В шаге от невесомости

                    - Хей. - Хей. Арми отвечает очень тихо, у них в доме режим, маленькие дети, и Лиз, наверно, тоже где-то рядом: Тимоти в момент понимающе переходит на полушепот, словно находится в одной с ним комнате. - Я тут решил позвонить, - немного извиняется он. - Я рад тебя слышать, - улыбается невидимо Арми, но голос его становится теплей, именно этим и выдавая мягкую улыбку. Они виделись совсем недавно, но тихое телефонное "Хей" от Тимми, оно совсем о другом, непубличном. И Арми повторяет: - Очень рад. Тимоти молчит еще немного, отступая, давая Хаммеру возможность вести, словно бы и позвонил ему не он, а сам Арми настойчиво названивал весь вечер. Арми чувствует его настроение как всегда хорошо и начинает беседу с главного: - Завтра особенный день. Готов? Тимоти молча качает головой. Потом спохватывается, произносит вслух: - Не особо. - Боишься, да? - Вот еще. Арми наконец смеется в открытую, радуясь этой явной браваде, да и позднему звонку радуясь тоже; голосу знакомому по тысяче фраз и тому, что свято верит: Тимми все еще двадцать. Два года, прошедших со дня съемок, они не считаются. Они промчались мимо них на всех парах, оставив Тимоти Шаламе для Арми навсегда юным, навсегда двадцатилетним. - Я не боюсь. Ни капельки, - какой-то детской фразой прикрывает Тимоти свой явный страх перед величием Академии, и Арми его понимает, не возражая. Мужчины не говорят о своих страхах, они друг друга поддерживают. Но здесь Арми теряется, не зная, как это сделать. Тимми боится, что не получит награду. Тимми боится, что ему её вручат. Оба варианта наверняка наполняют его юное беззащитное сердце предчувствием необратимости: ничто уже не будет, как прежде. - Я буду рядом, Тим, - тихо шепчет Хаммер в трубку, вдруг думая о том, что эта церемония, скорее всего, будет последней, на которой им снова придется позировать, прижавшись друг к другу очень тесно. А после эта привилегия - обнимать Тимоти Шаламе безнаказанно - она исчезнет, как только фильм перестанет греметь. - Хорошо. Хорошо, - тем временем выдыхает Тимоти благодарно и с облегчением. И тут же снова наполняет тембр взрослого своего голоса неясной тревогой, бормоча какую-то чушь: - Я недавно одну рецензию прочел... - Какую по счету? - смеётся Арми, зная, что оба они давно уже ничего не читают - времени нет, сил. - "Молодой яркий талант Шаламе, - цитирует Тимоти, - наполнен легкостью, даже чрезмерной". Чёрт. Какая-то неясная формулировка. Я не понял, что именно назвали легковесным? Меня? Мою игру? В ней мало наполненности, драмы? Трагедии мало, что ли? Почему им всегда мало трагедии? Арми гасит свой смех и начинает хмуриться: в бессмыслице, которая прёт из Тимоти, есть тайный шифр. Арми старательно слушает паузы и вздохи, не обращая внимания на болтовню. То, что он читает между строк, ему не нравится. "Тимми, мальчик, только не сожалей ни о чем! Никто не назовёт тебя легкомысленным. Никто, слышишь, не станет тебя осуждать. Тем более, я. Я, знаешь, никогда не думал, что тебе... что нам было легко". И сразу же поправляет себя, мысленно перефразируя - "Непросто". Все эти два года им было отчаянно непросто. - Ну что ты, - отвечает он ожидающему в эфире Тимми, - не думаю, что это негативный отзыв о твоей игре... Это... Это... Ну что? Что? Арми зажмуривается и трёт глаза, не зная, как сказать серьезному мальчишке правду. Вот если бы он был обычным двадцатилеткой с полным набором двадцатилетних же заморочек, было бы проще. Но нет, у Тимоти взрослый взгляд и вдобавок очень много прилагающихся к нему взрослых ингредиентов, намешанных в его кудрявой еврейской голове в адский коктейль. Он очень умен, и можно сколько угодно мечтать о восторженном юном мальчике, которым Шаламе и не был никогда, но который мог бы