Пролетая в неистовом ритме Сердце стучит как больной метроном, Небо в огне, а ты говоришь мне, Что мы никогда не умрём (с)
Сегодня Эрвин возвращается под вечер. Вместе с ним в прихожую проникают теплые, мягкие лучи заходящего солнца. Они неспешно скользят по дощатому полу и поднимаются вверх по стене, на которой висят старые чертежи Эрвина, помятые по краям географические карты и выцветшие со временем вырезки из местных газет: «Титаны побеждены!», «Континент идет на уступки» и «Конец жестокому узурпаторству Марли». — Ты поздно, — подмечает Леви, высовываясь из-за угла и вытирая руки полотенцем. — Пришлось оставить кое-кого на дополнительное занятие. Эрвин проходит на кухню и грузно садится на плетеный деревянный стул, восстанавливая дыхание после подъема в гору. Его возраст медленно, но верно подбирается к полтиннику, так что движения понемногу теряют былую гибкость и пружинистость, а дыхательная мускулатура — выносливость. Каждое утро Эрвин делает планку, приседает и отжимается, но все это далеко от тех нормативов, которые были установлены им же в Легионе Разведки. — Кто провинился? — негромко спрашивает Леви. На чугунной конфорке кастрюля с картошкой — стоит Леви приподнять крышку, как в воздух взвивается густой белый дым. На сковороде сочно скворчит забитая этим утром курица. Леви не мог бы сказать, что хорошо готовит, но, прожив долгое время под одной крышей с Эрвином, у которого постоянно подгорало мясо да переваривались овощи, он сам добровольно возложил на себя эту обязанность. — Его зовут Фредди. По-моему, я еще ни разу не рассказывал о нем. — Не припомню, да. — Витает в облаках, никак не может сконцентрироваться на уроках. Пишет с горем пополам. Ума не приложу, что с ним делать. — Оставить в покое, — навскидку предлагает Леви. Воздух в кухне тяжелый, застывший. Несмотря на вмонтированный дымоотвод, под потолком все равно постоянно скапливается смрадный, въедающийся в стены чад. Леви на это постоянно недовольно морщится и качает головой. В городе многие уже перешли на газовые плиты — последнее слово техники, — которые раньше были доступны только аристократии внутри Шины, но газификация идет медленно, стало быть, кто знает, когда она доберется до их сиротливо стоящего на отшибе домишки. Про себя Леви, конечно, надеется, что все же застанет это историческое событие: уж больно неблагодарное это дело — чистить дымоход. — Не думаю, что его родители согласятся с тобой, — рассуждает Эрвин. — Они ведь отправляют его в школу за грамотой. — Всему свое время. Сколько ему? Семь? — Уже девять. Леви цокает языком и, выключая конфорку, говорит: — Не всем дано быть такими мозговитыми, как ты, смирись уже, — а потом замолкает. Он ведь действительно так думал до определенного времени, пока тринадцатый командир Легиона Разведки ловко и проворно, как он всегда умел, не вытряс из него позорное признание: «Да, не умею я ни читать, ни писать, доволен теперь?» А затем, сконфуженно чертыхаясь себе под нос, позволил Эрвину выучить себя азам письма и чтения, мотивировать и вдохнуть уверенность. Собственная способность к грамоте до сих пор кажется Леви каким-то сомнительным чудом. — Может, ты и прав. Но, если судить по оценке грамотности населения, то за последние двадцать лет она выросла аж в два раза. Мы на верном пути, — Эрвин смотрит прямо перед собой и убежденно кивает. — В любом случае, ужин готов. На стол с глухим звуком опускаются две плошки, графин с водой и стаканы. — Выглядит очень аппетитно, — Эрвин сродни большому, нетерпеливому ребенку тянется вперед и тут же получает несильный удар по тыльной стороне ладони. — Ты руки не помыл, — осаждает Леви. — Руку. — Хоть палец. Иди. Знаешь, сколько бактерий скапливается на поверхности… — Да-да, — улыбается Эрвин и идет к рукомойнику. Несмотря на то, что с возрастом Леви становится все более ворчлив, Эрвин мастерски приспосабливается пропускать все придирки мимо ушей, а едкие, саркастичные замечания — не принимать близко к сердцу. Иногда они ругаются и не разговаривают друг с другом пару часов, иногда ссорятся до посудных осколков и оглушительных хлопков дверьми. Леви оказывается на поверку невообразимо упрям, Эрвин же считает себя априори правым во всех своих суждениях. Споря, Леви понижает голос до вкрадчивого шепота, в котором отчеканено каждое скупое слово; Эрвин же может прикрикнуть или сгоряча ударить раскрытой ладонью по столу. А потом в доме поселяется неуютная тишина. Они демонстративно расходятся по разным комнатам, что-то негромко и сердито бормоча. Ужин проходит в молчании, но по расписанию. После, когда посуда убрана, Леви напоказ равнодушно бросает в наэлектризованный воздух: «Какой будешь чай? Зеленый или черный?» За этим вопросом Эрвин усматривает очертания белого флага — бывший капитан повержен. Только вот какой-либо радости это не приносит и, как только чашка с кипятком приземляется перед ним на стол, он крепко берет Леви за запястье и притягивает к себе, параллельно немного отодвигаясь на стуле, чтобы тот мог сесть ему на колени. «Все еще злишься?» — доверительно спрашивает Эрвин и неуклонно смотрит в холодные глаза, полные талой воды. «Нет», — немедля отвечает тот и зарывается рукой в заметно поседевшие волосы, — «думаю, я, правда, перегнул палку. Так что насчет чая?». «Давай сегодня черный с бергамотом, если есть». Утром Леви всегда просыпается раньше. Иногда краем сознания Эрвин выхватывает скрип кровати, затем едва слышимые проклятья, темный силуэт у двустворчатого шкафа и приглушенный щелчок дверной ручки. Без Леви в постели вмиг становится отвратительно холодно и пустынно. Сам Эрвин встает примерно через час — как раз видно, как над горизонтом лениво поднимается солнце, а предрассветная дымка тает в воздухе. Из-за расширения территорий, налаживающихся отношений с материком и развития инфраструктуры многие продукты, доступные раньше исключительно королевской семье, упали в цене. Таким образом каждое утро Эрвина дожидается чашечка свежезаваренного кофе. Он находит Леви перед домом, во дворе. То и дело легко наклоняясь к деревянному тазу, тот развешивает выстиранное белье. Эрвин видит, как на кромке одежды, безвольно болтающейся на веревке, собираются капли и, наливаясь за считанные секунды, тяжело срываются вниз. — Доброе утро, — говорит Эрвин и улыбается. Солнечные лучи путаются в его взъерошенных со сна волосах. Леви вздрагивает, как напуганное дикое животное, роняет мокрую футболку, которую держал в руках, и оборачивается: — Не смей подкрадываться ко мне сзади, идиот, — недобро предупреждает он. — Ходил к реке? — интересуется Эрвин, словно это не очевидно. — Как видишь. — Одна из моих учениц рассказывала, что у них дома недавно появилась так называемая стиральная машина. Что-то вроде ящика из дерева с движущейся рамой и ручным приводом, представляешь? Леви недоверчиво фыркает, легко приседает на корточки — в отличие от Эрвина его не мучает боль в коленных чашечках — и, выуживая из таза наволочку, отвечает вопросом на вопрос: — Что