Два сердца

Мой брат Уилфрид по сю пору твердит, нечестно это, что всё со мной приключилось. Я ведь девчонка, и маленькая, и слишком глупа, чтобы как следует зашнуровать собственные сандалии. Только я думаю, всё по-честному. Всё вышло так, как и надо было. Кроме грустного, да и то… Зовут меня Суз, а лет мне — девять. В будущем месяце уже десять, как раз день в день как появился грифон. Уилфрид говорит, это из-за меня — прослышал-де грифон, что на свет народился уродец из уродов, и собрался меня съесть, да только на такое пугало даже грифон не позарится. Вот он и угнездился в Чащобе (так мы ее называем, хотя по-правдашнему это Полночная чаща, потому как под деревьями там непроглядная тьма), остался, чтобы есть наших овец и коз. Грифоны так делают, если им где-то понравится. Но вот детей он не ел, до этого года — никогда. Я лишь однажды видала — в смысле, раньше один раз — как он ночью взметнулся над деревьями, будто вторая луна. Только луны тогда не было. Грифон был большой как мир, перья полыхали золотом на теле льва и орлиных крыльях, на передних лапах огромные острющие когти, а еще — уродливый клюв, такой громадный по его голове… Уилфрид говорит, я потом три дня кричала, хотя врет он всё, и не пряталась я в погребе, как он тут тоже болтал, просто проспала две ночи в сарае с нашей собакой Малкой. Потому что знала, Малка меня никому не даст в обиду. Родители-то, конечно, тоже, если смогут. А Малка — она самая большущая и злющая собака во всей деревне, и ничегошеньки не боится. А уж когда грифон унес Джихэйн, дочурку кузнеца, видно было, как напуган отец: мотался туда-сюда с другими мужчинами, устраивая хоть какие дозоры, чтобы предупреждать людей, если грифон появится. Я-то знаю, он за меня боялся и за маму, вот и делал, что мог, чтобы нас защитить, только мне от того было ничуть не спокойнее, а с Малкой — да. Только ведь всё одно никто не знал, что делать. Ни отец, никто. Оно и так было худо, пока грифон только овец таскал, потому что все здесь продают шерсть, или сыр, или овчину, чтобы прожить. Но с тех пор как он унес Джихэйн в начале той весны, всё переменилось. Мы к королю трижды гонцов отправляли, и всякий раз он присылал с ними кого-то нам в помощь. Сперва прибыл рыцарь, сам один. Звали его Даурос, он мне еще яблоко дал. И в Чащобу поскакал с песней, грифона искать — больше мы его уж не видали. На второй раз — после того как грифон унес Лули, мальчика, что работал у мельника — король к нам прислал пять рыцарей разом. Из них только один и вернулся, да преставился прежде, чем успел кому рассказать, что там было да как. Ну а в третий раз пришел целый эскадрон. Это отец так сказал. Я-то не знаю, сколько солдат в эскадроне, но этих много было — два дня они по всей деревне палатки разбивали, лошадей расставили в каждом сарае, и еще бахвалились в таверне, как в два счета разделаются с грифоном, чтобы бедные селяне не маялись. И в Чащобу пошагали под музыку, плечом к плечу — я это помню, и помню, как музыка смолкла, и звуки помню, что мы потом услышали. После того мы уж к королю не посылали. Не хотели, чтобы его люди и дальше гибли, да и помощи от них всё одно не было. Так что с той поры с заходом солнца всех детей торопились развести по домам, а грифон пробуждался от дневного сна, чтобы снова отправляться на охоту. Мы ни играть вместе не могли, ни родителям пособлять, ни за стадом приглядывать, даже спать не ложились у открытых окон — такого грифон нагнал на всех страху. Мне только и оставалось, что читать книжки, которые я уж знала наизусть, да жаловаться маме с папой, хотя они и так с ног валились, карауля нас с Уилфридом, чтобы с нами же еще и возиться. Они и других детей стерегли, все семьи по очереди, да еще и овец наших, и коз, вот и были всегда уставшие и напуганные, и мы чуть не с утра до ночи друг на друга злились. Так оно в каждой семье получалось. А потом грифон унес Фелициту. Фелицита не могла говорить, но она