открыто, непреднамеренно запьянеть: Италией с её персиковым забродившим соком да нескромными выкриками их режиссера, не утруждающего себя говорить с актёрами полунамеками. - Ляг рядом. Ногу, ногу... Раздвинь своей его ноги, Арми, немного поёрзай... Да, так. Тимоти тогда, зная, что лиц в этом кадре видно не будет, лукаво улыбался, пока Арми вовсю напрягал ягодичные мышцы, ёрзая между его тонких по-девичьи ног. ... - Рецензия дерьмо, ты был стопроцентно драматичен во всех сценах и во всех смыслах, Тимми, - говорит Хаммер в трубку тем же шифром, думая, что же такого должно было произойти, чтобы Тимоти начал обсуждать с ним откровенную хрень. Оскар, чтоб его. И Тимоти снова тихо и очень ритмично дышит в динамике, как влюбленная школьница, делающая анонимный звонок. Он понимает, что Арми понимает. Он молча благодарит его. Ну что же ты не просто пустая кудрявая кукла, снова с досадой мысленно ругается на него Хаммер. Я мог бы думать, что ты повелся на мою, со всех сторон обсосанную в различных интервью красоту; что ничего не соображаешь от гормонов! Но Тимоти всегда всё понимал. Смотрел сознательно и очень трезво, даже когда предлагал Арми в тот вечер повторить... - ...ту сцену, которую обязательно вырежут. Ты её помнишь? Помню, конечно. Конечно, повторить. Отрепетировать. Два года назад Тимоти радостно улыбнулся в ответ на немного поспешное согласие партнёра, а Арми подумал с мукой - какая, к черту, репетиция, все слишком реально. И в то же время - нет: они, в осуществляемой ими фантазии возвращаясь в прошлое, под свет софитов вперемешку с итальянским солнцем воссоздают напряженную сцену, которую бедный Лука, отдирая от сердца, действительно вырежет потом на окончательном монтаже, пробормотав, что это уж слишком - за откровенную "Лолиту" его повесят обязательно и на первом же суку. - Садись, - спокойно говорит Арми, начиная, и приглашающе похлопывает себя по голым коленям: шорты его, как всегда, слишком коротки, и всё это тоже слишком и чрезмерно опасно для них, как и опасен сам термин "Лёгкость", который сейчас в телефонном разговоре упомянул Тимоти, безвозвратно повернув мысли своего собеседника к прошлому. Прошлое это они выцарапали из себя, как косточку из персика, вырвав в процессе и пару кусков окровавленного мяса из своих легких, смирившись с приобретенным навсегда синдромом неполного дыхания. Простились с воспоминанием, которое, не сговариваясь, вычеркнули, выкинув подальше от себя. Но память такая штука - она всегда возвращается. - Садись, - повторяет Арми в своем прошлом и чует, чует, чует коленями своими эту чертову, доказанную блистательной игрой, убийственно полновесную драматургичность Тимоти и его же... легкость. Ту самую, обыкновенную величину физическую. Она реальна и ощутима - Тимоти ничего не весит, исхудав так, что его двадцать три дюйма в обхвате дадут фору любой манекенщице. Арми стыдно - он знает о талии Шаламе всё. Арми хорошо - с каждым исчезнувшим дюймом надежда обхватывать тростинку-Тимоти одной рукой возрастает. В сидящем на его коленях мальчике нет ничего пошлого - сплошная персиковая поэма. Его серьезные глаза не дают Арми ни единого шанса думать о том, что это всего лишь юношеский тестостерон - Тимоти знает, что делает. Точнее, он знает, на что идёт. Он пробует, повторяет, репетирует. В то время как Арми немного сходит с ума, что своей правой ягодицей наверняка чувствует Шаламе. Или это была левая? Арми припоминает, что Тимоти, репетируя, здорово ёрзал, сидя на его волосатых ногах. - Ну, - тихо выдыхает он, вплотную приближая свое лицо к лицу мальчишки. Сценарий гласил: "Элио втягивает Оливера в глубокий поцелуй (12 секунд), сидя на его коленях". Время стоит дорого. Время, отведённое на поцелуи, вообще бесценно. Секундой больше или меньше, и