следующее? Сможем взмыть в небо и подняться выше облаков без приводов?.. — Надеюсь. Я бы поглядел. С возрастом Леви постигает для себя одну простую истину: он консерватор до мозга костей. Ему комфортней на твердой земле, в окружении привычных людей и предметов; даже предложения Эрвина пройтись дальше местного рынка, находившегося за версту от их дома, больше не воодушевляли его. Он нашел свое место. Раньше все было по-другому. После подписания мирного договора с Марли, Леви незамедлительно подает в отставку — его миссия исполнена: титаны истреблены, мечта Эрвина осуществилась. Невидимая рука открывает новую главу в истории человечества. Леви путешествует везде: забирается на горные хребты, где разреженный воздух скручивает легкие в узел изнутри; плавает на суднах самого разного калибра, начиная допотопной галерой, в которой приходится грести как проклятому и вдыхать запах чужого пота, и заканчивая самым большим пассажирским судном — под вечер на палубе устраивают танцы и бесплатно разливают какое-то пойло. Он ночует под открытым небом, бесцельно считая сонмище звезд, прежде чем уснуть, и в душных, неблагонадежных катакомбах Либерио. Плесень облицовывает там все стены. Ему улыбаются самые разные люди: ничего не понимающие младенцы, грустные женщины, хвастливые, сухопарые мужчины, блаженные старики или люди, чья кожа вопреки всем законам природы — как считает Леви — оказывается черной. Впечатления, которые он наживает в течение двух с лишним лет, не оставляют какого-то следа в его душе. Все это быстротечной, смутной чередой скользит, как товарный состав, перед глазами и изглаживается из памяти — на сетчатке ничего не запечатлевается. Он возвращается внутрь Стен загоревшим, похудевшим, но как будто бы счастливым: цель выбраться из заточения достигнута. Вибрирующее, победоносное чувство щекочет кончики пальцев. Он смог. Кровопролитная война, бесчисленные смерти и поражения — все это не напрасно. Путешествуя, Леви предпочитает просторные края и равнины: места там должно хватить на всех, кого уже нет с ним, и память о ком он так бережно носит в своем сердце. Наведя справки, он находит Эрвина — немного раздавшегося вширь, одинокого и в очках с металлической оправой — в одной из деревень близ Марии. Леви стоит через улицу и с замиранием наблюдает, как Эрвин, окруженный резвой, голосистой ребятней, выходит из школы. Одна девчушка трогательно дергает его за пустой рукав не глаженной рубашки. Значит, все-таки учитель, думает Леви и улыбается. Он останавливается у Эрвина, и проходит буквально пара дней, как все прежние приторные, до тошноты трепетные чувства к этому человеку начинают волноваться, как маленькое море, в груди — бушуют, ревут и силятся выйти из берегов… Леви порывается уйти — «слишком загостился», — даже складывает свои немногочисленные пожитки обратно в походную сумку, понимая, что признаться не хватит ни желания, ни мужества. Но в один из вечеров все меняется. Леви стоит на веранде, на пружинистом деревянном настиле, и смотрит прямо перед собой. В голове рой беспорядочных мыслей: в какую сторону света податься на этот раз и на чем. Несмотря на свое крепкое телосложение, Эрвин подходит к нему тихо, а затем, помолчав, тепло выдыхает в его затылок и говорит невообразимо легко, как какую-то непреложную истину: «Если не скажешь ты, то скажу я». А дальше Леви почти не слышит его: в ушах набатом бьется пульс. Эрвин обнимает его со спины одной рукой, доверительно прижимая к себе, отчего у Леви по венам начинает течь не кровь, а электрический ток. Вдалеке, дальше по улице, снуют люди и разъезжают кареты, но никто не обращает внимание на две застывшие фигуры — монумент долгожданному воссоединению. Спать с Эрвином, или, скорее, снова спать с кем-то в принципе непривычно. Леви уже и забыл, когда кто-то притрагивался к нему вот так — вожделенно, пылко и бережно одновременно — в последний раз. Он любит глубоко, Эрвин — быстро. В этом смысле они идеально подходят друг другу. Спустя год они перебираются за Стены: ютиться вдвоем в съемной квартире становится невыносимо. Одноэтажная лачужка на отшибе, которую Эрвин присматривает, вряд ли может называться домом мечты, но Леви соглашается. До гимназии час ходьбы пешком и двадцать минут галопом на лошади. В то аномально жаркое лето, когда пот лился рекой, а одежда омерзительно липла к телу, они только и делали, что перестраивали, красили, уплотняли, чистили — другими словами: приводили все в божеский вид. — Опоздаешь, — предупредительно говорит Леви. — Кто будет ребятню учить?.. — Мне только одеться. — Во сколько вернешься? — Если Фредди снова ничего не выучит, то придется задержаться для дополнительного занятия с ним, — Эрвин сноровисто одевается и, сложив наспех домашние задания в кожаный дипломат, идет к двери. — Ладно. — До вечера. — Угу. Прощальный поцелуй выходит смазанным: они стукаются зубами, и Леви раздраженно морщится. Честно говоря, он с самого утра сам не свой. Кажется, будто его безустанно и безутешно зовут. Вот только, вокруг — никого. Мир вмиг становится зыбким и неустойчивым, словно в давно застывший пруд падают дождевые капли — чешуйчатая рябь тревожит ровную, зеркальную поверхность. Леви пытается стряхнуть с себя это ощущение, но ничего не выходит. Его гнетет что-то тяжеловесное и муторное, так что камень на сердце разрастается в целый монолит. Сраженный этими малопонятными эмоциями, он занимается домашними делами: развешивает белье до конца, убирает их с Эрвином спальню, подметает на кухне и даже выбивает ковер. Солнце печет затылок, а уши плотно закладывает цикадным стрекотом — июнь в этом году выдается на удивление жарким. Эрвин возвращается вовремя, заставая Леви во дворе, на низенькой, грубо вытесанной из ствола старого дерева скамейке, с книгой и чашкой остывшего чая в руке. — Привет, — Леви поднимает глаза. — Фредди все выучил, — радостно выдает Эрвин и садится рядом. Дипломат ставится на землю. — Как? — Не знаю. Может, отец взялся за него. — Голоден? — Пока не особо. — Иди сюда, — просит Леви, откладывая книгу и чашку в сторону. — М-м? — непонимающе переспрашивает Эрвин и поворачивается. В следующую секунду Леви уже целует его. Неторопливо, лениво, наслаждаясь каждым соприкосновением с теплыми, шершавыми губами и даже не пытаясь углубить поцелуй. Он соврал, если бы сказал, что за продолжительное время, которое они с Эрвином прожили вместе, дикая, необузданная страсть первых лет никуда не делась. Нет. Теперь они не трахаются там, где припрет; Леви не зажимает Эрвина в коридоре, стоит только желанию начать зудеть под кожей, а Эрвин не прижимается разгорячено к нему сзади посреди ночи. Время, которое прежде тратилось на утоление физического голода, они теперь уделяют разговорам и молчанию. — Пойдем в дом? — Нет, давай здесь, — возражает Леви и забирается к Эрвину на колени, характерными, поступательными движениями трется пахом о его бедра. — Хочешь сегодня снизу? — урывая воздух между поцелуями, интересуется Эрвин. Его губы