Каюсь, грешен!

      Каморка Разумихина была немного пошире и попросторней чердака Раскольникова, но неказистому и косолапому Разумихину и здесь было тесно. Правда, он никогда ни слова не говорил о своих неудобствах, собственно их не замечая, он ведь мог квартировать хоть на крыше без единого замечания. Не часто Раскольников сюда заходил: раньше они встречались с другом большей частью на учёбе в университете, в последнее время иногда работали вместе, преподавая уроки, или гуляли по улочкам Петербурга в свободные часы, не имея средств на что-то более возвышенное и благородное, вроде театральных представлений. Порой Раскольников приходил к другу за новой учёной книгой, мог даже остаться на время и читать её, пока Разумихин что-то там писал и без умолку болтал. Сейчас он распространялся о переводах книг и статей, чем он занимался в последнее время вместо уроков, о плохих издателях и не знающих толку книгопродавцах, о том, как каким-нибудь проектом можно было бы улучшить всю структуру до неузнаваемости, намекал, также, и на то, что ему, якобы, могла понадобиться помощь кого-нибудь, кто знает языки и кому можно довериться. Говоря об этом он постоянно косился на сидящего на кровати друга и хитро ухмылялся.       Раскольников не слушал, делая вид, что занят чтением книги, к которой потерял всякий интерес с первой же страницы. Не стоило ему оставаться в гостях, думает Раскольников. Он долго вдумчиво размышлял, но, кажется, давно пришёл к объяснению своей проблемы, потому что каждый раз всё утыкалось в одно и тоже заключение. Пришёл он к выводу, что не может быть иного объяснения снам, постоянным посетителем которых являлся Разумихин, нет второго дна в приставучих образах, таких странных и горячих, нет другого смысла в жгучей стыдливости, когда рука приятеля опускается Раскольникову на плечо, или жадной грубой ревности, в моменты, когда Разумихин улыбается всем знакомым на улице, когда должен только ему. Хотя, чего это он, Разумихин ничего ему не должен, а подобные мысли лишь плод извращённого воображения его разума.       Раскольников вдруг поднял глаза — Разумихин вот уже как с минуту молчит и обеспокоенно глядит на приятеля, заметив, что взгляд его не бродит по строчкам и тот не читает. Раскольников откладывает книгу, уже не помня ни автора, ни названия, и тянется к своему пальто на крючке.       — Куда ты так скоро? — воскликнул Разумихин, вскакивая со стула, похоже, в случае чего собирающийся силой задержать своего друга.       — Пора мне, — пробормотал Раскольников. Он вертел в пальцах свою заплатанную шляпу, готовый натянуть её на голову и быстро бежать, чтобы друг не успел кинуться за ним, иначе догонит, поймает, свяжет и не отпустит, требуя объясниться здесь и сейчас. Раскольникову объясняться не хочется, слишком много мыслей кроется у него в голове, да и много таких, которые он пояснить не в силах.       — Да что с тобой, Родя? — напрямую говорит Разумихин, в данной короткой фразе заключив все переживания о приятеле, вызванные постоянным молчанием и угрюмостью Раскольникова, его нежеланием поделиться не просто чувствами, а хотя бы мнениями об обычной даже книге. Как будто друг его специально отгораживается от мира вокруг, от города, от него, закутываясь плотнее в своё пальто, как паук в паутину.       Раскольников вздрагивает, слыша в обращении к нему столько чувственности и переживания. Родя, его ведь так только мамаша да Дунечка называют, от бесконечной их любви и преданности. А Разумихин говорит также и не понимает, как эта преданность ранит его друга! Больно надо Разумихину приятельничать с человеком, который его дружбу не во что ни ставит. Ибо не дружба ему, Раскольникову, нужна, совсем о другом желает.       — Что со мной?.. — негромко переспрашивает Раскольников с большими, испуганными глазами. А ведь действительно, что с ним? Помешательство какое? Болезнь? Вовсе нет, давно он решил сам для себя, на что это похоже, благо, времени для размышлений у него полно. Он считает, что выпало ему особенное страдание, какое-то даже возвышенное страдание, недоступное обычным людям, потому что Раскольников слыхивал о подобном от простого народа всего-то пару раз, да и так, нелепыми приукрашенными слухами. А раз обычным людям такое не свойственно, значит, такое выпадает только необыкновенным людям. Необыкновенным людям необыкновенное страдание.       О таком всегда говорили как о немыслимом грехе, одном из самых невообразимых и развратных, и говорили мало, стыдясь. Но надо ли прислушиваться? Истинные личности переступают через муравьёв под ногами, не слыша их писков о греховности. Стало быть, чувства, мысли, образы, рождающиеся в голове Раскольникова, это есть проверка на прочность, прогнётся ли он под общественное мнение о грехопадении. Это у него страдание человека.       