может быть испорчен кадр, момент, атмосфера. И раз Лука решил, что идеально целоваться двенадцать секунд, то надо целоваться именно столько времени. По меркам кинематографа - это бесконечность, и Арми чувствует её приближение, даже не прикоснувшись еще губами к губам Шаламе. - Давай, Арми, - левая или правая ягодица по-прежнему терзает совесть Хаммера, и Тимоти замирает, уткнувшись в лоб мужчины своим лбом. Давай, Арми. То был момент, от которого во все стороны, подчиняясь законам физики, увлекшись центробежной силой, протянулись отблески остальных чувственных воспоминаний, связанных неразрывно с этим, главным. Момент неправильный, ложный, но от того - не менее прочувствованный. Тот самый, когда, сделав шаг в пропасть и ожидая смерти, неведомая волшебная сила не дала им упасть, подарив секундную невесомость. И было нужно, не увлекаясь, а насладившись позволенным, мягко ступить назад; сказать "спасибо" неизвестному богу, который даровал это; который, если промедлишь, свой дар - способность летать, внезапно мог отобрать. Тимоти был умным мальчиком, он сделал свой шаг в правильном направлении. А Хаммер так и остался на краю, где что-то все еще подталкивает его в спину, как прежде: Арми, давай. ...Тонкие губы, угловатый овал лица, ни единой щетинки на подбородке. Обычный поцелуй, ничего особенного. Простая итальянская трагедия длиною в двенадцать секунд со вкусом персика и Тимоти Шаламе. Арми старался потом хоть чем-то оправдать допущенную ими временную неточность, сбившись к чёрту уже на излёте отсчитанной им бесконечной минуты, но так и не оторвавшись от мальчишеских губ, которые не отпускали. Сцену они загубили, да и оправданий у них не было. ... - Забудь об этой рецензии, Тимми,- уверенным тоном американского героя произносит он в настоящем, - таких еще будет миллион. Подумай лучше, что наденешь завтра. - Я что, девчонка? - хихикает Шаламе, отвлекаясь; наверняка знакомым жестом заправляя кудрявую прядь волос за ухо, как делают это... да, девчонки. - Я уже решил, в чем пойду. Он несколько минут насилует слух Хаммера размышлениями о бархатных пиджаках, но под конец тот перебивает его, чувствуя за всей этой болтовней сплошные нервы. - Тимми, послушай... - Арми не знает, как это сказать, как вызвать в мальчишке то самое, нужное воспоминание, которое придаст ему сил, уверенности и заиграет в радужке яростным пламенем, превратив в победителя. И все же очень сильно старается - говорит шифрованно и непонятно, только бы не затронуть запретного, вырванного с корнем; аккуратно извлекая безопасный, а не радиоактивный свет. - Насчет лёгкости, - определяется с термином он и про себя смеётся: не стоило бояться. - Моей? Моей лёгкости? - немного жалобно переспрашивает Тимоти. - Твоей, твоей, - ворчливо вторит ему Арми и подбадривает своего мальчишку, как может: - Не растеряй её на красной ковровой дорожке, слышишь? Не растеряй... Тимоти тяжело молчит. И хмыкает, адресуя иронию вовсю романтизирующему, на себя непохожему Арми Хаммеру. - Окей, - говорит, наконец, прямо в ухо, прижавшись губами к трубке и сразу же невежливо дает отбой. Арми понимающе улыбается: говорил же себе - "Легкость" для них опасное понятие, произносить не стоит. Но это именно то, что он боится потерять в Шаламе: золотые статуэтки для слишком тоненьких мальчишек могут оказаться безумно тяжелыми. И вот, отчаянно балансируя на самом краю пропасти, не делая шаг вперед, не делая его и назад, с ему самому незнакомой браконьерской жестокостью Арми начинает серьезно надеяться на награду, которая приземлит его парящего мальчика; которая заставит его отречься от всякой будущей невесомости с кем-либо другим, кто не является Арми Хаммером, оставив лишь ему одному вечного двадцатилетнего Тимоти, еще не разучившегося летать.