раскраснелись, а на скулах проступил едва заметный румянец; от возбуждения или жары — неясно. — Да. — Хорошо. Леви нравилось брать Эрвина: заставлять прогибаться в пояснице, до боли тянуть за волосы, чтобы заглянуть в лицо, поймать поплывший взгляд, и засаживать так глубоко, что тот коротко вскрикивал. Но сегодня все иначе: Леви разбирает желание отдаться, почувствовать на себе чужой привычный вес и вожделенную наполненность. — Может, все-таки в дом? — озадаченно спрашивает Эрвин, явно прикидывая какую позу им выбрать. — Я лягу спиной… Вот так, — Леви опускает босые ноги, чувствуя, как трава щекочет ступни, на землю по обе стороны от скамейки, а затем беззастенчиво разводит их. Грудь ходит ходуном, как палуба какого-то судна, а язык напоказ облизывает губы. Вместе с тем пот бесперебойно струится от виска к подбородку, и Леви хочется утереть лоб, но Эрвин, наконец, приставляет единственной рукой свой член и предупреждает: — Скажешь, если будет… — Господи, умоляю, молчи. Последний раз они трахались три недели назад, поэтому болезненная судорога простреливает тело лишь на пару секунд, а потом Леви шумно выдыхает, притягивает Эрвина на себя и многозначительно, нетерпеливо подается бедрами навстречу. Им повезло: их дом на нешуточном возвышении, единственный в округе, служит маяком для всех заплутавших путников. С какой стороны не начнешь забираться на холм, уже через несколько метров заметишь распластавшуюся у его подножья деревню, куда и лежал путь. В конечном счете незваных гостей, кроме мальчишек-посыльных, приходящих исключительно утром, у них не бывает. — Сильнее, — одними губами говорит Леви, истомлено прикрывая глаза от солнечных лучей, — боже, вот так мгх… Хлипкая скамейка под ними опасно шатается, грозится вот-вот завалиться набок, но Леви все равно. Он силится полностью сконцентрироваться на ощущениях — после стольких лет Эрвин безошибочно знает, что и как ему нравится, поэтому любая близость не оставляет никого разочарованным. Вот и сейчас, Эрвин раз за разом попадает по нужной точке, отчего у Леви поджимаются пальцы на ногах, а тяжёлое дыхание, перемежаясь со стрекотом цикад, гремит около самого уха. Эрвин немного подается назад и скользит пальцами от его шеи, к покрытой темными волосками груди, паху. Леви не может кончить без стимуляции, вот почему первое невесомое касание чужой руки к налитому члену заставляет его выгнуться над скамейкой и хватать ртом воздух. Густая слюна при этом струйкой стекает к линии подбородка. Эрвин дрочит ему сильно, уверенно, параллельно продолжая грубо засаживать — мошонка смачно и громко шлепается о промежность. — Я… Я сейчас… — Леви едва сдерживает себя. — Да-да, — следует невнятный шепот в ответ. — А-а-ах, Эрвин, я не… — Кончай! Оргазм тут же застилает глаза, или это пот? На секунду Леви кажется, что сердце вот-вот остановится, а потом он обмякает. Ему безумно хорошо. — Открой рот, — слышится откуда-то сверху. Эрвин стоит прямо над его лицом и надрачивает свой член — влажная головка то исчезает в кулаке, то появляется снова. Леви беспрекословно выполняет его просьбу и вдобавок высовывает язык, словно в ожидании любимого лакомства. Через мгновение теплая сперма заполняет рот, и, надо сказать, это нисколько не противно, ведь Эрвин тихо, протяжно стонет и безотчетно толкается бедрами вперед. — Старик, — выдает Леви через какое-то время и с натугой улыбается: душу снова начинает что-то разъедать, смутное чувство вины обгладывает его изнутри. В довесок прежний голос шумит вместе с ветром, путается в ветках деревьев, в складках развешенного на веревке белья, и продолжает звать. Игнорировать его все сложнее. — Кто бы говорил. — Скоро тебе нужен будет час, чтобы кончить. — Думаю, тебе понравится, — ответно поддевает его Эрвин и тянется за бельем. — Оставь. Теперь это все грязное… Пойдем. Чай — на этот раз зеленый — они пьют в тишине. Эрвин сосредоточенно проверяет домашние задания, время от времени прищелкивая языком, вздыхая и перечеркивая целые предложения. Леви иногда помогает ему, но сегодня все это невмоготу. Он просто сидит и бестолково пялится в книгу, в которой не видит ни строчки. Перед глазами — разрастающаяся предательская чернота. Этого не может быть… Как он мог не замечать этого раньше? — Что будем делать завтра? — спрашивает Эрвин, когда стопка заданий к проверке становится наполовину меньше. — Может, порыбачим? Или спустимся в город? В ответ Леви молчит. Сердце неистово колотится в груди, а все тело онемело. — Ты в порядке? — Эрвин, — надтреснуто начинает он и с немым укором смотрит прямо в ясные голубые глаза, душу, — это ведь все происходит у меня в голове? — Ах, ты об этом… — Это все неправда? — Кто сказал тебе, что если это происходит в твоей голове, то поэтому не может быть правдой? — Сукин сын, — злобно огрызается Леви, а затем, чувствуя, как очертания их кухни размываются, а мир уходит из-под ног, рассыпается сухим крошевом, как дражайший артефакт, тянется, чтобы схватить Эрвина за руку. — Как ты догадался? — с перебоями доносится до него голос бывшего командира Легиона Разведки. — У тебя нет тени, придурок… — Леви, Леви! — женский зов разрывает барабанные перепонки. Слишком громко — слишком светло. Его словно погружают в глубокие воды небытия, и он с трудом барахтается, чтобы вздохнуть. — Да заткнись ты уже! Эрвин?.. — Не делай глупостей, ладно? — наставительно говорит тот. Последнее слово смазывается, и разверзается немилосердная тишина, в которой бесследно растворяются десять прожитых с Эрвином лет. — Леви! Он приходит в себя — в глазах снуют мушки. Рядом, на стуле, недвижно, подобравшись сидит Ханджи и ошеломленно смотрит на него. Одета она в гражданское. — Леви, боже… Ты?.. Он пытается что-то сказать, но все слова, мысли, чувства как рассыпавшийся по полу бисер — он безуспешно, словно слепой, шарит руками, чтобы их собрать. В ответ получается выдать лишь малопонятное мычание. Застаревшие шестеренки в его голове, натружено поскрипывая, принимаются за свою прежнюю работу. — Скорее всего, ему понадобится время, чтобы снова начать разговаривать и ходить, — припечатывает врач, которого Леви замечает не сразу. Его голос пропитан едва различимым сожалением. В единственное окно палаты светит яркий солнечный свет, пронизывает тонкие тюлевые занавески. Врач еще долго о чем-то переговаривает с Ханджи, а затем, померив пульс — при этом Леви совершенно не ощущает чужого прикосновения, — уходит. — Кивни, если слышишь меня. Леви пытается это сделать, и, судя по всему даже выходит, потому что Ханджи начинает грустно улыбаться. А потом она снимает очки, ее горящий взгляд вмиг увлажняется, и через секунду она разражается слезами и роняет свою голову на его кровать. Это второй раз в жизни, когда Леви видит, как она плачет. Первый был, когда они вместе разбирали в кабинете вещи Эрвина после его смерти. — Прости… Ты же знаешь, я бы никогда… никогда. Прости, — бессвязно повторяет она, шмыгая носом и пряча заплаканное лицо у него на коленях. Леви прикрывает