Летние очерки. Рассказ второй.

«Второй рассказ, вторая попытка. Второй раз создаю текстовый документ и второй раз называю его «Рассказ второй». Кажется, моя муза меня покинула. Идей нет. Задумки есть, но без пищи для ума они какие-то туманные. Я не знаю, друг мой, что послужило причиной сесть и написать тебе. Сегодня прекрасное летнее утро, я сижу на заднем дворе своего дома в пригороде Сан-Франциско, и не могу написать ни строчки. Ричард, мой редактор и верный представитель в издательстве «Стоктон-пресс» ежедневно и очень деликатно напоминает, что сроки горят. Ты помнишь Ричарда? Это совершенно замечательный молодой человек, поверь. Вы виделись на пресс-релизе «Неудачного дня Люцифера». Ричард долговязый, кудрявый и очень добрый. Ты ему понравилась, кстати. Не знаю почему он не пригласил тебя куда-нибудь. Ты верно думаешь, что у него есть девушка, но нет, определенно нет. Парень этот слишком скромный. Видишь, он и со мной носится как с писаной торбой, всячески оберегая. Видимо, когда Бог создавал Ричарда, он отсыпал ему слишком много тактичности и слишком мало напористости. Хотя, зачем я на него грешу, писать-то надо мне. Через месяц я должен представить в издательстве двенадцать рассказов длиной не меньше десяти вордовских страниц, а я не могу выжать из себя ни строчки для второго рассказа. И для третьего, и четвертого, и двенадцатого. Кажется, произошло то, чего я боялся и ждал всю жизнь. Клянусь тебе, с двадцати лет, с тех пор как начал писать, каждый раз беря карандаш или садясь за печатную машинку, я трясся всеми поджилками, представляя, что не смогу написать ни строчки. Никакие мои обычные методы поиска вдохновенья не работают, а к наркотикам и выпивке я решительно равнодушен. Мы ведь в 2015 году, а не в «Студии 54». Прости. Ты, верно, очень занята полезными и важными делами, у тебя дети, а тут старый писатель со своими смешными жалобами. Как там твой Эко-проект? Уже запустила мелиоративные работы? Твои дети наверняка ходят на хоккей, плавание, гимнастику, а по вечерам вы читаете друг другу заметки в местных газетах. Почему я променял эту размеренную, спокойную жизнь на изменчивое ремесло писателя? О чём мне теперь писать? Самое главное, я просто старый конченный эгоист. Думаю только о себе, о том, как люди будут говорить: а, он сдулся. Конечно, сдуться в шестьдесят четыре это не так уж плохо, но я хотел дожить до восьмидесяти, уйти в блеске славы, написав ещё два-три нетленных произведения. Ха-ха-ха. Хочешь насмешить Бога, расскажи ему о своих планах. Только что теперь делать, умирать? День, конечно подходящий, солнечный, летний, пропитанный запахами трав (тут, в пригороде, очень чистая экология – тебе бы понравилось), только умирать я не хочу. Когда-то я сказал себе, что если перестану писать, сразу недрогнувшей рукой пущу себе пулю в висок. Я миллион раз описывал самоубийства в своих рассказах и повестях, но сделать это самому кишка тонка. Знаю, тебя это не удивляет. В мире, где живу я, всегда разворачивается драма. А у тебя все спокойно, идёт своим рассчитанным ходом. Радостные события, горестные. У меня все вверх дном: счастье, печаль, тоска, желание. Я привык жить в хаосе, выхватывать оттуда мысли и создавать из них повествования. Всю свою жизнь прожив с надрывом, не могу отойти от него и сейчас. Передо мной на блюде лежат белые персики. Сладкие как мёд, но не приторные, а с изысканным тонким вкусом. Такие нежные, деликатные. Совершенные. Было время, при одном взгляде на эти плоды я мог создать Большую историю, или вписать ещё несколько десятков страниц в свои мемуары. Писал бы письма женщинам, которых любил, женщинам, которыми пользовался. Я дарил частицы своего вдохновенья всем, и в эти минуты забывал все обиды (а ты ведь помнишь, я человек мнительный и злопамятный). Нет, не могу сказать что замучила совесть – человеку, который пишет, и который пользуется популярностью, понятие это незнакомо. Как много довелось мне видеть писателей, возвысившихся над всеми, которые думали что воспарили, приблизились к Создателю – и закончивших обдолбанными в канаве, или с верёвкой на шее. Но страх сжимает сердце, и я не смогу выстрелить или затянуть узел не шее. Смешно, сейчас представил, что будет с моим Ричардом. Он придёт в ужас, точно говорю. Будет ещё год ходить печальный, видя мои книги на полках магазинов. Книги ещё неплохо продаются, да. Мне хватает и на белые персики, и на красное калифорнийское. Айрис, моя дорогая, единственное, чего мне сейчас не хватает, так это тех своих двадцати лет. Когда глаза горели и весь мир был на ладони. Этот мир не принадлежал мне, и я желал его покорить. Я возносил молитвы, писал, читал, обивал пороги издательств. Прислушивался к мнениям редакторов или посылал их к чертям. И всё свелось к тому, что через пару дней ты будешь читать письмо никому не нужного маразматика, который не придумал ничего лучше, чем изливать своё горе бумаге. Мне тошно. Всё, что я умею, это писать. С двадцати лет я писал каждый день, а до этого, с одиннадцати – хотя бы раз в неделю. И вот уже четыре месяца я не могу вымолвить ни слова. Раньше я мнил себя пауком, который играючи плетёт сети из слов, создавая людей и чудовищ, необычные и обычные ситуации. Я жаждал быть и Голсуорси, и Желязны. Только не думай, пожалуйста, что это надуманная проблема. Говорю тебе, Айрис, я больше не могу. Я пуст. Слов для моих историй больше не осталось, и я чувствую себя покинутым псом на пороге некогда родного дома. Совета твоего не прошу – знаю, каков он будет. Для меня настал личный Рагнарёк, гибель богов. Я завещаю тебе, моя милая Айрис – когда всё закончится, просто передвинь снова фигурки на шахматной доске*».