце в апельсинах и чужое днк. Так Дазаю тоже нравится.       — Кроме апельсинов жрать нечего? — Накахара устало трёт переносицу, ищет пепельницу. Дазай подталкивает оную к мафиози и пожимает плечами.       — Ты же больше ничего не купил.       — Издеваешься? — шипит Чуя, выдыхая ленивое раздражение с дымом. — Ты меня вообще видел, в каком виде я пришел? И вообще, я тебя, блядь ты такая, просил купить поесть.       — Остатки моей зарплаты пошли на уплату убытков от задания, — Дазай разводит руками и состраивает виноватое выражение лица, мол, это не я такое говно, которое всё делает с размахом, это Куникида мудак.       — Ну что ты за пиздец, — скулит Накахара и понимает, что завтра утром сходит в магазин он не успеет, поэтому придется довольствоваться сигаретами и кофе. А, ещё апельсины, точно.       Чуя задумчиво смотрит на то, как тени ползут по коже, прячутся меж прожилками, и почему-то вспоминается детство. Он никогда их особо не любил, но Кое-души не чаяла в этих цитрусовых, и сейчас так почему-то так радостно видеть их у себя на столе. Да и Дазай, похоже, доволен, уже второй уминает.       Чуя берет кусок, который выглядит как жертва маньяка, и думает, что пора пересмотреть свои приоритеты, потому что апельсины чертовски сладкие, почти сахаристые, и у Чуи в голове ваза с фруктами на столе офиса Кое, нежные руки и запах лекарств, которыми обрабатывают его раны. Желудок протестует против такого ужина, но Накахара тянется за доставкой, морщась от боли в плече.       — Чуя, — говорит Дазай, задумчиво вертя сигарету в руке (все никак бросить не получается).       — Чего тебе? — Накахара сразу весь внимание, потому что замечает чужие обкусанные пальцы, нервную улыбку и бездонные глаза, которые вот уже который год пытаются то ли сожрать Чую, то ли сделать так, чтобы рыжий сам стал жертвенной девой.       — Поехали куда-нибудь.       — Ха? Ты это так пошутил сейчас? — мафиози достает новую сигарету и подкуривает с рук Дазая. Тот раньше часто шутил что-то про дорогих барышень и Накахара знает, что один раз окурком до него дотянулся. Если бинты тогда пропалились, то где-то под нынишними есть и его метки.       — Ну вот сразу ты так, — Осаму морщится и наконец-то подкуривает и свою сигарету, выдыхая горький дым. — Я серьезно, когда ты в последний вылетал за пределы Японии не из-за задания?       Дышать становится трудно, потому что Осаму напирает. Ему дай волю, и он бы прижал Чую к полу и мучал, пока тот не согласился бы. Но куча лет прошла, Накахара ему просто что-нибудь сломает, и делов. Но каким бы добрым Дазай не прикидывался, он не просто так с пубертата держит всю мафию в ужасе. Чуя все прекрасно помнит, и очень не любит испытывать это на себе.       — Мы уже говорили об этом, Осаму, — Чуя цыкает и вдыхать дыма больше, чем обычно. — Я не уйду из Порта.       — Да-да, я помню, — шатен фыркат и затягивается. Чуя любит наблюдать, как он курит, потому что это был его личный верх эстетики. Когда-то он даже тренировался перед зеркалом, чтобы не поебаться перед напарником, и жадный взгляд Дазая говорил, что не зря. — Но даже, блять, мы имеем право на отпуск.       — Ты сам прекрасно знаешь, что глава исполкома не может себе позволить пинать хуй целую неделю или две.       — Без понятия, что ты там не можешь себе позволить, — Осаму буквально шипит, и новая сигарета в его пальцах гнется. — Но я как-то позволял себе хоть раз в ебучий год свалить отсюда и отключить телефон.       Чуя хмурится, тушуется и не находит в себе сил начинать ссору. Да и сколько можно, им через несколько лет по тридцатнику стукнет, они живут вместе практически три года, и все их ссоры — бытовая мелочевка, потому что Дазай свинья ленивая. Ловить настроение друг друга, как только оно кринится куда-то не туда — рефлекс, который невозможно игнорировать, ведь если они не будут тянуть друг друга наверх, то кто? Детский максимализм прошел, и осталось лишь желание уткнуться в чужое плечо и никуда не спешить.       