глаза, отрадно сознавая, что, хотя бы в какой-то мере является прежним хозяином своему телу. Память неохотно выманивает на свет воспоминания: черное месиво в Либерио, обагренные кровью тела своих и чужих, жестоко развороченное по земле человеческое мясо, как на скотобойне, и одна агония на двоих с Зиком, — и Леви тут же понимает, почему Ханджи извиняется. — Это все Жан. Он нашел тебя, — она поднимает голову и, смело заглядывая в его — надо полагать, мертвые — глаза, берет за руку. Ее прикосновение едва ощутимо отдает теплом. — Думали, что ты не выкарабкаешься, но… Мне так жаль. Леви стискивает зубы: ему хочется погладить Ханджи по голове, как-то утешить ее и попросить не рыдать, как потерпевшую, но он не может заставить ни один мускул пошевелиться. Он — мягкий, как воск, как прогнившая груша… Наверное, этот мир действительно сошел с ума, раз у него так отчаянно просят прощение за то, что он остался жив. Ханджи приходит каждый день, развлекает болтовнёй, спит в обед у его кровати, кормит с ложечки, только утку не выносит. Это делает молодая, курносая медсестра, с которой Леви старается не пересекаться глазами. Взаимодействовать с миром, который его прожевал и выплюнул, он может лишь посредством взгляда: одно моргание — да, два — нет. Это придумала Ханджи. Леви заперли в его же голове, как в тесной, удушающей клетке, где он мертвой хваткой вцепился в металлические прутья — собственные перетянутые нервы — и трясёт их изо всех сил. Никакого толку. Иногда он развлекает себя мыслью, что, если бы у него был голос — он бы яростно закричал от бессилия, пистолет — застрелился, клинок — без сожаления перерезал бы себе глотку. Впрочем, мышцы атрофировались, и он вынужден влачить жалкое существование какого-то старика или младенца. Это не жизнь, думает он. Но Ханджи как-то оспаривает это в разговоре: — После контузии ты был в коме всего несколько дней, — рассказывает она, — потом же на смену ей пришло вегетативное состояние. Ты спал, открывал глаза, дышал, ел и переваривал пищу, реагировал на вспышки света… Но сознание, то, что делает нас человеком, отсутствовало. Ты словно был где-то не здесь. Это не жизнь. Я думала, ты уже не вернешься, — медленно выдает Ханджи и отчего-то тут же отворачивается к окну. Последнее время ее глаза на мокром месте. Леви хочется спросить, что творится во внешнем мире, и сколько вообще прошло времени с той кровопролитной бойни, но слова не идут. Наверное, врач намеренно запретил Ханджи говорить с ним об этом. Зная ее, Леви был уверен, что в любой другой ситуации — это было бы первое, о чем она с нетерпением поведала бы. Вот так получается, что постепенно мир Леви сужается до больничной палаты, пропахшей мочой и лекарствами, где он лежит подобно кукле, которую ежедневно обхаживают, омывают и заверяют, что когда-нибудь она превратится в нормального человека. Чем он заслужил наказание такой жизнью? Да и жизнью в принципе. Он должен был погибнуть! По всем канонам. Все знали это. Если не знали, то чувствовали. Ханджи не осуждает его, когда он однажды вечером приходит к ней, в бывший кабинет Эрвина, и, как действующему командиру Легиона Разведки, докладывает, что отправится на континент вместе с остальными. Прощаясь, она не говорит ему ни «до встречи», ни панибратское, шутливое «постарайся выжить там, коротышка!», она просто тяжело вздыхает и крепко обнимает его. Они не рассчитывают больше увидеться — Леви не рассчитывает возвращаться. Он словно заново рождается в этот мир: предстояло вновь учиться ходить и разговаривать. Вот только Эрвина в этом мире не было. Все эти четыре года Леви по крупицам, по капле, копит в себе ненависть, лелеет, как какой-то редкий цветок, ярость и злобу, чтобы потом из последних сил вонзить в глотку Зика клинок, пачкаясь в теплой человеческой крови, и скормить его Эрену. Перед глазами в этот момент отчего-то встает улыбающееся лицо Эрвина. А потом Леви заволакивает долгожданная чернота. Все в нем, наконец, приходит к согласию. Его война, граничащая с мечтой голубоглазого мальчишки об освобождении и постижении истины, корчась в муках, заканчивается. Как-то ночью, когда на больницу опускается неестественная тишина, а тоска забирается в самое сердце, лежа в одиночестве, в темноте, Леви ловит себя на том, что по щекам непроизвольно текут соленые капли. И он бы рад утереть эти непрошеные слезы, но его хватает пока лишь на то, чтобы пошевелить кончиками пальцев — остальная часть руки остается как отлитой из свинца. Он так и лежит — жалкий, одинокий, слабый — на постели, приказывая самому себе взять себя в руки. Бесполезно. Утром он заторможено, по слогам, говорит Ханджи «привет», и та его даже понимает.***
— Доктор думает выписать тебя. — Да ну? — Ты и так тут больше трех месяцев, — рассуждает Ханджи, — можешь передвигаться по стенке и разговаривать… — Замолчи, — перебивает ее Леви. — Это ты его надоумила? — Отчасти. — И г-г-где прикажешь мне жить? У меня… ничего нет, — «никого» остается невесомо витать в пространстве. — Разумеется, со мной, — Ханджи подходит к окну и берется за металлические ручки инвалидного кресла. — Ты шу-шутишь? Будешь мучиться с инвали… инвалидом? — без особой интонации спрашивает Леви. Его речь еще не полностью восстановилась, так что он разговаривает медленно, собирая слова, как маленький ребенок игрушечные кубики. За все это время он уже привыкает говорить о себе, как о каком-то другом человеке. От прежнего него ведь, правда, ничего не осталось — душа схоронена под развалами Либерио, прах развеян по ветру. — Ты не инвалид! — одергивает Ханджи. — Не пройдет и полгода, как снова сможешь ходить. Пока у нас на двоих три глаза и две ноги — неплохо для начала. Нужно же как-то жить дальше… — Херня, — слово выходит четким, хлестким, как пощечина, и Ханджи замолкает. Леви знает, что, в конце концов, она все равно вынудит его переехать к ней, поэтому смысла спорить нет. Возможно, это не такая уж и плохая идея, просто его никак не отпускает тягучее, невыносимое чувство, скребущее где-то за грудиной, что все это фатальная ошибка, галлюцинация. Как-никак он должен был погибнуть три месяца назад. Однако ласковые, дружеские прикосновения Ханджи к его изрядно поседевшим у корней волосам каждый раз возвращают в реальность — он жив, и с этим нужно смириться. — Я рада, что война закончилась, — неожиданно говорит Ханджи. — А я рад, что тебя не было в Либерио, — признается Леви и запрокидывает голову на спинку. — В сущности, геноцид, бойня, в которой люди убивают людей… Никакие убеждения не послужат оправданием планомерного человеческого угнетения и истребления. Более того, я всегда считала, что мирные переговоры — единственный путь, способный разорвать круг насилия. Даже с титанами. Я никогда не воевала с ними, лишь искала пути мирного сосуществования. — Вот как. — Поэтому и ушла с должности командира. Я еще не сошла с ума, чтобы вести людей под своим знаменем на ожесточенную резню за смутные идеалы. В конечном счете меня всегда больше интересовали исследования, как бы эгоистично это ни прозвучало, — доверительно говорит Ханджи и, вздыхая, тихо добавляет: — Только Эрвина подвела. Это первый раз, когда они говорят о нем после того, как Леви выкарабкался из вегетативного состояния. Имя кажется запредельно далеким, чужим, но с тем же сердце предательски екает, и Леви замирает. — Ты была ко… командиром почти четыре года, при э-э-этом… делала все, что в твоих силах. И… — Леви останавливается, подыскивая слова и быстро проговаривая их про себя, чтобы легче было выдать финальную мысль вслух. — Эрвин был бы первым среди тех, кто воспротивился бы такой войне. — Сходим на его могилу? — предлагает Ханджи и откатывает инвалидное кресло чуть дальше от окна: солнечные лучи подбираются все ближе к лицу. — Да.***
