Элювианы

      Море смывает с души Мерриль несмываемую пыль Города Цепей, но кровь с ладоней не сотрётся никогда. И всё же ей легко — в этот миг. В миг такой же хрупкий, как тонкий лёд, по которому она ходила всю свою жизнь — прошлую; как всё, что её окружало.       Прошлой жизни больше нет — умерла вместе с целым кланом, рухнула из-за бессмысленной самонадеянности в играх с демонами и зеркалами. Мерриль помнит: глядя в спящее стекло элювиана, она хотела ослепнуть от величественного сияния долийцев, но видела лишь тусклую себя, глупую девочку с окровавленными ладонями.       Элювиан спал, видя во снах грядущее.       Элювиан не ошибался.       — Снова скучаешь, котёнок?..       Прошлой жизни больше нет — но в не-начавшейся-новой из неё что-то осталось. Что-то единственное, не способное ранить, как осколки разбитого зеркала. Мерриль знает, что никакой она не котёнок: её клан всегда видел больше — поэтому видел в ней монстра…       Но возражать Изабеле не хочется, да и никогда не получается. Изабела — это море с тысячами утонувших кораблей-тайн, море опасное, море, против которого не выстоишь, которому можно лишь отдаться во власть — и вести свой корабль на очередную погибель, завязав глаза.       Мерриль отказывается смотреть — ведь и так всегда была слепа. Ослеплена, не зная, чем больше: пустыми надеждами или этими карими глазами, в которых она тоже пыталась разглядеть будущее — и снова видела тускнеющую девочку с окровавленными ладонями, которая никогда не была Первой, не заслуживала ей быть…       И как глупая слепая долийка выстоит против штормовой кромки этого кареглазого моря, если даже самый слабый порыв солёного ветра сбивает её с ног?       — Не скучаю, — да и только отвечает Мерриль. — Куда мы плывём?       На самом деле ей всё равно, куда плыть — лишь бы подальше от Киркволла. Изабеле тоже, кажется — лишь бы под ногами вновь мелодично поскрипывала палуба. Изабела берёт Мерриль за руку — а та не успевает заметить, как ветра двух морей — того, что внизу, и настоящего, пламенного, живого — схлёстываются в едином вихре-порыве, забивая в лёгкие соль — но это сладостное чувство.       Соль на губах, соль на их волосах — соль пролитых слёз глупой слепой долийки. Кровавая тропа оборвалась, началась дорога из ветра и соли, но она ещё хрупче осеннего льда. Только в этот миг Мерриль ничего не волнует — только Изабела, только море в её груди, только солёные сладкие губы.       Её карие глаза — важнее любых элювианов. Ради этого Мерриль позволяет себе на миг забыть о том, что она — монстр. Ведь море когда-то смоет кровь с ладоней.