Сейчас Чуя понимает своего парня. Им нужен перерыв, странно только, что именно Осаму заговорил об этом.       Накахара допивает остывший кофе и направляется к Дазаю. Тот подпирает голову рукой, чтоб не свалится, а рыжий наконец-то не держит осанку и обоим плевать, потому что так притерлись и освоились в органах друг друга, что смысл что-то строить из себя пропал уже после первого года совместной жизни.       Чуя аккуратно опускается на чужие колени и закрывается в темный вихры на затылке пятерней. Широкая ладонь Дазая обжигает его поясницу. Чуя довольно выдыхает, смотря прямо в глаза напротив. Дазай под ним заметно расслабляется, потому что родная тяжесть и не тяжесть вовсе, а так, меньше шестидесяти килограммов успокоения. Кто б мог подумать, где Чуя, где успокоение.       — Выкладывай, — Накахара ерзает, усаживается поудобнее и Осаму перестает быть уверенным в своих планах просто поспать с рыжим под боком. Но чужой взгляд такой цепкий и решительный, что нужно отложить муки выбора на потом.       — Да просто заебался, а сварливая женушка не дает выпилиться самому, и на двойной суицид не соглашается.       — Какая сука, — абсолютно спокойно отвечает Накахара, сжимая чужие волосы до боли.       — И не говори, если б не умопомрачительный минет, давно развелся.       — Ты сейчас, блять, не только минета на ближайший год лишишься, но и будешь спать на полу, — Чуя довольно скалится, когда детектив моршится от такого заявления. И кто тут великий манипулятор? — Ты хоть иногда серьезен?       — Я серьезен в предложении уехать. Забираю я тебя, к сожалению, не на вечность, так что за две недели мафия без тебя не развалится, — он видит, что рыжий колеблется, и решает напирать дальше, умостив и вторую ладонь на чужой пояснице и притягивая Накахару ближе. — Я могу поговорить с Огаем.       — Я сам могу поговорить с Огаем, -Чуя закатывает глаза буквально на секунду, а потом снова становится серьезен. — Ты же мне не пиздишь, и ты не вляпался ни в какую крупную задницу?       — Нет, не вляпался, — Осаму ухмыляется. — В следующий раз не строй из себя обиженную сучку, и сразу дай мне себя обработать.       Так в этом все дело? Чуя, вообще-то, тоже не в припрышку носится, когда партнер не отвечает на смс-ки.       — За сучку ты несешь меня в спальню, — Накахара взъерошивает темные волосы и перемещает руки на бинтованную шею. Еще и эту хрень полчаса всю снимать в две пары рук. — Дома появляйся почаще, и проблем не будет.       — Кто бы тявкал.       Осаму поднимается и действительно несет Накахару, так бережно, чтобы не побеспокоить чужую рану, и ловит себя на мысли, что он там, где нужно. Там, где Чуя просыпает и опаздывает, матерясь на всю квартиру, и все равно готовит завтрак на двоих. Там, где у них целый запас фильмов с Брюсом Уиллисом и заначками вина и сигарет. Там, где его гладят, обнимают, профилактически бьют по затылку и очень сладко стонут в плечо. Там, где его, вроде как, любят? Насколько вообще такие как они способны нормально любить.       Все его планы на ерзающего Чую накрываются медным тазом, потому что тот сопит ему в шею и не собирается просыпаться до утра. он аккуратно укладывает рыжего на кровать, одними губами произнеся «Дома, да, Мини-мафия?».       Осаму потребовались годы недопонимания, раздражения и ссор, десятки чужих срывов и несколько посещений больницы (в которую его тащили силком), чтобы понять, что он кому-то почему-то нужен. Ещё три года потребовалось на то, чтобы создать «дом».       Когда он ложится рядом и Накахара сразу же утыкается лбом в его ключицу, то в голове мелькает абсурдно-романтическая мысль, что ради этого стоило ждать.