была моей лучшей подругой, всегда, с самого детства. Я всегда понимала, что она хочет сказать, и она меня понимала, лучше всех понимала, а когда мы играли — это по-особенному было, не так, как с другими. В семье ее за нахлебницу считали — кто ж немую-то возьмет в жены, потому и позволяли ей столоваться с нами. Уилфрид повадился потешаться над тихим кряканьем — единственным звуком, который она издавала, но унялся, когда я хорошенько огрела его булыжником. Как это случилось, я не видала, да только оно так и стоит у меня перед глазами. Она ведь знала, что нельзя выходить, но уж больно любила коротать у нас вечера. А дома никто и не заметил, что она ушла. Они ее никогда не замечали. В тот день как я узнала, что Фелицита пропала, решила сама повидать короля. Только по-правдашнему это был вечер, потому как днем ни из дома, ни из деревни было не улизнуть. Не знаю, что бы я стала делать, не повези мой дядя Эмброуз целую телегу овчины на рынок в Хагсгейт, а туда, чтобы поспеть к открытию, выбираться нужно задолго до рассвета. Дядя Эмброуз во мне души не чает, да только знала я, что без толку его просить отвезти меня к королю — он бы вместо того отправился прямехонько к маме, да наказал дать мне серы с патокой, и поскорее в кровать, с горчичником. Он-то серу с патокой и кобыле своей дает, если что. Так что я в тот вечер забралась в постель пораньше, дожидаясь, пока все уснут. Хотела хоть записку на подушке оставить, но всё писала их, и рвала, и бросала в очаг, а потом испугалась, вдруг кто проснется, или дядя Эмброуз без меня уедет. Так что в конце концов просто написала: «Я скоро вернусь домой». Я ни одежды, ничегошеньки с собой не взяла, кроме ломтика сыра, потому как думала, король должен жить где-то возле Хагсгейта — я других больших городов не видала. Мама и папа храпели у себя в комнате, но Уилфрид уснул прямо у очага, а они его всегда там и оставляли, коли так. Его если разбудить, чтобы отправить в постель, непременно начнет спорить и кричать. Не знаю отчего. Я стояла и долго-долго на него смотрела. Уилфрид, когда спит, вовсе и не противный. Мама сгребла уголья горкой, чтобы жара верно хватило для завтрашнего хлеба, и там еще сохли молескиновые штаны отца, которому в тот день пришлось лезть в водопойный пруд выручать ягненка. Я их немножко подвинула, чтобы не загорелись. И часы завела — хотя это Уилфрид должен делать по вечерам, только он вечно забывает — и подумала, как утром все будут слушать тиканье, когда станут меня повсюду искать, такие перепуганные, что кусок в горло не лезет, и уж совсем было хотела вернуться к себе в комнату. Но потом развернулась-таки и выбралась через окно на кухне, потому как входная дверь жутко скрипит. Я боялась, что Малка проснется в сарае и сразу смекнет, что я что-то затеяла — уж ее-то не проведешь, только она не проснулась, так что я единым духом добежала до дома дяди Эмброуза и забралась прямиком в повозку с овчиной. Ночь была холодная, но под грудой овчин было жарко, хоть и воняло мерзко, да только делать нечего — пришлось лежать тихо-тихо, дожидаясь дядю Эмброуза. Так что я всё думала о Фелиците, чтобы было не так стыдно, что сбежала из дому ото всех. Скверно мне было — я ведь раньше никогда по-правдашнему никого не теряла, не навсегда — вот на душе и было хуже некуда. Не знаю, когда, наконец, пришел дядя Эмброуз, потому как меня разморило в повозке, и проснулась я только от тряски и скрипа, и сердитого лошадиного фырканья спросонок — уже на пути в Хагсгейт. Полумесяц стал рано клониться к горизонту, но из тряской повозки я могла разглядеть деревню: в лунном свете она была не серебристой, а маленькой и серой, совсем бесцветной. Я чуть не расплакалась в голос, таким всё казалось далеким, хотя мы и водопойный пруд еще не миновали, а мне уж чудилось, что я никогда ничего здесь больше не увижу. Я бы тут же и выбралась из повозки, кабы можно было. Грифон ведь не дремал и высматривал добычу. Конечно, я