Впрочем, не только лишь «греховность» мучила его, а больше осознание, что необыкновенно мало рождается, даже до странности мало, людей, имеющих дар или талант. Не может быть двух рядом одинаково одарённых, по-равному гениальных личностей. Следовательно из этого, если Раскольников может познать такое, то Разумихин же нет, будучи… Но даже в голове он боялся, нет, стыдился, назвать человека столь близкого, столь родного, важного, большего, чем друга, обычным материалом, служащим единственно для зарождения себе подобных. Мучило его и гложило.       — Что со мной? — повторил Раскольников с нахальной, иронической улыбкой. — Грешен я. Каюсь, грешен! — и смеяться ему захотелось от собственных слов, не видя, а точнее не желая видеть греха в помыслах своих, а, значит, не раскаиваясь. А иначе не мог сказать Разумихину, ведь слово за слово пришлось бы изъяснять всё с самого начала, рассказать о делении людей, о Наполеоне и даже о том деле. Разумихин не в силах понять, Раскольников знает об этом наперёд. Разговаривал он уже об своих мыслях с бывшей своей невестой, она не поняла, более того, испугалась. Даже хорошо, что она умерла, ещё бы разболтала, неправильно всё пояснив и горе было бы Раскольникову. Впрочем, не о ней сейчас, он уже настрадался об ней.       Разумихин хотел было, собравшись с мыслями, что-то возразить или удивиться, но Раскольников не дал ему опомниться. Он в каком-то странном помешательстве, в истерическом ощущении, в котором между тем была и часть наслаждения, горького и больного наслаждения, быстро пересёк комнату, направляясь к приятелю, жадно впился пальцами в его руки выше локтя, заглянул в глаза, почти не оставил расстояния, зажав Разумихина между столом и своим телом. Сердце стучало бешено, в напряжении, пот каплями стекал по спине, жар был снаружи и внутри, такой жар, как в лихорадке, но Раскольников был сейчас вовсе не в бреду, осознавая свои действия даже чересчур ясно и чётко. Чуть отодвинувшись, он опустил взгляд на чужие губы, сильно отличавшиеся от прелестных пышных красных девичьих губ, но остававшихся такими же желанными, как ни отгоняй ледяной водой сны поутру, ни отводи глаз в те особенно прекрасные и свободные моменты, когда Разумихин улыбался только лишь ему, Раскольникову, сколько ни пытайся вчитываться в строчки книг, силясь отвлечься, это не уйдёт. Неважно уже, что это, грех ли, любовь иль страсть. Никуда это не денется.       «Эх, не поймёт!» — в отчаянии думает Раскольников, боясь сделать непоправимую ошибку, сглупив, поддавшись животным желаниям. Нет, он обязан пересилить себя, чтобы быть выше такого, чтобы стать сильнее, ступить на следующую ступень. Вся данная ситуация есть только проверка перед большим «грехом» и от того, справится ли он сейчас с собой, зависит всё последующее. Такова его тяжёлая роль.       Ещё пару секунд Раскольников не мог оторваться от друга, слишком уж соблазнительной была мысль о сокращении расстояния между ними, о коротком, а, значит, ничего не значащем прикосновении, но отстранился с коротким, отчаянным стоном. Его взгляд блуждал по вечно лохматым волосам, щетине, ссутулившимся плечам, боясь посмотреть в глаза и увидеть в них… А, впрочем, Раскольников и сам не знал, чего боялся боле. То ли страшился увидеть, что Разумихин всё понял, догадался и отныне только ненависть и отвращение будет в его глазах, ведь он своими руками трогал такого, что называл ласково и нежно, не имея в виду ничего свыше дружественного отношения, а Раскольников слышал в невинном прозвище другие, грязные вещи, и тогда бы общение их было бы невозможно. То ли боялся прежней собачьей преданности, возможно, сострадания, как к больному, и тогда бы они продолжили бродить по Петербургу вечерами и Раскольников в каком-нибудь безлюдном переулке в один момент не сдержался бы и пошло бы всё прахом.       — Прости, друг мой, — с какой-то насмешкой протараторил Раскольников, поспешно отходя от приятеля, уставившись в землю, — но мне пора.       Он натянул поспешно шляпу и быстро, не давая и слогу упасть с чужих губ, удалился. Сбежал по лестнице, столкнулся на входе с дворником, но не слышал его недовольного окрика.       «Как мне надоело, — размышлял Раскольников. — Достаточно с меня. Пора теперь готовиться к делу, значит, должно все другие проблемы перешагнуть. Стоит даже сократить общение с Разумихиным, для блага. Моего и его также. И впредь быть осторожнее и холоднее.»       Событие в квартирке Разумихина должно было стать победой Раскольникова над средой, собой, над странной ловушкой его мыслей, должно было приблизить его к цели. Но ощущения победы в нём не было, только неимоверная, тягучая усталость и разочарование.       Они не виделись четыре месяца.