darker than darkness

~*~

Мужчина в длинном черном плаще и шляпе-цилиндре стоит на сцене и поет. Красивый низкий голос — глубокий, бархатный — поднимается вверх, отражается от стен концертного зала, заполняет собой помещение. Зрители слушают его, затаив дыхание, внимают ему, будто зачарованные, и совсем не обращают внимания на тесноту, духоту, давку… Все это не имеет значения, когда вершится искусство. Атсуши стоит в последнем ряду — так меньше вероятность быть узнанным кем-то из пришедших на концерт. Меньше риск быть увиденным — им. Атсуши не хочет, чтобы Иссей знал, что он здесь. Это будет неловко — для них обоих. Атсуши так мечтал попасть сюда — и всё равно не может избавиться от мысли, что у него нет никакого права здесь находиться. Он не должен был приходить на этот концерт. Он занимает чье-то место — в этом маленьком и тесном клубе на Шибуя… Когда-то Атсуши тоже пел в таких клубах — тесных, темных, с плохой вентиляцией и еще более отвратительной акустикой. (Это то, с чего все они начинали — потому что не могли позволить себе большего). Тогда теснящиеся в этих клубах несколько сотен зрителей казались необъятной толпой, а Атсуши испытывал страх и ужас перед выступлением. Теперь все изменилось. Теперь целого Будокана мало, чтобы вместить всех жаждущих увидеть Атсуши Сакураи. Он выступает перед тысячами, он любим сотнями тысяч. Он уже давно не испытывает страха, а лишь приятный, щекочущий нервы азарт. Но он никогда не забывает, кому обязан всем этим. Атсуши был никем. Он не знал, что ему нужно в этой жизни, кем он хочет стать. И он даже не особо задумывался над этим. Пока волею судьбы (или злого рока) его не занесло однажды в такой же маленький полутемный клуб на концерт группы со странным названием Der Zibet. Случайность, определившая всю его дальнейшую жизнь… Тем вечером, увидев его — Иссея — на сцене, Атсуши был покорен, полностью очарован этим образом: шляпа-цилиндр, боа, длинный плащ — всё черное, как сама ночь; маска в тонких бледных пальцах; голос — проникновенный, вкрадчивый, невообразимо прекрасный. Если бы демоны пели — они бы пели именно так. Иссей был живым воплощением тьмы. Олицетворением готики. Всем тем, к чему так отчаянно стремилось сердце Атсуши. Иссей с первой секунды стал его личным кумиром. И остается им до сих пор. Атсуши всегда восхищался этим человеком. Хотел стать признанным им. Стать похожим на него. Стать им… И это не просто мечта — это безумное стремление, которое он сделал целью и смыслом своей жизни. Прикладывал все силы — а упорства ему всегда было не занимать, — чтобы добиться этого. Боа, шляпа-цилиндр, длинный черный плащ, маска — теперь это неотъемлемая часть его собственного образа. Теперь его голос называют голосом демона. Теперь он воплощение тьмы и олицетворение готики. Он — Атсуши Сакураи, которым все восхищаются. Тот, кто собирает стадионы. Почти легенда. Почти бог. Но в собственных глазах — лишь тень настоящего бога темной сцены. Удачная, мастерски выполненная, с красивым налетом глянца — но подделка. Подражатель. Атсуши Сакураи на сцене — просто образ. Яркий, завораживающий, продуманный до мельчайших деталей, совершенный. С годами создавать его получается все легче, становится почти естественным — но лишь почти. Атсуши Сакураи на сцене — совсем не тот же человек, что Атсуши Сакураи вне ее (как бы он ни пытался убедить всех — и себя в том числе — в обратном). Атсуши на сцене — это списанный и приукрашенный образ из воспоминания настоящего Атсуши Сакураи. И воспоминание это, конечно, о нем — об Иссее. Иссей настоящий. Ему не нужно перевоплощаться, чтобы показать зрителям что-то — он показывает себя. На сцене и в жизни Иссей остается самим собой. Остается верен себе. Продолжает выступать с верными ему музыкантами для верных ему зрителей — в тех же маленьких и тесных клубах, что и тридцать лет назад. Неизменная атмосфера декаданса и готики — чистая и прекрасная, не разбавленная глянцевым светом софитов. Потому что Иссею так нравится. И Атсуши тоже — нравится, но… Атсуши восхищается Иссем — как прежде, как всегда, но находясь здесь, в тесном клубе, он испытывает еще одно чувство — труднообъяснимое, неуловимое: смесь разочарования, сожаления и вины. Оно отравляет его радость, не дает получать в полной мере удовольствие от концерта.  Атсуши считает происходящее неправильным. Зал не должен быть таким темным и тесным, зрителей не должно быть так мало… Иссей достоин большего. Иссей достоин стоять на сцене Будокана. А самому Атсуши вполне подошла бы сцена этого клуба… Внезапно музыка смолкает. И в наступившей тишине красивый низкий голос звучит особенно громко: — Действительно так считаешь, Атсуши-кун? (Иссей всегда избегал обращения «Ач-чан», считая его не приятельским, но фамильярным — «А я слишком уважаю тебя, Атсуши-кун».) Осознание того, что все происходящее (такое чертовски реалистичное!) — всего лишь сон, вызывает горькое чувство досады и, одновременно, странного облегчения. Сцена, находящаяся еще пару минут назад так далеко, вдруг видится очень отчетливо, так, что Атсуши без труда может разглядеть лицо Иссея — мечтательную полуулыбку на тонких губах и недобрый блеск черных, подведенных тенями