Вселенная 25

Шото недовольно нахмурился, как только отдаленно услышал тихий шелест чернеющих в липкой мгле штор, посмотрел перед собой одичавшим волком, будто на заряженное тоннами пуль ружье, мутным пятном разливающееся в вязкой темноте. Он плотно сжал вспотевшие ладони в кулаки, будто таким способом показывая всю силу своей неприязни. Все тело до кончиков пальцев неприятно обдало промозглым холодом, что веял из незакрытого окна, заставляя нервно поежиться. Но это просто пустяк, ибо к холоду тело Шото было устойчиво, по сравнению с этим, вызывающим жгучее омерзение, насмешливым и в то же время до дрожи в коленях ледяным тоном. Ведь в каждом звуке постоянно сквозят ядовитые металлические нотки, выхаркиваемые кислой желчью в колкие слова, больно вонзающиеся прямо по оголенным нервам собственного самолюбия. Шото точно не знал, что ему хотелось сделать больше — вскрыть этого самодовольно ухмыляющегося ублюдка, который только и умеет, что поразительно убедительно толкать, по его мнению, чертовски праведные речи, не имеющие под собой никакой твердой почвы; или же, немедля, с сопровождением противных хлюпающих звуков неспешно вытекаемого кровавого мессива из сосудов и капилляров вскрыться самому за то, что до сих пор не выбил из Даби все дерьмо, заставляя считать обледенелые конечности по десятку раз. Но Тодороки только с каждым новым разом, стискивая зубы, молчал и, правда, отчаянно старался не слушать, пропуская все его речи мимо, дабы не проломить и так чересчур хлипкие грани незримого ни для кого табу. Хрупкого и шаткого. Шото даже не знал, как это вообще все началось, перерастая в настоящий ритуал: однажды Даби просто пробрался к нему через окно ночью и начал в чем-то убеждать, очень театрально отыгрывая святого мученика сея несправедливого, отчужденного праведными мыслями мира. И Тодороки, вопреки здравому смыслу, не сообщил об этом никому. Он не испугался, нет, но, когда пришел в класс и намерился рассказать все Айзаве-сенсею, шестое чувство начало бить тревогу, грозясь в случае неповиновения необратимыми последствиями — Шото поверил себе, промолчал. И, видно, штопаный довольно быстро смекнул что к чему, с тактичной ловкостью жонглера начав умело пользоваться ситуацией. — И вновь привет, Тодороки-кун, — приторно-сладко протянул уже хорошо знакомый голос, обманчиво ласково обволакивая слух незримыми надеждами намерений не делать ничего такого, после чего долго приходилось бы отшкребать чьи-то мозги от стенки. А, насколько знает парень, этот псих из Лиги вполне на это способен, беря в расчет, что последнее время активность злодеев начала увеличиваться в геометрической прогрессии, будто им разом тормоза сорвало. Такое бывало нечасто, поэтому новости трубили о разных по степени опасности случаях постоянно, бросая многочисленных профи перебирать творившийся бедлам. — Зачем ты здесь? — покусанные губы двигаются почти рефлекторно, а звуки с металлическим скрежетом выходят из глотки, составляясь в давно заученную фразу. Хочется крикнуть, чтобы этот ублюдок свалил в ту вонючую яму разлагающихся помоев, откуда только что явился, не мозоля многострадальные глаза своим вполне ожидаемым, но далеко не желанным присутствием. Но больше всего раздражало, что, сколько бы не пытался, Шото не мог понять его мотивов. Какова цель этих ночных визитов, буквально в логово врагов, где повсюду преподаватели Академии? Самым очевидным ответом был бы «убить». Но, рассуждая логически, он мог сделать это гораздо раньше, когда Тодороки безмятежно спал, что в последнее время из-за возможности случая непредвиденных ситуаций удавалось редко. — А ты как сам думаешь? Тебя пришел навестить, конечно же, То-до-ро-ки Шо-то, — по слогам произнес его имя штопаный, будто вновь пробуя на вкус, смакуя на губах, как отборную сладость. Но после быстро добавил, растягивая кривую усмешку на обожженном лице: — еще не передумал насчет моего предложения? От такого фамильярного к себе обращения Шото нервно передернуло. Этот ублюдок точно что-то затевал. Потому что последний раз он настолько артистично себя вел, когда перед своим уходом незаметно положил Шото под подушку обоженный до неузнаваемости труп кошки. Или кота. Тодороки особо не вглядывался, начав блевать ужином уже через секунды две с момента созерцания находки, до слез, до раздражения слизистой оболочки отхаркивая жгучую желчь. Тогда