Останки Эрвина, которые забрали из дома в Шиганшине, схоронили в обыкновенном деревянном гробу на военном кладбище. Официальная церемония была скромной. За четыре года невысокий плохо выщербленный надгробный камень запылился, а могила заросла бурьяном: Эрвина редко навещают. Солнце то и дело выныривает из-за пушистых облаков, густая зеленая листва что-то нашептывает. Они приходят до обеда. Невзирая на то, что, опираясь на что-то, Леви уже может самостоятельно передвигаться, Ханджи настаивает на инвалидном кресле, ведь путь предстоял не близкий. Леви проглатывает все проклятия и вязкое чувство беспомощности, ставшее его постоянным спутником: как-никак предстать перед Эрвином после стольких лет хотелось по-человечески. Они вместе убирают могилу, пристраивают белые лилии, которые качают своими белыми головками-бутонами на ветру, и долго молчат. — Мы перебрали все твои книги, Эрвин, — наконец, заявляет Ханджи. Голос чистый, бодрый — за этим Леви угадывает душераздирающую грусть. — Кое-что перепродали букинистам, сказки — откуда они у тебя вообще? — отнесли в школу, а две большие коробки стоят у меня. Мы с Леви живем вдвоем. Эрену, к сожалению, осталось недолго, Микаса не отходит от него, а Жан отпустил бороду и принял пост пятнадцатого командира Легиона Разведки, можешь себе представить? — «Отпустил бороду» — это прям очень важно, — ворчит Леви и сконфуженно отворачивается. Ему чертовски неловко, поэтому, как только Ханджи рассказывает холодному надгробию все, что скопилось на сердце, и замолкает, он тихо просит: — Не оставишь нас? — А-а, да, конечно. Она отходит на почтительное расстояние, временами замедляя шаг и читая высеченные на плитах имена бывших военных. Леви провожает ее испытующим взглядом, а затем поворачивается к могиле и надтреснуто говорит: — Ну, привет… Остальное застревает в горле, как рыбья кость — ни проглотить, ни выплюнуть. Ему отчаянно хочется спросить, какого черта. Какого черта Эрвин устроил, пока он был в коме? Но мужества не хватает даже чтобы просто сказать об этом вслух. За столько лет он идеально вымуштровал себя: ни словом, ни жестом не дать понять всю неоднозначную гамму чувств, распирающую свинцовыми пулями изнутри. Просто перетянуть эту зияющую, растревоженную рану жгутом, чтобы не сдохнуть от потери крови, и идти дальше как ни в чем не бывало. Леви не смог бы утверждать наверняка, что Эрвин никогда ничего не замечал, но все же… Их отношения — отлаженный механизм, ни разу не давший сбой: совещания, бумаги, тренировки, вылазки — до обеда, чай с цукатами, разговоры о личном, слова поддержки и выразительное молчание — вечером. И все. Леви достаточно того, как Эрвин крепко сжимает его плечо на прощанье, невесомо проводит рукой по волосам, тут же отдергивая ее, словно сделал что-то запретное. Леви думает, что достаточно. Обратное доказывают ему десять лет, пролетевшие одним ярким, отчетливым мгновением в его чахлом сознании за ничтожный месяц, проведенный где-то между сном и реальностью. Что все это было, для Леви до сих пор загадка, которую он не собирается разгадывать. Он даже не собирается лишний раз думать об этом, ведь иначе жизнь станет совершенно невыносима. Какие такие грехи он вынужден искупать своим жалким существованием теперь, когда война кончилась? И что сказал бы Эрвин, увидев его — не сильнейшего воина человечества, капитана с молодцеватой выправкой, — а его, Леви, сломленного мужчину, которому под сорок, в инвалидном кресле? Пожалел бы, утешил, сжал бы его костлявое плечо сильнее обычного? Леви кривит губы: он не будет роптать на судьбу, трусливо пригибать голову под ее ударами и бесконечно скулить, как побитая псина… Его хватает ненадолго. Уже через минуту вся напускная решимость улетучивается. Ханджи подходит неторопливо, намеренно кашляя, чтобы привлечь внимание. Они смотрят перед собой и отдают честь. Леви привычно прикладывает сжатый кулак к груди и чувствует свое глупое, размеренно бьющееся сердце. Почему оно не остановилось, пока он был под завалами Либерио, и продолжает биться так, словно у него еще имеются на жизнь какие-то грандиозные планы? Леви выдраивает дом Ханджи от и до. Ей, как члену Легиона Разведки и ветерану континентальной Войны, выделили одноэтажный кирпичный домик неподалеку от Штаба. Формально Леви тоже стоит в очереди на жилье, но ему не верится, что он когда-нибудь съедет. Ханджи не настаивает, наоборот, уговаривает остаться: его присутствие придает ей сил. Более того, с тех пор, как Ханджи начинает принимать душ каждый день, они отлично уживаются. С должности капитана Леви уходит сразу же. Неразумные титаны и спинномозговая жидкость бесповоротно уничтожены — условия заключения мирного договора, Марли — распят на зоны оккупации между Парадисом и Средневековым Альянсом. Политическое напряжение все еще угрожающе висит в воздухе, как вздернутое, но уже похолодевшее тело преступника: бесконечно подписывались соглашения, проводились ассамблеи и высчитывались репарации, но… Война закончилась. История созданного ими нового мира писалась у них на глазах. Леви никогда раньше не представлял свою жизнь без войны, она была спаяна с кожей, высечена на сердце, вшита с внутренней стороны черепной коробки. Война проросла через него, как трава через брусчатку, так что теперь он совершенно сбит с толку. Что делать? Раньше у него была ребяческая, безумная мечта открыть чайную лавку. Теперь, когда это было вполне осуществимо, не было ни средств — инвалидное пособие оказывается ничтожно маленьким, — ни желания, ни связей. Странным образом, ему больше вообще ничего не хочется. Просто сидеть бы и равнодушно наблюдать, как каждый гребаный день солнце поднимается над черепичными крышами, описывает круг в небе и, напоследок осветив округу красными лучами, скрывается за горизонтом — так, в сумерках, растворяются часы от дарованного ему времени. Сколько еще осталось?.. Ханджи пытается встряхнуть его: подключает к своим экспериментам в сфере геологии, дает поручения и неизменно заставляет выходить на улицу. Так, по одному из ее наставлений, он начинает ходить три раза в неделю в местный приют, чтобы прочесть горемычной ребятне сказки. После его появления дети мгновенно затихают, окружают его и, затаив