Такие же, как все

Советский Союз — странное место. С высоких трибун говорят что-то пламенное о загнивающем западе и порочном капитализме, об империализме каком-то пагубном, а на кухнях только и разговоров, что о том, где бы какой-нибудь дефицит надыбать, да как бы из-за кордона что-нибудь необходимое добыть. Говорят что-то о величии советского спорта, но дрочат спортсменов в зале, как на плацу, и по зарубежным схемам тоже. О чем-то вовсе не говорят. В сборной не говорили о многом. О глазах Алжана, о сердце Сашки, о ногах Белова и про родню Модестаса — старались не говорить. Никто не говорил, но все знали. Знали даже о том, что несносный, неуживчивый литовец готов валить из страны. И наверняка знали, что их угрюмый и нелюдимый комсорг терпит по всем понятным, но негласным причинам антисоветчика в своей квартире. И если про зрение Жара и Сашкино сердце разговаривать было все же можно, то про остальное говорить было так же преступно, как и умалчивать. Жить в тишине и молчании невыносимо. И если Белов, по натуре своей молчаливый и неразговорчивый, человек в себе, положением вещей был если и не доволен, то ничего против не имел, то Модестас такой расклад выносил с трудом. Не потому вовсе, что ему хотелось бы при любом удобном случае сообщать всем и каждому о том, что Белов не храпит, но во сне ворочается и спать мешает — нет, не хотелось. Невыносимо было делать вид, что просто даже знать об этом — отвратительно и недостойно советского человека. — Мы ведь не одни такие. Ведь не одни же. Чем мы хуже, почему… — почти каждый вечер, когда в квартире становилось слишком тихо, Модестас начинал этот разговор. — Какие «такие»? — этим вопросом Белов такие разговоры обычно пресекал, — Какие мы, Модь? Модестас и не знал, какие. Он знал много ругательств и пару законотворческих терминов на нескольких языках, Белов все эти слова тоже знал. Но ведь они такими не были. — Такие, что вслух нельзя говорить, Серёжа. Вот такие, — Модестас мог взять в ладони руку Белова и поцеловать костяшки его пальцев, мог тронуть большим пальцем его губы, а мог просто смотреть в пол и плечом повести в сторону двух голых скелетов одноместных кроватей и двух матрасов на полу, сдвинутых вместе, с двумя подушками, аккуратно застеленных одеялами с утра, — Такие вот. — Нормальные, — это Белов говорил решительно и твердо, — Такие же, как все в этой стране. Говорим одно, делаем другое, думаем третье. Мы нормальные, понял меня? — Нормальные люди могут вместе погулять выйти. К нормальным людям приходят гости. Нормальные люди… В ЗАГСы нормальные люди ходят. — Ты со мной хочешь до ЗАГСа прогуляться? Или в гости кого-то ждёшь? — Да пошел ты! В СССР каждый знает, что у стен есть уши. А если на тебя взваливают честь страны, то у стен вокруг тебя есть даже глаза. Поэтому в квартире у Белова всегда наглухо задернуты шторы, и даже «глазок» на входной двери задвигается изнутри заслонкой. Модестас знает, что нельзя прикасаться к Белову раньше, чем он убедится, что шторы по-прежнему на месте. Повезло ещё, что соседей нет, но ни громко говорить, ни как-либо шуметь всё равно нельзя. — Серёж, я жить по-людски хочу, — об этом Модестас почти всегда говорил перед сном, усаживаясь на матрасе, подобрав ноги под себя, и отбирал у Белова какую-нибудь из книг, которую тот до этого читал. — Мы разве плохо живём? — Мы с тобой? А разве хорошо? В любой момент либо из сборной попрут, либо вообще в острог упекут. — Никто не узнает. А если узнают, то, может быть, и простят. Спорткомитет не захочет потерять хороших игроков. Замнут как-нибудь. — И оставят в покое? Да у них на меня зуб до колена. — Да нахрен не сдался ты им, Модя. Пока играешь и не лезешь на рожон, никого это не будет интересовать. — Что «это»? Ну давай, скажи. — Наша близость, — у Белова это никогда не вызывало смущения, — Наши отношения. Секс. Литовцу было даже удивительно, откуда в обиходном лексиконе советского