казалось, что это какая-то несмешная шутка, — и вообще, что за непонятная хрень? — но после вспомнил, что мельком слышал, как Даби рассказывал ему: где-то там, когда-то там в знак бесконечной любви и верности было принято дарить трупы животных. И, видимо, больной, ненормальный, на всю голову ебанутый, полоумный — и дальше по списку подходящих синонимов, — штопаный ублюдочный псих считал, что это довольно неплохой подарок в честь маленького юбилея: он уже седьмую ночь подряд приходил Тодороки в комнату через это дерьмовое окно, которое, как бы парень не старался закрыть, все равно открывал Даби! Как ему удалось пройти систему защиты Академии, до сих пор оставалось загадкой, но факт оставался фактом: Даби приходил каждый день, ночью, как-то влезая. Начинает казаться, что у него там свое расписание. — Я уже говорил, пошел к черту, — огрызнулся Шото, чуть сдвинув брови к переносице, до сих пор не смотря на Даби. Если в тот раз был труп кошки, то сегодня что? Зубы оленя? Сердце бешеного енота? Тодороки от такой мысли стало не по себе, а к глотке в миг подступила тошнота от воспоминаний прошлого «подарка», будто выкручивая внутренности стальными раскаленными шипцами. Штопаный ублюдок раздражал. Сильно. Шото, правда, еще никто так не раздражал, кроме отца, которого он ненавидит всем своим естеством. И это проявлялось особенно сильно, когда парень приходил в больницу к матери, под давлением на гудящий мозг четырех белых стен рассказывая женщине обо всем, что копилось в душе за прошлые долгие дни полного отчаяния. А после становилось легче. Но Даби, сам того даже, скорее всего, не осознавая, расшатывал в нем внутреннее спокойствие, плавя в рассудке стены из многовекового льда своими ироничными ухмылками, недюжинным высокомерием и отрешенной недосказанностью. С каждым звуком, вылетающим из его рта, вызывая внутреннее недовольство, что постепенно сжирало изнутри, как куча сидящих в пищеварительном тракте червей. — Зачем же так грубо? Я просто спросил, — слегка обиженно проговорил штопаный, начиная копошиться, а после, судя по звуку приближающихся шагов и резкого скрипа, плюхнулся на кровать до сих пор стоящего к нему спиной подростка, с легкой долей навеянного фарса проговорив: — может повернешься? Я думал, вас в этом болоте учат манерам. Шото, скрипнув зубами и переступив через себя, развернулся, глядя сквозь ночной сумрак привыкшими к темноте глазами на наглого оппонента, который в ответ лишь усмехался, вольготно разложившись на мягкой поверхности. — Спрошу еще раз: что тебе нужно? — Тодороки старался придать своему голосу максимум уверенности, хотя с места двигаться не решался. Мало ли что потом этому ненормальному в голову стукнет. Да и надежда, что тот правда ответит, таяла в реалиях серого мира с каждой секундой все больше, когда Даби вскинул руку над головой, почти лежащей на подушке, и начал загибать пальцы, видно, что-то пересчитывая. Но после он вновь глянул на притихшего Тодороки, опуская руку и начиная как-то отстраненно рассказывать, будто старую байку из потерянных столетий: — Знаешь, однажды люди провели эксперимент. Было это давно, еще до появления причуд, — Даби сделал паузу, заглядывая в глаза Шото, который слегка прикусывал губу, таким способом пытаясь унять собственные нервы. А после продолжил, от чего его лицо вновь исказила гримаса беспечной насмешки. — Суть его заключалась в чем: люди засунули в идеальные условия жизни крыс, — Даби вновь взглянул на Тодороки, как бы незримо говоря, что он уже может проводить параллели красными нитями, — сначала все было хорошо, но после идеальная жизнь превратилась в сущий ад новой иерархии. Штопаный выдохнул, кажется, прикрывая глаза, что в чернеющей темноте, почти вязкой, как болотная трясина, и обжигающей, как могильное пламя, было видно не точно. — Появились отверженные, самки начали вести себя, как самцы, а процент рождения потомства резко снизился. Так продолжалось до тех пор, пока последняя крыса не сдохла в этом ебаном мышином раю. Люди назвали этот эксперимент «Вселенная двадцать пять». Понимаешь, к чему я веду? — Даби открыл глаза, вновь обращая внимание на подростка, словно беззвучно обливая того жгучим кипятком. Шото понимал. Идиотом он себя не считал, да и другие вроде не относили его к ним, поэтому понимал. Но зачем Даби рассказывает ему об этом? Хочет «открыть глаза»? Тогда почему