этого не видала, под овчинами-то (да еще с закрытыми глазами), но от его крыльев был звук, будто множество ножей точили разом, а временами он вскрикивал так жутко, так глухо и мягко, и вроде как скорбно, испугано, будто вторил крику Фелициты, когда он ее схватил. Я поглубже зарылась в овчины, снова пытаясь уснуть, только у меня не вышло. Да оно и к лучшему, потому как не собиралась я ехать до самого Хагсгейта, где дядя Эмброуз непременно меня бы нашел, начав разгружать овчины на рынке. Так что, когда грифона стало не слыхать (они не улетают далеко от гнезд, если могут найти добычу поближе), я перевесилась через задок повозки, глядя, как друг за дружкой исчезают звезды, а небо понемногу светлеет. Луна опустилась за горизонт, и повеял утренний ветерок. По тому, что повозка уж не так раскачивалась и тряслась, я поняла, что мы, должно быть, свернули на Королевский тракт, а заслышав, как чавкают и тихо переговариваются коровы, я спрыгнула на дорогу. Постояла немного, стряхивая корпию и кусочки шерсти и глядя, как повозка дяди Эмброуза катится от меня прочь. Я никогда еще не забиралась одна так далеко от дома. И никогда мне не было так одиноко. Ветер щекотал мне коленки сухой травой, а я понятия не имела, какой дорогой двинуться. Я даже имени короля не знала — никогда мне не доводилось слышать, чтобы его называли иначе, чем просто Король. Знала только, что живет он не в Хагсгейте, а в большом замке неподалеку, только неподалеку — это одно, когда едешь на повозке, и совсем другое, когда бредешь пешком. И я всё думала, как дома проснутся и хватятся меня, а от коровьего чавканья мне тоже захотелось есть, да только весь свой сыр я съела еще в повозке. Я жалела, что у меня нет с собой монетки — не затем, чтобы что-нибудь купить, а просто подбросить и загадать, свернуть мне налево или направо. Я попробовала покидать плоские камешки, да только ни разу не смогла их отыскать, как они упадут на землю. В конце концов, я свернула сперва налево — безо всякой причины, просто потому, что носила на левой руке маленькое серебряное колечко, что подарила мне мама. Да еще туда вела какая-то тропинка, и я подумала, может, смогу обойти Хагсгейт, а уж там решу, что делать дальше. Я хороший ходок, куда хочешь дойду, дай только время. Только на настоящей дороге оно проще. Тропинка вскоре пропала, и мне пришлось продираться сквозь непролазные заросли деревьев, а дальше — сквозь такую густую поросль ежевики, что у меня все волосы набились колючками, а руки были сплошь исколоты и исцарапаны. Я устала и взмокла, и чуть не плакала (чуть не считается!), а где бы я ни присела передохнуть, по мне принимались ползать жучки и всякие букашки. Потом я услыхала где-то поблизости шум реки, мне тут же захотелось пить, и я попыталась спуститься на звук. Мне почти все время приходилось ползти, обдирая обо что-то гадкое колени и локти. Ручеек оказался небольшой — кое-где вода была мне едва по щиколотку, но я так обрадовалась, что готова была его расцеловать и плюхнуться прямо лицом в воду, как делала, зарываясь носом в свалявшуюся вонючую шерсть Малки. Я пила до тех пор, пока уж не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть, а потом уселась на камень, блаженно болтая ногами в прохладной воде, и чувствуя, как ступни мне щекочут крохотные рыбки, а солнце согревает плечи, и не думая больше ни о грифонах, ни о королях, ни о своих родных — ни о чём. Я подняла голову, только заслышав лошадиное ржание чуть выше по течению. Лошади по-своему забавлялись с водой, выдувая пузыри, как делают дети. Обычные старые клячи с извозчичьего двора, одна коричневатая, другая сероватая. Всадник, что был на серой, спешился, рассматривая переднюю ногу лошади. Я только и могла разглядеть, что оба всадника одеты в простые темно-зеленые плащи и такие поношенные штаны, что цвета не разобрать, так что я и не догадалась, что это женщина, покуда не услыхала ее голос. Приятный