человека, тем более такого, как Белов, такой опальный американизм. — Откуда только слов таких нахватался, враг народа… Говорить о сексе как о чем-то нормальном на языке, в котором большинство ругательств и оскорблений с этим самым действом отождествляются, казалось странным, как и то, что какой-то великий ум нашел в сексе двух мужчин состав преступления против личности. — Каково это — спать на месте преступления? — об этом Модестас тоже спрашивал часто, едва успевал унять сбитое дыхание. — Я тут никого не убил, не ограбил и не изнасиловал. И даже не смошенничал. Ты, как мне показалось, тоже, — спокойный, как всегда, разве что чуть менее бледный, чем обычно, и чуть менее серьезный с лица, Белов всегда отвечал нечто подобное, и улыбался как-то по-своему, одними глазами, — Не нагоняй панику, ладно? — Панику, скажешь тоже, — Модестас недовольно фыркал и, глубоко вздохнув, обнимал Сергея — совершенно собственнически, поперек груди, не особо нежно прижимая к себе. Знал, что паника начнется утром, если у кого-нибудь из них где-нибудь на бедре или на животе появится синяк. И, если по бедру, прямо по синяку, можно было как следует пнуть, чтобы изобразить ушиб со вчерашней тренировки, то с животом могут быть проблемы в общем душе, если кто-то заметит. Пошутят про женщин, про дисциплину, конечно же, но всё же… Едешко называет Модестаса сварливой женушкой, когда просит Сергея его утихомирить. Так и говорит: «Серёг, ну уйми ты женушку свою сварливую». Алжан шутит, что из двоих Беловых быстрее женится Сергей, и что ему нужно будет полмира объездить, чтобы найти такое огромное платье на двухметрового литовца. Санька Белов просто ржёт над шутками Алжана и подсказывает, что в платье проще будет запихать самого Сергея, а оба грузина начинают заговорщически переглядываться и напевать свадебные песни на своем языке. …но все же, если знают? Узнал о них Сева, узнал самым нелепым образом. Где-то надыбал какие-то чудодейственные таблетки и явился на порог к Белову, едва они с Модестасом сами успели вернуться домой, и даже чайник на плите ещё не закипел. Возник на пороге, деловито протиснулся в приоткрытую дверь мимо оторопевшего Белова и пошагал на кухню, роясь в своей сумке, но по пути на кухню застыл и уставился в дверной проем единственной комнаты. Голые кровати, два матраса на полу, а потом и Паулаускас на кухне, едва не по пояс залезший в холодильник в поисках еды, в голове Севы сформировали единственно возможную картину. Бегло пояснив, как и когда принимать свое чудо-лекарство, оставив упаковки на столе, Сева быстро, глядя исключительно под ноги, пошагал к выходу и лбом упёрся в грудь белого, как холст, Модестаса. — Ребят, — черт знает, что Сева успел себе навоображать, может, решил, что из этой квартиры уже никогда не выйдет, — Серёга, — от Модестаса Сева отскочил и тут же воткнулся в самого хозяина квартиры, — Да я… Не мое это дело, ребят. Каждый, простите, дрочит, как хочет, я дрочу, как я хочу, да и вообще… Не мое собачье дело, чем вы там после тренировки заняты. Едешко вяжет, я вон крестиком вышиваю… — Сева, ты… — Модестас понятия не имел, что сказал бы врачу. — Да не знаю я, что ли, что вам за это будет? Знаю, конечно. Вот только я не крыса, чтоб вы знали. Не мое это дело. Серёга, пусть он отойдет, меня дома ждут, идти надо. — Модя, ты отойди. Спасибо, Сева. В тот вечер Белов, кажется, впервые целовал Модестаса сам, первым. Литовец места себе не находил и готов был едва ли не паковать чемоданы и бежать из страны, не удержал в трясущихся руках кружку, разбил, обжёг каким-то образом руки кипятком. — Сука, Серый, нам крышка. Какой позор, черт возьми, — обожженную руку Модестас держал под струёй холодной воды, и брызги воды летели во все стороны, падали с края раковины на пол и сформировали уже мелкие лужицы вокруг босых его ног, — Блядь, какого… Ты серьезно? Читаешь ебаную инструкцию к этим сраным