только ему, а не всем? Тодороки нахмурился. Он также знал, что этот псих — подручная шавка Лиги злодеев, кажется, разделявший безумную идеологию Пятна о разрушении устоявшейся геройской системы. Бесполезно. Потому что его идеология — ржавый вагон уже снятого с эксплуатации поезда с перегоревшими лампочками. А далее либо смерть на вымышленном обществом эшафоте, либо три выстрела с револьвера в висок. Как в классике. Трагично-романтично и чувственно-жалостливо. — Это всего лишь эксперимент, — отрезал Шото, кажется, придя к своим выводам, суть которых заключалась в возможности фатальной ошибки или несостыковок. Крысы — это крысы, люди — это люди. Нельзя путать и совмещать. Ведь это оскорбление для крыс. Даже Шото, который был не силен в психологии и подобных вещах, мог это понять. Хватит, хватит лезть пальцами под кожу и глубже. — Двадцать пять раз! — неожиданно раздраженно громко выкрикнул Даби, приподнимаясь, от чего Шото нервно вздрогнул всем телом и слегка отшатнулся на полшага, будто от кипятка водорода, стараясь отстраниться как можно дальше. Но после так же быстро, как и вспылил, штопаный взял эмоции под контроль, уже не ложась, но удобно усаживаясь на чужой кровати. — Двадцать пять раз проводили этот эксперимент, а результаты были одинаковы. Его голос — канцелярские ножи, взгляд — цветные маркеры для истерзанной плоти. Его мировоззрение — стоптанная земля под розовыми каблуками и двадцать две внешние атмосферы. — Расстановка сил, — вновь проговорил Тодороки, смотря на слегка дрогнувшие в темноте черты лица напротив, — полной утопии и антиутопии существовать не может. Добро без зла, как и зло без добра — машина без колес. Кажется, что каркас есть, а толку и смысла в нем нет никакого, — скорее для самого себя сделал вывод подросток, в уме подтверждая точку зрения, которую считал наиболее правильной. — Инь ян и вся эта хрень, да? — задумался Даби, останавливая блуждающий взгляд на открытом учебнике по английскому, который лежал столе Шото, и слегка ломанно усмехнулся. — Грань между добром и злом очень расплывчата. — Но все же она есть. — И ее легко переступить, — Даби чуть нахмурился, кажется, явно не желая об этом говорить. — Все ваши грани — водяные краски, готовые при легком порыве ветерка расползтись к чертям собачьим. Черт возьми, да даже Пятно по сравнению с некоторыми именитыми героями — белый и пушистый, — утробно почти прорычал Даби, будто нехотя выхаркивая из себя все эти горькие слова, как остатки паленой карамели. — Твои выводы не имеют почвы, — отозвался Тодороки, ощущая кислый привкус на языке, словно от испорченного на жаре мяса. Тридцать три иссушенных листочка коки — белый порошок. — А твои наивны, — пожал плечами Даби, — все мы не без греха. Я не говорил о хаосе или мире во всем мире, Тодороки-кун, но суть в том, что такими темпами этот гребаный мир скоро сотрет сам себя. Посмотри только на свою Академию, — Даби махнул рукой, скорее больше на эмоциях, чем от острой необходимости, — сколько из учащихся с тобой отбросов ты считаешь достойными быть героями? А? Скольких ты считаешь равными или хотя бы приблизительно стоящими того, чтобы в бою с ними можно было повозиться? Два, три? — штопаный резко встал, заставляя Шото жалобно подавиться собственным вздохом, когда Даби начал медленно приближаться, сверля подростка упрекающим взглядом, словно провинившегося щенка. — Всех, — отрезал Тодороки, сглотнув ком в горле, который, как казалось, мешал вздохнуть, будто острыми иглами раздирая легкие до кровавых подтеков. Шото знал: Даби его провоцировал. Очень умело провоцировал, медленно выкручивая нервы, как мокрую тряпку, упавшую в грязную лужу вонючей нефти. — Под всеми ты имеешь в виду того миловидного зеленоволосого парнишку и этого, агрессивного, как его там… — Даби на секунду призадумался, — Б..? — Бакуго, — подтвердил Шото, осматривая приближающегося к нему злодея с ног до головы. Сейчас он казался удивительно разбитым, выкрашенным в мрачные оттенки стеклом, будто в оконной раме давно заброшенного дома. И с каждым его шагом внутри Тодороки что-то переворачивалось, скручивалось в тугой узел, в миг ослабляя тело и опустошая мысли, оставляя только колкое напряжение в воздухе и тихие отголоски немой недосказанности. На секунду кажется, будто внутри у него осел иней, а деревья начали вплетать вековые корни в органы, протыкая до алого