голос, глубокий, как у Сладкоголосой Джоан, дамы, о которой мама не велит мне расспрашивать, но и резковатый, будто она могла закричать по-ястребиному, если б захотела. Она говорила: — Не вижу никакого камня. Может, колючка? Другой всадник, тот, что на коричневой лошади, ответил: — Или ушиб. Дай погляжу. Этот голос был выше и казался помоложе, чем у женщины, но по внушительному росту я поняла, что второй всадник — мужчина. Он спешился, и женщина отступила в сторону, чтобы он мог дотянуться до лошадиного копыта. Но прежде он взял голову лошади в ладони и что-то ей сказал, слов я не разобрала. И лошадь ему ответила. Не заржала, не всхрапнула, не издала какой еще лошадиный звук, а ответила, как человек человеку. Я лучше объяснить не умею. Тогда высокий наклонился и взял ее за ногу, и долго так рассматривал, а лошадь даже хвостом не махнула и вообще не шелохнулась. — Обломок камня, — проговорил он через какое-то время. — Очень маленький, но впился глубоко в копыто и начинается воспаление. Как же я сразу не заметил. — Ну, — отозвалась женщина, тронув его за плечо. — Не можешь же ты всё замечать. Казалось, высокий разозлился сам на себя, как мой отец сердится, если забудет хорошенько закрыть ворота на пастбище, а черный баран нашего соседа проберется за них и ну драться с нашим бедным старым Бримстейном. Он сказал:  — Могу. Должен был заметить. Потом повернулся спиной к лошади и, совсем как наш кузнец, снова склонился к этой злополучной ноге, продолжая свое дело. Я не могла разобрать, что он там делает, не всё углядела. У него ведь ни бородков не было, ни клещей, что у кузнеца, а я только и заметила, что он вроде как напевал лошади. Если только то и в самом деле была песня. Оно больше походило на коротенькие стишки, что малыши бормочут нараспев, когда без присмотра возятся в грязи. Не в лад, а просто туда-сюда, ди-да, ди-да, ди… даже лошади скучно, так я подумала. А он долго так стоял, согнувшись, держа копыто в руке. Потом вдруг перестал петь и выпрямился, держа что-то, блеснувшее на солнце, как вода в ручье, и первым делом показал это лошади. — Вот, — говорит, — гляди, в чём было дело. Теперь всё в порядке. Он отшвырнул эту штуку и снова поднял копыто — напевать перестал, а только трогал осторожненько одним пальцем, поглаживая поперек раз за разом. Потом отпустил, и лошадь с силой ударила в землю, заржала, а высокий обернулся к женщине и сказал:  — Лучше всё же остановимся на ночлег. Они обе устали, да и у меня спина ноет. Женщина рассмеялась. Глубокий, мелодичный, медлительный звук, вот какой это был смех. Никогда я не слыхала такого. Сказала:  — Величайший волшебник, живущий на земле, а у тебя ноет спина? Исцели ее, как исцелил мою в тот раз, когда на меня упало дерево. Навряд ли у тебя это отняло больше пяти минут. — Ну, подольше, — отозвался мужчина. — Ты была без сознания, откуда тебе помнить. Он дотронулся до ее волос, густых и красивых, хотя уже почти совсем седых. — Ты знаешь, что я об этом думаю, — сказал он. — Мне до сих пор слишком нравится быть смертным, чтобы колдовать над самим собой. Магия отбирает что-то — притупляет восприятие. Я тебе уже говорил. Женщина произнесла: «Ммххм», — так, как я тыщу раз слышала от мамы. — Ну, я-то была смертной всю жизнь, и временами… Она не договорила, а высокий мужчина улыбнулся — так, что было ясно: он ее поддразнивает. — Что — временами? — Ничего, — ответила женщина. — Нет, ничего. На минутку в ее голосе промелькнуло раздражение, но она взяла руки мужчины в свои и сказала уже другим тоном: — В иные дни, рано поутру, когда воздух благоухает ароматом цветущих деревьев, которых мне никогда не увидеть, оленята резвятся в подернутых дымкой фруктовых садах, а ты зеваешь, и бормочешь под нос, и скребешь голову, и ворчишь, что к ночи пойдет дождь, а пожалуй что и град… Вот в такие утра я всей душой хочу, чтобы мы оба жили вечно, и думаю, что ты полный болван, что отказался от этого. Она снова