Не один

Чанёль всегда думал, что он здесь один. Лишь он наедине с холодом стерильных белых камер. Ещё – щекочущие под кожей языки пламени. Привычные, игривые. Опасные. Не согревающие. Ещё – боль, ставшая настолько частой гостей, что перестала ощущаться как нечто отдельное. Был лишь Чанёль. Константы было три – белое, боль и пламя. Пламя было другом. Пламя любило его, как никто другой в его жизни. Пламя было постоянно рядом, но не делало ничего, чтобы его защитить. Лишь билось полумёртвое под кожей на запястье, подавленное болью. Чанёль всегда думал, что он здесь один. Что его одного исследуют эти холодные, стерильные, в белых халатах. Что его одного бьют. Его одного раскрывают – больно, насильно, иглами под кожу. Оказалось – их двенадцать. Осознание этого помогло не сильно. Не помогло вообще. Помог взгляд. Тяжёлый, чёрный, исподлобья. Враждебный. Злой. Несломленный. Горящий. И Чанёль почувствовал, как пламя у запястья отзывается в ответ. Константа стала одна – Номер Двенадцать с его чёрным взглядом. Им не удавалось видеться часто, лишь на общих экспериментах, где его разглядывали и другие десятеро. Забитые, холодные, испуганные, любопытные. Готовые убить его за секунду своей свободы. Или убить их. Чанёль всегда думал, что он здесь один, но в какой-то момент их стало двое. Пламя душило, вставало поперёк горла, обжигало вены и взрывало болью виски. Пламя давили ударами, таблетками и бесконечными уколами, но оно, больное и не знающее отдыха, лишь разгоралось ещё сильнее. И мягко утихало в небольших ладонях Двенадцатого. «Кёнсу», как произнёс он однажды. Его присутствие дарило уже забытое спокойствие и умиротворение. Его прикосновения, которых он избегал, – боль, сломанные стены и переломанные кости. И в какой-то момент Чанёль просто решил, что их будет двое всегда. Потому что на лице у Кёнсу ожог от его ладони. Потому что со временем они научились держать друг друга на поводке. Потому что из всех людей он решил доверять ему. Холод стерильных белых камер отлично горел. Пламя в глазах Номера Двенадцать горело ещё лучше. Если бы Чанёль мог, он бы наслаждался этим пожаром всю свою жизнь. От самых маленьких первых огоньков до оставшегося пепла. Он бы извалял в нём тонкие лопатки Кёнсу, измазал его бледные скулы. Он бы хотел смотреть на это всегда, запечатлеть его на самой подкорке, под кожей, в сердце. Там, куда до этого добирался лишь пресловутый Двенадцатый. И какая разница, скольких из них они оставили там, если в итоге они были вместе. Если в итоге оказалось, что Чанёль был здесь не один.