таблеткам? — Прости, пожалуйста, — Белов отложил лист с инструкцией в сторону, встал из-за стола, подошёл к Модестасу, — Это я его запустил. Не подумал. — О чем ты вообще, блять, думал? — О том, что Сева хороший человек, и не в свое дело нос совать не станет. Он, кажется, так и сказал. Так что успокойся, ладно? — Серёж, это позор. — Позор? Я тебя позорю? — Не ты. Вот это вот все… Ты понял. — Что «вот это вот все»? — Белов взял дрожащую руку Модестаса за запястье, удерживая под потоком воды. — Блядь, вслух сказать? Мужеложство. Половое сношение мужчины с мужчиной. Наказывается лишением свободы сроком до пяти лет. Вот это вот все. — Да хоть до десяти. Но что позор-то? В этой гребаной стране сажают и за меньшее, и на дольше. Позор, Модя — людей в тюрьмы сажать за то, что они, понимаешь ли, трахаются, как считают нужным, как кому-то из дряхлых законотворцев не светит даже, а не «Союз нерушимый» под одеялом в темноте поют. Позор — когда ты себя гробишь и на инвалидность к сорока годам претендуешь только для того, чтобы какой-нибудь хрен старый с трибуны о величии каком-то, к которому отношения не имеет, мог заявить, и при этом должен еще и отчитаться, с кем ты и как… Позор — нос в чужую постель совать. И если за то, что я или ты делаем в своей постели, нам нужно сесть в тюрьму — это не мой позор и не твой, даже если и придется. Понял меня? Позор — это вынуждать людей за закрытыми шторами прятаться от идиотских законов. — И тем не менее шторы ты всегда задергиваешь и свет гасишь. А почему? Ведь не позор, а? Белов тогда ничего не сказал, только подошёл к окну, распахнул шторы, так, что видно было светящиеся окна в доме напротив, а затем вернулся к Модестасу и поцеловал — сам, первый, как обычно Модестас целовал его. — Не позор. Хочешь, на балкон выйдем? Пусть все видят, кому захочется. Мне стыдиться нечего. — Совсем с ума сбрендил, — Модестас отпихнул от себя Белова, задернул шторы, а потом вернулся к раковине и подставил лицо под ледяную воду. Сева никому не сказал, ребята не стали шутить по-другому, и все ещё можно было жить, как раньше, задвигая шторы на всякий случай, и закрывая друг другу рты. Белов редко задумывался об их отношениях, но когда задумывался, то приходил к выводу, что по-другому просто не могло случиться. Всегда общие номера, и даже места в самолете всегда рядом. Можно не знать, куда летишь, но точно знать, с кем будешь жить — в самый разгар сезона так и бывало. — Иногда задумываюсь, кому ты продал душу, чтобы так играть, — после любой игры Модестас сидел в изножье кровати Белова, то удерживая лёд на его и без этого перемороженном в ходе матча колене, то бесцельно поглаживая его измученное инъекциями бедро, — Я бы не смог терпеть, наверное. — Смог бы, конечно же. — Дурак ты, Серёж. Если Модестас оставался с командой после матча в каком-нибудь заведении, где даже под неусыпным контролем руководства обязательно исхитрялся выпить больше, чем положено, то со своим коленом приходилось справляться самому. Однажды, когда Белов и в самом деле перестал соображать, с кем же и где они играли сегодня, плавая уже между сном и остатками боли, прилично пьяный Модестас вернулся в номер как-то слишком поздно, и был каким-то подозрительно тихим. — Ты можешь включать свет, если надо. Я не сплю. — Не буду включать, — Модестас, скинув с себя пиджак и обувь, как обычно, направился к кровати Белова и уселся в изножье, как всегда, — Болит? — Уже нет, да сегодня и не сильно. — Надо было возвращаться с тобой… ты бы уже уснул, нам завтра вставать рано. — Ты что, напился? — Ага, дурак ведь. Модестас ещё долго говорил о чем-то, на своем языке и от этого непонятно, очевидно, преодолевая сон, потом зачем-то целовал колено Белова, а потом и бедро, и живот, что-то на литовском выговаривая между поцелуями. — Ну чего ты? — Хочу на балкон. Помнишь, ты предлагал. Пойдем, пожалуйста. Ночь сейчас, пойдем. — А зачем? — Целоваться, конечно.