дыхание, слушают, как смелый мальчик по имени Ганс отважно выходит за Стены, чтобы победить монстров. Под конец главы Леви клонит в сон, но, видя десятки любопытных, горящих глаз вокруг себя, он едва заметно улыбается и продолжает. Поначалу сироты наперебой спрашивают, правда ли, что он сильнейший боец человечества. Бывший боец, разумеется, ибо действующий воин — это прозорливый Ганс. Леви хмыкает себе под нос и безучастно отвечает, что когда-то он знал его. Как и то, что прозвище «сильнейший боец человечества» тому никогда не нравилось. — Снова рассматривала землю? — спрашивает Леви, когда Ханджи плюхается на стул в кухне. — Поздновато ты. — Можно и так сказать. А вообще, это называется изучение горных пород. Что на ужин? — Овощное рагу. Приятного аппетита. — А ты? — Ханджи поднимает голову и неодобрительно смотрит на Леви. — Нет аппетита. — Не припомню, когда ты вообще последний раз ел при мне. Леви не отвечает; садится напротив с чашкой свежезаваренного чая. — Может, хватит уже? — непримиримая, суровая интонация Ханджи навевает ностальгию: именно так она раздавала приказы, будучи капитаном, а затем и командиром. — О чем ты? — Обо всем, черт возьми! Видел себя в зеркало? Ни дать ни взять ходячий труп. Прошёл уже почти год, как ты очнулся. Речь восстановилась, ты можешь ходить… — …с тростью, — вставляет Леви. Он тут же понимает, что Ханджи поставила себе целью задеть его за живое, чтобы вытащить из глубокой сливной ямы уныния. Эмоциональная встряска — не иначе. — Да какая разница?.. Зачем ты ушел из Штаба? Для тебя бы всегда нашлась работа. Неужели нельзя было… Леви с затаенной злобой смотрит на нее. Он ведь не сможет объяснить — ни Ханджи, ни кому бы то ни было, — что его священное предназначение в рамках Легиона Разведки выполнено. Он как отслужившее свое боевая единица — граната. Чеку выдернули год назад. Леви догадывается, что наводняющая его необычайная тоска как-то связана с человеком по имени Эрвин Смит, чей прах предали земле уже как пять лет. Про себя Леви проклял Эрвина уже тысячу раз — заслужил, упрямый ублюдок. Но разве можно донести это как-то до Ханджи, чтобы не вызвать на ее лице жалостливого сочувствия? Ему не нужны эти подачки. — Слишком много вопросов. — На тебя больно смотреть, — подводит итог Ханджи и обессиленно зарывается руками в свои темные волосы. — Что ж, тогда просто не смотри, это ведь не трудно? — отчеканивает Леви, флегматично поднимается и, прихватив с собой медовуху, выходит на задний двор. Никто не посмел бы упрекнуть его в том, что он откровенно прикладывается к бутылке, но если раньше он почти не пил, то теперь не упускает случая заглянуть на дно стакана. Впрочем, даже тут Леви, как назло, поджидает гнусность — он не пьянеет. Лишь тиски, плотно опутывающие его тело, постепенно разжимаются, давая короткую передышку, и он может свободно дышать. Леви большими глотками допивает чай и льет медовуху в эту же кружку. С неба опускаются сумерки; под ногами колышется, как водная гладь, трава, над головой — загорается калейдоскоп звезд. Неподалеку лают собаки. Он сидит с закрытыми глазами на каменной ступеньке и слышит, как дверь позади него скрипуче оповещает о том, что он больше не один. Не говоря ни слова, Ханджи опускается рядом с ним и протягивает чистую кружку. Леви усмехается и наливает ей медовуху. — Извини, — выдает Ханджи, как только делает первый глоток и облизывает губы. — Иногда я забываю. — О чем? — Леви больше не злится, наоборот, становится легче. — О том, что ты Аккерман. — Тч, говоришь так, словно это синдром какой-то. — Ты понимаешь, о чем я, — не вопрос — утверждение. — Да, — честно признается он. Они никогда не говорили об этом полными предложениями, четкими, понятными словами, лишь абстрактно обрисовывали ситуацию, уповая на то, что один поймет другого. И ведь понимали. Леви безмерно благодарен Ханджи за то, что ему не приходится произносить ничего обличительного вслух. Она никогда не лезла ему в душу, так же, как и он никогда не интересовался ее отношениями с Моблитом. — Мы все что-то потеряли в этой войне. — Что-то, — заторможено повторяет Леви и поднимает глаза к чернеющему небу. Унизительная емкость и краткость этого слова не передают и половины того, чего он лишился — ведь в этой войне Леви потерял все. — Поможешь мне с замерами? — легко переводит тему Ханджи. — Я думал, когда у тебя один глаз, пялиться в микроскоп удобнее. — Поэтому ты будешь записывать, — смеется она. Шутки Леви никогда не задевали ее. Наверное, это было одной из причин, почему между ними завязалась такая дружба. Он знает, Ханджи храбрится. Сейчас это уже не та девчушка, спросившая его как-то давно, как он так ловко управляется с устройством пространственного маневрирования. Внутри нее такая же запредельная, бессознательная тьма, скомканный страх, бесконечная тревога — лучше даже не смотреть в сторону этого муравейника. Только чем дальше они уходят от войны, тем стремительнее она нагоняет и гадко нашептывает, мол, твои руки уже в крови, бежать некуда. Леви часто слышит, как ночью, в соседней спальне, Ханджи загнанно дышит, иногда — негромко вскрикивает. Кошмары. Странным образом, ей снятся не титаны, раскрывающие свои пасти то ли в непримиримом крике о помощи, то ли в твердом намерении сожрать, а люди. Однажды она приходит к Леви посреди ночи и ложится рядом, на краешек кровати. Он не спит. — Что случилось? Ханджи упрямо мотает головой, уткнувшись лицом в подушку, и молчит. Леви больше ничего не спрашивает, все и так понятно. Резкий запах холодного пота и задавленного ужаса красноречивее любых слов. В глухой ночной темноте и тишине все, о чем можно забыть днем, поднимается на поверхность, как пузыри воздуха со дна давно затонувшей подлодки. В то время, пока Ханджи постепенно засыпает, ее дыхание выравнивается, а тело расслабляется, Леви мужественно продолжает идти по пути меньшего сопротивления: губы безмолвно смакуют одно имя. Эрвин. Эрвин. Эрвин. Как ты там? Леви упускает момент, когда вместо трех, начинает проводить в приюте до пяти раз в неделю. Теперь он читает не только сказки, но и общается с шумной детворой. В отличие от остальных работников приюта, он, если заметит, не отбирает у одетых в обноски мальчишек складные ножи, а учит ими пользоваться. Но стоит кому-то случайно порезаться, он лишь качает головой, мол, сам виноват, и никогда не жалеет. Может только незлобиво ущипнуть за впалую, грязную щеку и сказать: «В следующий раз держи нож крепче и уверенней». Девочки, чьи засаленные длинные волосы почти всегда собраны на затылке в хвостики, несут ему на пробу выпечку из мокрого песка — другой они и не пробовали, — и показывают размалеванных углем деревянных кукол. Те сделаны из плохо обтесанного дерева, так что ребятня частенько приводит к Леви заплаканных страдалиц с болезненными занозами, которые никак не вытащить, на детских пальчиках. Эти дети не видят в нем ни взрослого, ни воспитателя. Каким-то непостижимым образом, в глубине усталых, потухших глаз