глаз. Иссей манит его — легким, приглашающим взмахом руки, поистине аристократическим жестом. Послушные зрители тут же расступаются в стороны, образуя широкий проход — будто море, расступившееся перед Моисеем, — и Атсуши неуверенно делает один шаг вперед. А уже в следующую секунду — по законам сна — оказывается на сцене рядом с Иссеем. — Споем вместе, Атсуши-кун, — предлагает Иссей, протягивая ему микрофон. — Как в старые добрые времена… И, не дав Атсуши времени, чтобы опомниться, начинает играть мелодия Маскарада. Иссей вступает первым, поет легко и без усилий, красивый голос льется свободно, вплетаясь в музыку, дополняя ее. А растерянный Атсуши никак не может побороть глупое волнение, поэтому безнадежно фальшивит. Как будто не было этих тридцати лет, за которые он отточил свой вокал до совершенства. Как будто он снова новичок, едва умеющий попадать в ноты. Голос подводит, не слушается, Атсуши захлебывается — нотами, словами… задыхается. Песня обрывается резко — и снова наступает тишина. Атсуши со страхом бросает короткий взгляд в зал — зрители смотрят молча и холодно, никто не пытается аплодировать. Они разочарованы — им. Потому что он подвел их — и своего — кумира. — Не туда смотришь, Атсуши-кун. Иссей подходит и становится с ним рядом, обнимает за плечи, заставляя повернуться спиной к молчаливой толпе, протягивает руку в сторону декораций. Тканевое полотно с логотипом Der Zibet на миг надувается, как парус, а потом опадает бесформенной кучей к их ногам, и — конечно, ведь это просто сон! — по другую сторону сцены оказывается полностью заполненный зрительный зал Ниппон Будокана. Секунда — и гул аплодисментов и восторженных криков накрывает Атсуши и Иссея, будто цунами. Атсуши смущен, растерян, почти испуган. А Иссей улыбается. — Они всегда будут восхищаться тобой, — говорит он, а потом, наклонившись почти к самому лицу Атсуши, шепотом добавляет: — Как и я. Атсуши не успевает ничего ему ответить, возразить. Продолжая улыбаться, Иссей берет его за руку и подводит к самому краю сцены. Мгновение они стоят рядом — двое, вместе, так, как всегда хотел Атсуши, — а потом Иссей отпускает его руку, отступает назад, исчезает. Атсуши остается один — перед тысячами обращенных к нему лиц его фанатов. Они смотрят на него — восхищенно, но требовательно. Атсуши понимает, что должен поприветствовать их. Он делает низкий поклон — но, потеряв равновесие, падает со сцены — как в бездну, в толпу зрителей, жадно тянущих к нему свои мертвецки-белые руки… Лица искажаются, превращаясь в уродливые хання*, острые пальцы (когти?) впиваются ему в плечи — и Атсуши, наконец, открывает глаза. С облегчением видя перед собой вечно усталое лицо Имаи. — Три минуты до выхода,  — спокойно сообщает лидер-сан. А потом, вглядевшись в лицо Атсуши чуть пристальнее, все-таки спрашивает: — Ты в порядке? Атсуши только усмехается, неопределенно качнув головой, принимая из рук заботливого Маи-Маи бутылку воды. — Дурной сон, — признается он, не выдержав обеспокоенного взгляда. — Хання? — почти утвердительно уточняет Имаи-сан. — Да, — почти правдиво отвечает ему Атсуши. Две минуты до начала финального концерта. Еще две минуты, когда Атсуши Сакураи может быть собой — простым человеком с простыми страхами. Но через две минуты он выйдет на сцену Будокана — в образе самой Тьмы. Снова станет тем, кем восхищаются тысячи. В очередной раз докажет, что достоин их восхищения. Его собственный маскарад, длящийся вот уже тридцать лет… *** Мужчина в черном длинном плаще стоит на сцене и поет. Красивый низкий голос летит свободно и легко, подчиняя своей воле, очаровывая. Завороженные зрители в едином порыве протягивают к своему кумиру жадные руки, а слепящие лучи света десятков прожекторов — будто острые мечи, пронзающие насквозь его тело. Это не обычный рок-концерт, а настоящее искусство. Иссей стоит далеко — в предпоследнем ряду балкона. Ему никогда не везло в лотерею, и билетная, конечно, не стала исключением. Как и год назад, и за год до этого, и за год до этого… Посещение ежегодного финального концерта BUCK-TIСК давно стало привычкой, нет — традицией. В первый раз он пришел только потому, что Атсуши-кун попросил его, но в последние годы ему приглашение не нужно. Он приходит сюда по собственной воле. Иссей смотрит на человека, который когда-то мечтал стать как он. Который стал лучше — намного лучше. Иссей не чувствует зависти или горечи — они неуместны. Он чувствует восхищение — как и все, собравшиеся здесь. Когда-то Атсуши восхищался Иссеем, теперь Иссей восхищается им. И гордится. «Ученик превзошел учителя», — мог бы написать в очередной своей статье Ичикава-сан — и был бы совершенно не прав. Иссей никогда его ничему не учил — Атсуши всего достиг сам. Атсуши называл Иссея Тьмой. А себя скромно именовал его тенью. Вот только тень от тьмы — нечто еще более темное. Еще более совершенное. И видя на большом экране, висящем над сценой, красивое лицо Атсуши, его дьявольски-черные, глубокие, как сама бездна, глаза; глядя на зрителей, зачарованно внимающих его голосу, Иссей не может сдержать улыбку. Атсуши Сакураи стал тем, кем хотел. Не Иссеем, конечно, но богом. Настоящим богом японской темной сцены.