засмеялась, только теперь с легкой дрожью. — А потом я вспоминаю то, о чём хотела бы забыть, боль отзывается в желудке, и на меня наваливается всё разом, когда неважно, что и где болит — тело, голова или сердце. И тогда я думаю: нет, пожалуй, нет, наверняка. Высокий обнял ее, и на минуту она склонила голову ему на грудь. И я не расслышала, что еще она сказала. Я знаю, что не издала ни звука, но мужчина немного повысил голос и, не глядя на меня и не поднимая головы, сказал:  — Дитя, здесь есть еда. Я сперва от испуга двинуться не могла. Не мог он меня увидеть сквозь куст и всю эту ольху. А потом вспомнила, какая я голодная, и, сама того не сознавая, двинулась к ним. Уставилась себе в ноги, глядя, как они топают, будто не мои, вроде это им хочется есть, да без меня не добраться до пищи. Мужчина и женщина стояли неподвижно, дожидаясь, пока я подойду. Вблизи женщина выглядела моложе, чем по голосу, а высокий мужчина — старше. Нет, не так, я не то хочу сказать. Вовсе она не была молодой, но седые волосы делали ее лицо моложе, и держалась она очень прямо, как дама, что приезжает, когда у кого-то в нашей деревне рождаются дети. Только у той и лицо застывшее, так что мне она не очень-то нравится. А у этой женщины, я думаю, лицо было не красивым, но таким, что к нему захотелось бы прижаться холодной ночью. Лучше мне не объяснить. А мужчина… то он выглядел моложе моего отца, а в следующую минуту казался старше всех, кого я видала, старше, наверное, чем вообще бывают люди. У него ни единого седого волоса не было, а вот морщин — ох и много, да только не о том речь. Дело было в глазах. Они были зеленее зеленого, не как трава и не как изумруды — я однажды видела изумруд, мне цыганка показала — и не такие, как яблоко, или лайм, или какие фрукты. Может, как океан, хотя океана я не видала, так что не знаю. Если зайти вглубь леса (не Чащобы, конечно, а всякого другого) рано или поздно всегда выйдешь к месту, где даже тени зеленые, вот такими у него и были глаза. Я их сперва испугалась. Женщина дала мне персик и смотрела, как я вгрызаюсь в него, от голода даже спасибо не сказав. Она спросила: — Девочка, что ты здесь делаешь? Ты заблудилась? — Нет, — промямлила я с набитым ртом. — Просто не знаю, где я, это ведь не одно и то же. Они оба рассмеялись, но не зло, без насмешки. Я им сказала: — Меня зовут Суз и я должна повидать короля. Он живет где-то совсем рядом, правда? Они переглянулись. Не знаю, о чём они думали, но высокий мужчина приподнял брови, а женщина медленно покачала головой. Они долго смотрели друг на друга, пока женщина не сказала: — Ну, не рядом, но не так уж и далеко. Наша дорога тоже ведет нас к нему. — Хорошо, — сказала я. — Отлично. Я старалась говорить по-взрослому, как они, только нелегко это было, уж так я обрадовалась, узнав, что они смогут отвести меня к королю. И добавила: — Тогда я пойду с вами. Я еще рта не успела открыть, как уж поняла, что женщина против. Она сказала высокому: — Это невозможно. Мы не знаем, что происходит. И говорила хоть и с сожалением, но решительно. Мне же сказала: — Девочка, дело не в тебе. Король хороший человек и старый друг, но прошло много времени, а короли меняются. Короли меняются, и даже больше, чем прочие люди. — Я должна его увидеть, — возразила я. — Что ж, идите своей дорогой. Я всё равно не вернусь домой, пока не повидаю короля. Я доела персик, и мужчина протянул мне кусок вяленой рыбы, а когда я набросилась на еду, улыбнулся женщине. Он тихо сказал, обращаясь к ней: — По-моему, мы оба помним, как упрашивали взять нас на поиски. За тебя говорить не стану, но я еще как просил. Но женщина не сдавалась. — А если тем самым мы подвергнем ее огромной опасности? Ты не можешь так рисковать, это неправильно! Он хотел ответить, но я перебила — мама мне бы такой подзатыльник за это отвесила, что лететь бы мне через пол-кухни. А тут я им закричала:  — Я иду от огромной опасности. В Чащобе грифон