***
Обугленные после взрыва обломки полуразрушенного штаба пахнут копотью — запах дыма выбивает из легких остатки воздуха, но все равно не способен сломить надменной осанки, вырвать из сухой обветренной ладони рукоять травматического пистолета. Под подошвами армейских сапог скрипят мелкие камешки, порой острые настолько, что покалывание переходит в ноги — стоящий на уцелевшей чудом площадке первого этажа, он забывает даже о старом страхе высоты. Какое вообще он имеет значение, если появляется возможность смотреть сверху вниз? — Ты жаждешь вернуться в армию? — спрашивает, наклоняя хищно голову набок — вот-вот спустит курок, прямо промеж глаз, — Я могу этому поспособствовать. Не предлагает — обещает. Подполковник Фрэнк Арчер — больше не студент: на вытянутом носу не сидят очки, волосы острижены аккуратно, и длинные спереди пряди зачесаны прилежной — по-прежнему — рукой. Вместо учебников подмышкой синяя форма, как знак его власти, значимости: ему к лицу быть военным, потому старая зачётная книжка, спрятанная в ящик рабочего стола, не видела за время всей его учёбы ни одного «неуд» в расчерченной от руки колонке. Почему-то, не спуская до последнего дуло пистолета, он знает наперёд, что Кимбли не откажется — их учили в одинаковых условиях одни и те же преподаватели: Истинный солдат может быть либо мертвым, либо не солдатом вовсе — окромя чёрного и белого им не дано ничего. Багровый алхимик соглашается так быстро, будто в одночасье научился читать его мысли.***
Когда, казалось бы, глупые грани принципов стираются вовсе из сознания — мозг все еще отказывается принять, что с тяжелыми, неизлечимыми практически ранами придётся выйти из слитого в сплошную синюю полосу строя. О неизбежности выбора говорит все вокруг него: признать себя мёртвым или всё-таки остаться в живых? Ответ очевиден. Неважно, если жжёт нестерпимо каждый нерв и позорно срывается голос от крика. Врач смотрит выжидающе, протирает краем пахнущего хлоркой халата толстые стёкла очков и цепляет снова на крючковатый нос — он считает, что только у Арчера из всех выживших есть шанс пережить столь рискованную операцию. Потеря без малого двух литров крови и левых конечностей не кажутся ему весомыми поводами отправить кадрового офицера во временную отставку — он слишком упрям, чтобы так просто отказаться от него, слишком старательный, чтобы избавиться прямо сейчас. — Будет больно, — скорее сообщает сухой факт дряхлым от старости и табака голосом, чем пытается успокоить, — Однако, если Его превосходительство хочет, чтобы все прошло быстро, вам придется потерпеть. На один только короткий, ничтожный момент Фрэнк Арчер хочет застонать возмущенно — вымолить дозу морфия, чтобы заснуть уже наконец, отдохнуть от разъедающий обрубки его утерянных конечностей боли, но вовремя себя одергивает. Врачи не согласятся: им потребуются целые пучки нервных окончаний, чтобы прикрепить массивы изготовленной только что автоброни, похожей больше на уродливое, сделанное далеко не профессионалом оружие. Его вес без малого достигает того, что осталось от самого полковника. С отвращением, глотая непрошеные слёзы, Фрэнк Арчер напоминает себе, что хорошие солдаты терпят — ему вдалбливали это в голову много лет, и он ощущает себя до омерзения слабым, когда закусывает край измятой больничной подушки, чтобы не скулить. Если ему, игнорируя голос бьющегося о прутья жестоких принципов разума, вновь придётся ставить себя перед осточертевшим выбором, то операцию без намёка на анестезию он как-нибудь выдержит.***
До того момента, как жеманная медсестра, вертясь возле него с обрывками бинтов, не помогает сесть на кровати ровно — он не понимает, что теперь его судьба неотвратима. До того момента, как не начинает скрипеть новый, механизированный голос, мало похожий на тот, который был у него раньше — он не понимает, во что его превратили врачи. Понимает — когда в палату заходит фюрер, улыбается с завидной, но уже не кажущейся естественной радостью: он по-отцовски сжимает его обнаженное, живое плечо — немногое из того, что Арчер еще способен ощущать — поздравляет горячо с поспешным выздоровлением. — Вы живы, — декламирует маршал, оглаживает пальцами прохладную бледную кожу и заглядывает с интересом в глаз — единственный оставшийся, как будто бы покрытый слоем тонкого стекла. Торжественный тон и неуместные сейчас прикосновения заставляют его невольно вздрогнуть. От фюрера это звучит не так — он начинает подозревать это, и боится, не хочет слышать того, что будет дальше. — Я знал, что вы способны сделать правильный выбор, — он уходит, помахав, как обычно, рукой на прощание. Когда дверь за канцлером наконец-то закрывается, Фрэнк Арчер не сдерживает истерический хохот, пальцами живой, отнимающейся то и дело руки зарываясь в спутанные пряди тёмных волос: всё встаёт на свои места, и он осознает теперь, что он, как хороший солдат, должен был умереть тогда, потому что жить таким, каким он стал сейчас — сродни кошмару. Зачётная книжка, не видевшая никогда пересдачи, больше никому не нужна — никому не нужен он сам, пригодный армии лишь потому, что ещё жив.