«Когда-нибудь наступит лучшее будущее. Всё вернётся на свой привычный круг, с добрыми соседями, вкусной едой, работой и разговорами за обеденным столом. Но для этого мы должны бороться».
Збигнев, живой и чересчур опрятный для той тяжёлой ситуации, и того места старик, почитался в этом районе Кракова как человек, проживший долгую и тяжёлую жизнь военного и рабочего мужа. Он обладал удивительной способностью запоминать даже мимолётные события, и даром рассказчика для того, чтобы эти события излагать — красиво, без преувеличений фантазёра и академической сухости. Вот и сейчас он рассказывал бойким мальчишкам, своим осиротелым племянникам, каков будет мир после восстановления независимости Польши, описывал свою молодость во всей палитре и объяснял, почему никогда нельзя сдаваться. Подростки слушали его с жадностью, подобной жадным университетским умам, поглощающим знания. Увы, сейчас в Кракове некому было преподавать эти знания: учёных мужей истребляли, как мелкую живность на охоте ради развлечения. А те немногие, кто спасались, сидели по погребам, либо вели тихую, неприметную жизнь, только бы не схватили, только бы не выслали, только бы не убили! Прямо как мы сейчас проводили нашу очередную встречу в погребе бара, под покровом ночи, в очередное воскресенье. Нам повезло, что новый хозяин трактира (проклятый немец) был связан родственными связями с одной полячкой, и он с пониманием относился к нашим «попойкам» в воскресенье, после тяжёлой рабочей недели. Здесь мы не пили, как думал проклятый немец, нет, мы все: две прачки, кухарка, трое рабочих с одного завода, один интеллигент, две жены, потерявшие мужей, я, трое детей и сам Збигнев: мечтали — о новом, послевоенном мире — каков он будет? Увидим ли мы изгнание оккупантов из наших родных земель? Право, не знаю. Но сейчас мне не были интересны вопросы, на которые я бы ни за что не ответил, потому решил не забивать свою голову чепухой, и вместе со всеми вслушаться в речь Збигнева, освещённого единственной, тусклой лампой. Свет падал на правую половину его свежего лица, заодно освещая один, горящий надеждой тёмный глаз. — Дети, ваше вступление во взрослую жизнь будет резким, как звук рассекающей воздух сабли! И всё пойдёт: ответственность, свобода и борьба, вечная борьба, длинною в жизнь. Это наше будущее, но сейчас его у нас нет. Оно будет, непременно будет! Польский народ велик и не сдастся перед нацисткой сволочью. Но для достижения чего-то нужно бороться. Беспощадно и безбоязненно. Всё ради родины! Родина нас породила, теперь мы должны исполнить наш священный долг перед ней, оправдать надежды наших погибших отцов, матерей, дедов, бабушек, братьев и сестёр, друзей и соседей! Все погибшие смотрят на нас с небес и ждут часа, когда мы отомстим за их невинно пролитую кровь! Мы должны быть сильными. Мы должны победить! — речь произвела превосходный успех. Я удовлетворённо наблюдал за этими воодушевлёнными, горящими глазами, готовыми прямо сейчас брать оружие и стрелять в убийц их родственников. Но необходим был момент. Союзники подойдут, и тогда вспыхнет восстание, Польша снова будет свободной! Мы закончим этот кошмар, изгоним немцев с нашей родной земли, не посрамим честь наших бравых предков! В сердцах каждого промелькнула надежда на что-то своё, родное после победы.***
1 августа 1944 года. Сигнал подан. Бои на улицах продолжались весь день по всей Варшаве. Мы надеемся на победу. Мы не перестанем верить в неё — лишь смерть сможет остановить нас. Мы больше не можем ждать. Выйдя из временного укрытия, мы повстречались с Збигневым. Он вывел из домов, погребов и убежищ множество людей — те, кто были готовы решать судьбу своей страны. «Мы долго готовились и наконец, услышали шёпот свободы. Поднимемся на последний наш бой, освободим столицу, а затем и страну!» — короткая, но выразительная речь произвела ошеломляющий эффект. Рёв мужских, женских и детских, ещё не прорезавшихся голосков, казалось, был слышен по всей Варшаве. Все люди стояли до этого с туманным ощущением предстоящей борьбы. Одни лелеяли надежды о хорошей работе, другие — про тихую, семейную жизнь, дети и подростки раздумывали о своей предстоящей, молодой и насыщенной жизни. Они понимали, что сейчас начнётся, но не до конца осознавали, что большинству их планов не суждено сбыться, равно, как и вернуться в свой родной дом. Я решительно смотрел, стоя чуть поодаль, как наблюдатель. Мне не нужны были воодушевляющие речи, у меня было всё, что нужно для борьбы — вера в лучшее, в лучший исход, лучшую жизнь. Я знал, что мы победим, и не подвергал это сомнению. Как только был подан сигнал от оратора, разгоряченная толпа рассеялась по улицам Варшавы. Они тоже поверили, как и я. Збигнев вдогонку кричал, подбадривая и без того разгоряченных людей: «Варшава шепчет о свободе. Поднимитесь, сыны её, и услышьте её зов! История к тебе взывает, Варшава, сражайся!» — и сам направился сражаться, в свой последний бой. Как я позже узнал — Збигнев погиб одним из первых, успев забрать, вместе с собой четверых врагов. *** Дальше — лишь трупы. Варшава превратилась в багровое пятно — повсюду была кровь и растерзанные, изуродованные тела. Не жильцы. Они надеялись на лучшее будущее, но стали заложниками судьбы и не могли поступить иначе. Сражаться или умереть трусом — вот единственный выбор, и когда люди вокруг тебя хотят сражаться — ты тоже сражаешься до последнего вздоха. Были ли эти потери оправданы? Да. Женщины, мужчины и дети сражались, умирали плечом к плечу, и та кровь, которой они обагрили улицы, была их жертвой, с готовностью принесённой. *** Мне знатно прилетело в голову. Всё последующее — как в тумане. Глубокий сон, в который я не хочу верить. Не хочу верить, что Теперь, каждое воскресенье я посещаю этот бар, ставший мне родным, и вспоминаю проникновенные речи Збигнева. Интеллигентный старикан, живший идеей о свободе своей страны и своего народа, воодушевивший и передавший эту идею другим — не заслуживает ли он Ордена Белого Орла? Я отпиваю пиво и грустно вздыхаю.