поселился, и съел уже и Джихэйн, и Лули, и… и мою Фелициту… Вот тут я и впрямь ударилась в слезы, да только мне уж было всё равно. Я просто стояла, тряслась и выла, даже рыбу выронила. Я пыталась ее поднять, хотя от слез ничего перед собой не видела, но женщина меня удержала и дала мне свой шарф, чтобы я могла вытереть глаза и высморкаться. Он приятно пах, этот шарф. — Дитя, — говорил тем временем мужчина, — дитя, ну полно, не надо, мы же не знали о грифоне. Женщина прижимала меня к себе, приглаживая мне волосы и сердито на него поглядывая, будто это он был виноват, что я так плачу. Она сказала:  — Конечно, мы возьмем тебя с собой, милая, — ну, не плачь, конечно, возьмем. Грифон — вот ведь жуть какая, но король знает, как с ним справиться. Король грифонами на завтрак закусывает — намазывает их на гренок с апельсиновым джемом, да так и съедает, я тебе точно говорю. И дальше все такое прочее — глупо, конечно, да только мне и впрямь полегчало, а тут еще мужчина меня всё упрашивал не плакать. Я наконец унялась, когда он вытащил из кармана большой красный носовой платок, скрутил и связал его в форме птички, а потом заставил ее улететь прочь. Дядя Эмброуз устраивает фокусы с монетками и ракушками, но такое ему не под силу. Его звали Шмендрик — я и по сю пору думаю, что это самое потешное имя, какое я слыхала в жизни. А женщину звали Молли Грю. Мы из-за лошадей не сразу отправились, а вместо того разбили лагерь. Я ждала, что мужчина, Шмендрик, сделает его по волшебству, но он только развел костер, достал одеяла и притащил воды из ручья, как самый обычный человек, пока женщина стреноживала лошадей и отводила их на пастбище. Я же собрала хвороста на растопку. Женщина, Молли, рассказала мне, что короля зовут Лир, что они знали его, когда он был еще очень молодым, до того, как он стал королем. — Он настоящий герой, — говорила она. — Покоритель драконов, победитель великанов, спаситель девиц, отгадчик невозможных загадок. Может, он даже величайший из героев, потому что он еще и хороший человек. Герои не всегда такие. — Но ты же не хотела, чтобы я с ним встретилась, — сказала я. — Почему так? Молли вздохнула. Мы сидели под деревом, глядя, как солнце клонится к горизонту, и она вычесывала всякую всячину, набившуюся мне в волосы. Она сказала:  — Сейчас он стар. Шмендрик не в ладах со временем — я тебе как-нибудь расскажу, почему, это долгая история, — и он не понимает, что Лир, возможно, уже не тот человек, каким был прежде. Может статься, это будет грустная встреча. Она стала заплетать мне волосы вокруг головы, чтобы не мешали. — У меня с самого начала нехорошее предчувствие насчет этого путешествия, Суз. Но он получил знак, что мы нужны Лиру, вот мы и здесь. С ним не поспоришь, когда он такой. — Хорошая жена не должна спорить со своим мужем, — заявила я. — Моя мама говорит, подожди, пока он уйдет или заснет, вот тогда и делай, что хочешь. Молли рассмеялась этим своим грудным странным смехом, похожим на ропот воды. — Суз, я знаю тебя всего несколько часов, но готова поспорить на каждый пенни, что звенит в моем кармане, да и у Шмендрика тоже, — уж ты-то пустишься в споры и в ночь после свадьбы, за кого бы ты ни вышла замуж. Но как бы то ни было, Шмендрик и я — не муж и жена. Мы вместе, вот и всё. Мы вместе уже давно. — Ой, — только и сказала я. Я не знала никого, кто был бы «вместе» вот так, ну, как она говорила. — А кажетесь мужем и женой. В чём-то так оно и есть. Лицо Молли не изменилось, но она обхватила меня за плечи, быстро прижала к себе и шепнула на ухо:  — Я бы не вышла за него замуж, будь он даже последним мужчиной в мире. Он в кровати грызет дикую редиску. Хрум, хрум, хрум, всю ночь — хрум, хрум, хрум. Я хихикнула, а высокий оглянулся на нас от ручья, где мыл котелок. Его освещали последние лучи солнца, и эти его зеленые глаза были яркими, как молодая листва. Один из них подмигнул мне — я это почувствовала, как в жаркий день