основания. Шото смотрит выжидающе. Внимательно и вглядываясь, пялясь, будто на редкую картину пьяного художника. — Именно, Бакуго, — Даби кивнул и продолжил, говоря таким тоном, будто это нечто очень абстрактное и незначительное, как витающие в воздухе волны радиосвязи. — Тот ваш фестиваль, помнишь? Я помню, смотрел на твой бой. Тогда в твоих глазах… — лицо Даби вновь озарила ядовитая усмешка, а взгляд лихорадочно-спокойный, будто у мертвой рыбы, — в начале фестиваля я видел желание убивать. Шото для Даби — склеенная композиция карикатурного мальчика. — Я изменился. — Шото старался говорить ровно, но дыхание непроизвольно сбивалось, будто после трехкилометровой пробежки, а паника подступила к горлу, как остро заточенный на убой скота нож. — Мидория мне помог… Тодороки на секунду завис, кажется, что-то вспоминая, а после, будто полностью, до самых нервов оголенный перед многочисленной толпой, смотрит с примесью грусти и какой-то отчаянной горечи внутреннего стыда. — Ты в это веришь? — Даби качнул головой. — Старатель… я его тоже ненавижу. Позор всех героев, продажная скотина, которая делает все ради себя, предводитель всех фальшивок, что прохлаждаются, изредка переводя бабушек через дорогу за деньги, — Даби нахмурился, будто от давно мучащей головной боли, а потом вновь заглянул в глаза Шото, пытаясь втолковать только ему понятную истину, говоря почти зашитыми кровавыми нитями губами. — То, что он сделал с тобой, — злодей уже вплотную приблизился к подростку, который еще отчаянно пытался схватиться за отростки пустеющей надежды быстрее ретироваться, и коснулся кончиками уродливых обоженных пальцев отмершей кожи вокруг глаза чужого лица. — Ты же еще не простил, да? Я знаю. Знаю, такое не прощают. Да, Шото мысленно соглашается. Такое не прощают. Такое в кислом отчаянии запивают горьким коньяком, где-то на периферии сознания усмехаясь звездочкам перед глазами; в такое вшивают таблички с надписью «все хорошо» и проглатывают, чтобы внутренние черви не вывалились на кристально-мраморный пол; а после долго-долго отступают назад, выцарапывая на бумаге ржавой отверткой дерьмо собственного, изжигающего легкие прошлого в форме жалких стишочков. У Шото резко перехватило дыхание, будто в пространстве абсолютной пустоты и плотного вакуума, а сердце, облитое жгучей магмой, болезненно сжалось, отдаваясь шумом собственной крови в ушах. «Откуда тебе знать?» — до дрожи хотелось спросить, но этому помешала широкая ладонь на собственном рту и сильное тело, что вжало его в стенку, навалившись всем весом, опаляя жарким дыханием полностью открытую шею. Сильно и болезненно. Тодороки судорожно вбирал воздух в легкие. Даби пах газом и разливным пивом. Поэтому на секунду показалось, будто воздух продрог исходящим от липкого монстра внутри примесью дешевого курева и металлической ржавчины. Намертво и фатально. Показалось. И уже через секунду за дверью раздался глухой стук быстро приближающихся шагов, будто отбивная чечетка по сцене из человеческих черепов, в мрачных глазницах которых поселились хищные бабочки. И только когда он стих, Даби, словно нервно насмехаясь в лицо собственным паническим атакам перед сном, убрал ладонь и рвано мазнул своими опалеными губами неестественно фиолетового оттенка по губам застывшего от неожиданности Шото, тут же резко отстраняясь и подходя к окну, пошире открывая его, чтобы можно было без проблем спрыгнуть, не сломав шею или еще парочку оставшихся в целости ребер. Штопаный, на пару секунд обернувшись, плотоядно ухмыльнулся поломанной безделушкой, что-то неслышно прошептав. Ведь таких, как они, никогда не будут носить на руках, осыпая тысячами стальных осколков притворной лести. Таких, как они, никогда не примут доктора, стараясь вылечить от вонючей гниющей плоти внутри, заполнившей собой каждый открытый капилляр. Таких, как они, хоронят в лесу под камнем, в цинковых гробах, с причитаниями о том, что похожее говно должно разлагаться в реке под мостом, а не отравлять трупным ядом землю. И еще долго, грязно шепчутся у импровизированных могил. А в голове Шото о виски, словно металлической цепью таких же выцветших, как и он сам, надежд, еще долго глухо бился прочитанный по чужим губам вопрос: «Ты же хочешь все изменить, да»? У Шото — мешки под глазами и поломанное прошлое. У Даби — горькое настоящее и пустая надежда. И все (не) будет хорошо.