бывшего капитана они разгадывают когда-то позабытого, нелюдимого ребенка, который безмолвно разговаривает с ними, наставляет и вопреки всему призывает полагаться только на себя. Временами на Леви, как на неприступную скалу, валами накатывают сомнения. Ему кажется, что он ни на что не годен. Вот из Эрвина вышел бы отличный учитель. Вернее, из Эрвина и вышел отличный учитель. А чему может научить он? Иногда, когда вокруг нет ни души, он осмеливается задумываться о том, каким отцом был бы. И единственное, что он мог сказать себе точно — то, что никогда не стал бы Кенни. — Не хочешь сходить завтра к Микасе? — осторожно спрашивает Ханджи. Они разгребают завалы снега перед домом. Металлическая лопата в красных и шелушащихся от холода руках скреблась о каменную дорожку. — Не уверен насчет завтра. У детишек какой-то праздничный концерт, я обещал быть там, — пожимает плечами Леви и выдыхает облако пара. — Она так и не разговаривает, — Ханджи кладет руки на рукоять лопаты, а на них подбородок. В ее карих глазах плещется глубокое сожаление. Впервые Леви видит, что это осточертевшее ему выражение адресовано не ему. Немного поразмыслив, Ханджи продолжает: — С тех пор как похоронили Эрена, ни единого слова не проронила. Если бы не Армин, полагаю, она бы так долго не протянула. Что думаешь? — Что это ее выбор. — Надеюсь, не наложит на себя руки. Мне кажется, в ее ситуации всего можно ожидать. Леви фыркает себе под нос, берется за лопату и продолжает дальше разгребать снег, постепенно продвигаясь к калитке. Он лишь пару раз общался с Микасой за время службы. Та всегда была молчалива, собрана и безраздельно сконцентрирована на Эрене. Теперь Леви чувствует себя в какой-то мере объединенным с ней общим горем, словно от них друг к другу протянулись прочные невидимые нити. Может, он, как человек, который действительно понимает Микасу, даже нашел бы слова, способные хоть немного приободрить ее. Ханджи была права: Аккерман — это как синдром, генетически обусловленное заболевание, совокупность симптомов; это однажды и на всю гребаную жизнь. Но в одном они с Микасой абсолютно различаются. Леви никогда не думал лишать себя жизни. Как бы плохо ни было, какие бы мрачные мысли ни забивали голову, и каким бы бесперспективным ни казалось будущее, на фоне непрекращающихся смертей, болезней и нищеты любая жизнь — бесценный дар. Пока в этом мире будет тот, кто назовет Леви по имени, самоубийство представлялось ему очень эгоистичным и неблагодарным делом. Ханджи не просто так заводит с ним этот разговор. Изо дня в день она с опаской заходит в дом и, видя невредимого Леви, готовящего ужин или читающего местную газету, облегченно вздыхает. Ей неизменно кажется, что рано или поздно жизнь отяготит, встанет поперек горла настолько, что он решит покончить с собой — один самозарядный пистолет времен континентальной войны все еще лежит в верхнем ящике платяного шкафа. Чем больше времени проходит со смерти Эрвина и чем бездушнее становится взгляд Леви, тем сильнее Ханджи втемяшивает себе, что скоро им придется прощаться. Она рациональна, прагматична и ни в коем случае не суеверна, но это стойкое, как запах дешевого табака, чувство преследует ее на каждом шагу. Леви теперь все равно что выпотрошенная рыба с отрубленной головой — еще некоторое время может трепыхаться на одном остаточном рефлексе. — Когда ты уже прекратишь это? — негодует Леви, когда Ханджи забирается к нему на кровать. Последнее время у нее появилась эта странная манера. — Что? — У тебя своя спальня! — Печное отопление ни к черту. Сам не чувствуешь? Ужасная холодина. У меня в комнате стены насмерть промерзли. — Просто возьми второе одеяло. — Погреюсь и уйду. — Господи… Убери свои холодные лодыжки от меня! — Что читаешь? — Ханджи пристраивается рядом и, накрывшись одеялом, заглядывает в бумаги, которые Леви держит в руке. — Сочинения. — На тему? — «Кем я хочу стать в будущем». — И сколько детишек хотят пойти в Легион Разведки? — Пока пять, — Леви садится на кровати поудобнее. — Неплохо. — Один мальчик — Фредди, — на его имени Леви как-то криво усмехается, — собирается в небо. Без приводов. Написал, что уже строит летающий корабль. — Вот он удивится, когда до нас с материка дойдут чертежи дирижаблей, да? Некоторое время они еще беседуют — о планах на неделю, дрянной погоде, последних политических новостях и очередной годовщине смерти Саши и Конни, — а затем Ханджи затихает, смотря в потолок. Леви пролистывает детские сочинения. Он не учитель. Формально его должность значится как внештатный воспитатель. Он присматривает за ребятней, чтобы в пылу игры не поубивали друг друга, ходит с ними на прогулки, отчитывает за грязные ручки и вымазанные лица, читает книги и учит торговаться с лавочниками на рынке. Впрочем, здесь они сами дадут ему фору. Другими словами: Леви старается сделать сиротскую долю более или менее сносной, обходными путями возвращает должок тем бледнолицым и испуганным детям, которых сам когда-то вел на смерть. — Эй, иди к себе, — просит Леви. — Ты что, снова?.. Ханджи не первый раз засыпает в его постели. Леви это чертовски бесит — кровать и так маленькая и узкая, — но никакие уговоры или просьбы не действуют. Раньше Леви преимущественно спал в сидячем положении, в кресле или на стуле, но возраст берет свое: теперь неприятно ломит поясницу и шею. В довесок реабилитация после комы и неустанный контроль Ханджи приучили его засыпать как все нормальные люди. Ругаясь себе под нос, Леви взбивает подушку и ложится рядом. Тепло и близость человеческого тела действуют успокаивающе, и уже через двадцать минут глаза закрываются сами собой. Посреди ночи Леви неожиданно просыпается: кто-то тесно прижимается к нему и жарко дышит в районе шеи. — Ханджи, — неуверенно зовет он. Никакого внятного ответа не следует. Та тяжело дышит и едва слышно постанывает. Что происходит, Леви понимает не сразу. А когда понимает, в лицо невольно ударяет краска, а сердце ухает куда-то вниз. Становится не по себе: он не хочет быть свидетелем этого непреодолимого желания плоти близкого человека. Ханджи все так же продолжает спать и видеть бог весть какой сон. В это время, полчетвертого утра, каждый шорох отдаётся с двойственной громкостью, вздох — с пронзительной четкостью. Когда короткие ногти начинают скрестись о его грудь, словно прося об избавлении, Леви не выдерживает: — Ханджи, проснись! Эй, проснись, слышишь? — громко говорит он, перехватывает ее руки чуть выше локтя и отводит от себя. — А-а? — вопросительно и сонно спрашивает Ханджи в первую секунду, как только резко открывает глаза. Заволоченный первобытным вожделением, если не похотью, взгляд во всей своей наготе устремляется на него. Леви чувствует себя загнанным в угол, когда Ханджи приоткрывает рот и непривычным шепотом начинает: — Я… Я просто… В следующий же миг она отчаянно прижимается к нему. Сквозь тонкую ткань ее ночной рубашки Леви ощущает округлость груди, твердые соски и жар тела. Сраженный непониманием, он ослабляет хватку. Чужие руки начинают лихорадочно оглаживать его напряженные плечи, а пальцы, на кончиках которых уловим легкий тремор, мягко зарываются в волосы. Это что-то дикое, необузданное и с тем же естественное, как сама природа — притяжение мужчины и женщины. Ханджи не хочет спать с ним — Леви знает это наверняка, но под покровом мрака, инстинктов и удушающей безысходности, которая давно навалилась на обоих могильной плитой, горячие губы смыкаются на его кадыке, скользят к лицу… Леви никогда прежде не чувствовал себя таким беспомощным. Он совершенно не знает, что делать. Дыхание позорно сбивается, и он недвижно лежит на постели, ошеломленно наблюдая, как Ханджи пытается стянуть с него рубашку. — Эй, эй, погоди… — Поцелуй меня, — сбивчиво шепчет Ханджи и немедля приникает к его губам. Поцелуй выходит чудовищно нелепым, вымученным. Ее пушистые волосы падают Леви на лицо, забираются в рот. Ханджи нервно посмеивается, а Леви впервые целует женщину. Вся эта спонтанная близость пропитана неловкостью и безыдейностью: неуклюжие поцелуи неизбежны, прикосновения необратимы. Ханджи перебрасывает одну ногу через его бедро, неторопливо трется об него промежностью, а затем тянется к его кальсонам, мимоходом касаясь раскрытой ладонью паха. Через Леви словно пропускают заряд тока — он вздрагивает. В его ушах, мозгу, безвольном теле, сокрушая все на своем пути, вибрирует зловещая пустота: он не сможет этого сделать. Просто не сможет. Не сможет взять и заняться с Ханджи сексом, как нормальный мужчина. Отвращения нет, возбуждения — тоже. Леви просто до неприличия опустошен. — Ханджи, — тихо зовет он. Та, не слыша, подцепляет резинку кальсон и пытается стянуть их. Леви повторяет снова, на этот раз более громко и требовательно: — Ханджи! Она, наконец, поднимает голову и встречается с ним глазами. — Я, — надтреснуто начинает он, облизывая пересохшие губы, — я… н-не смогу… Понимаешь? Целую долгую секунду Ханджи вопросительно смотрит на него, как будто совершенно не понимает, о чем речь, а затем горько усмехается и отворачивается. — Давай сама, — предлагает Леви и, притянув ее за запястье к себе, крепко обнимает. — Нет, не на… — Просто сделай это, — убежденно обрывает Леви и продолжает крепко обнимать, пока Ханджи ласкает себя, а затем ее едва ощутимо не сотрясает оргазм. Надо бы что-нибудь сказать, но стоит Ханджи открыть рот, как Леви, предупреждая любые слова — извинения, объяснения или оправдания, — качает головой и одними губами говорит: «Спи». Утро ничего не меняет. Никто не вспоминает о том, что произошло. Леви пьет чай, Ханджи, впопыхах уплетая намазанную маслом краюшку, собирается в Штаб Легиона Разведки. В следующем месяце Леви должен получить жилье. Не дом, но частично меблированную квартиру в южной части города. И если говорить начистоту, то он рад. Последнее время ему все чаще кажется, что им с Ханджи нужно немного больше личного пространства, чем двенадцать квадратов раздельных спален. Понемногу Леви даже начинает складывать свои вещи в саквояж. Незаметно в жизни появляется какой-то смысл. Не тот, ради которого расшибешься в лепешку, порубишь за считанные минуты десятки титанов или пожертвуешь людьми, но ради которого стоит открывать глаза по утрам и подниматься с постели. — Говорят, через три дня запуск первого дири… дирие… — Дирижабля, — приходит Леви на помощь. — Вы летали на нем, капитан? — рыжеволосый мальчик выжидающе смотрит на Леви. — Я просил тебя не называть меня так. — Но вы же капитан! — Нет, я никогда не летал на дирижаблях, — Леви запрокидывает голову к голубому безоблачному небу. Последний раз он взмывал в воздух на тросах больше пяти лет назад. — Я слышал, что они похожи на сардельки. — Как твой небесный корабль? Построил? — Думаю, это займет больше времени, чем я рассчитывал, — с недетской важностью заявляет Фредди и щурит глаза от яркого солнечного света. — Но я хочу, чтобы вы были первым, кто будет летать на нем. — Что ж, — Леви беззлобно усмехается, — можно будет попробовать. Они сидят вдвоем на каменном парапете. Детишек помладше загнали в общую спальню для тихого часа. Фредди уже одиннадцать лет, так что за время нахождения в приюте он отвоевывает себе некоторое подобие свободы передвижения. Леви и сам не понимает, отчего этот щупленький мальчишка с россыпью веснушек на носу так прикипел к нему. — Вы пойдете на аэродром? — пытливо интересуется Фредди. — Почему нет. — Можно с вами? Пожалуйста, — мальчик складывает руки в молебном жесте и выпячивает нижнюю губу. — Пожалу-у-уйста! — Можно. Только не делай больше такое лицо, — Леви покровительственно опускает раскрытую ладонь на голову Фредди и треплет его волосы. За день до запуска первого дирижабля на Парадисе и за неделю до переезда Леви перебирает книги в гостиной. В одной из них, с незамысловатым названием «Тайны подводного мира» и потрепанным корешком, он случайно натыкается на засушенный цветок — ярко-красный, как лужица крови, мак. — Наверное, Эрвин положил. Это его книга, — Ханджи подходит со спины. — Хочешь забрать? — Возможно, — неопределенно отвечает Леви и грузно облокачивается о стену. Его сердце странно сжимается, тяжело бьется, пока застарелые воспоминания колышутся в груди засохшими колосьями. — Чего такой бледный? — А мне откуда знать? — Ложись пораньше, — советует Ханджи и скользит взглядом по переплетам книг, словно не знает всю их библиотеку наизусть. — Идешь завтра на запуск дирижабля? — Да. С Фредди, — отвечает Леви, чувствуя, что усталость действительно выбивает почву из-под ног. — Мы с Жаном и Армином тоже там будем. Только сначала проведаем Микасу. На прошлой неделе ей установили могильную плиту. Хочешь посмотреть? — Думаю, в другой раз. — Говорят, мак вырастает там, где проливается невинная кровь. — Любопытно, — отзывается Леви и осторожно касается пальцами одного лепестка. Тот тут же крошится на книжной странице. Маковое поле — поле боя. Война, которую Эрвин всегда хранил в книге как напоминание. Кривя губы в ухмылке, Леви желает Ханджи доброй ночи и на ватных ногах идет в свою спальню. Эрвин. Кажется, они не виделись целую вечность. Не кажется: Эрвин отстал от жизни на много лет. В год, когда его не стало, в мире и понятия не имели о дирижаблях, континенте и том, что жить можно без войны. Стянув с себя одежду, Леви забирается под одеяло. Завтра предстоял большой день, и это внушало надежду: загорелые детские лица; восторженные глаза, устремленные в небо и высокотехнологичное будущее, и люди, прошедшие вместе с ним через ад. Леви идет уже пятый десяток, а он лишь теперь раскусил то, что даже в таких мелочах был особый смысл. Особенно в мелочах. На границе полудремы, отрезанном от реальности островке, Леви мимолетно чувствует, как нечто сродни пули — наверное, из того самозарядного пистолета в платяного шкафу — разрывает в клочья его сухожилия, ломает кости и взрывает сердце на миллионы острых осколков. Это похоже на короткую, болезненную судорогу… …сегодня Эрвин, улыбающийся ему с порога, возвращается вовремя.