чувствуешь кожей дуновение ветерка. А потом стал дальше оттирать котелок. — Нам долго придется добираться до короля? — спросила я. — Ты сказала, он недалеко живет, только я боюсь, что грифон кого еще съест, пока меня нет. Мне нужно быть дома. Молли управилась с моими волосами и легонько потянула их назад, чтобы я подняла голову и посмотрела ей прямо в глаза. Они у нее были такими же серыми, как глаза Шмендрика — зелеными, и я уж знала, что они могли меняться по настроению, становясь то темнее, то светлее. — Чего ты ждешь от короля, когда встретишь его, Суз? — спросила она вместо ответа. — Зачем ты отправилась его искать? Я удивилась. — Ну, я собиралась вернуться вместе с ним в деревню. От тех рыцарей, что он посылает, толку чуть, так что придется ему самому заняться этим грифоном. Он король. Это его работа. — Да, — отозвалась Молли, но так тихо, что я едва смогла ее расслышать. Она легонько шлепнула меня по руке, а потом поднялась и отошла, чтобы одной посидеть у огня. И только делала вид, что засыпает костер. На следующее утро мы рано отправились в путь. Сначала я ехала с Молли, но вскоре Шмендрик пересадил меня к себе в седло, чтобы поберечь больную ногу другой лошади. Опираться на него оказалось удобнее, чем я ожидала: местами-то он был кожа да кости, а местами — такой уютный. Он был не слишком-то разговорчив, но по пути всё время напевал, временами — на языках, где я не могла разобрать ни слова, временами — сочиняя глупые песенки, чтобы меня рассмешить, вроде этой: Сузли, Сузли, Расхрабрюзли Говорить начистотузли. Сузли, будь моей подрузли, Без тебя невмоготузли. Он не делал ничего волшебного, может, только раз, когда какая-то ворона затеяла налетать на нашу лошадь — чисто из подлости, там ведь даже гнезда нигде рядом не было — заставляя беднягу то подскакивать, то шарахаться в сторону, то дергаться, покуда я едва не свалилась. В конце концов Шмендрик обернулся в седле и посмотрел на нее, и в следующую минуту откуда ни возьмись слетел сокол и погнал эту верещащую ворону прямиком в колючий кустарник, где уж ему было до нее не добраться. Вот это, верно, было волшебство. Места, где мы проезжали, оказались и вправду красивы, стоило только выбраться на настоящую дорогу. Деревья, луга, маленькие уютные долины, склоны холмов, покрытые дикими цветами, имени которым я не знала. Ясно было, что дожди здесь идут почаще, чем там, откуда я родом. Хорошо еще, что овцам не нужны такие пастбища, как коровам. Они за козами пойдут, а уж козы заберутся куда угодно. Так оно ведется у нас в деревне, куда ж тут денешься. Но эта земля мне нравилась больше. Шмендрик рассказал мне, что здесь не всегда так было. — До Лира всё это было бесплодной пустыней, где ничего не росло — ничего, Суз. Говорили, будто эти места прокляты, и в каком-то смысле так и было, но об этом я тебе расскажу как-нибудь в другой раз. Люди всегда так говорят, если ты маленький, ненавижу я это. — Но Лир всё изменил. Земля так обрадовалась, увидев его, что начала распускаться и цвести с той самой минуты, как он стал королем, и с тех пор такой и остается. Кроме бедного Хагсгейта, но это тоже другая история. Его голос стал тише и глубже, как он заговорил о Хагсгейте, будто он уже не со мной разговаривал. Я вывернула шею, чтобы посмотреть на него. — Как ты думаешь, Король Лир пойдет со мной и убьет этого грифона? Мне кажется, Молли считает, он не пойдет, потому что он уже слишком старый. Я и не знала, как меня это заботит, пока не выговорила вслух. — Ну что ты, малышка, конечно, пойдет. — Шмендрик снова подмигнул мне. — Он никогда не мог устоять перед мольбами попавшей в беду девы — чем труднее и опаснее деяние, тем лучше. Если он не помчался на выручку твоей деревне по первому зову, то оттого только, что уж верно был вовлечен в какое еще опасное предприятие. Если я хоть что-нибудь в чём-нибудь понимаю, едва ты изложишь свою просьбу — и не забудь сделать приличествующий случаю реверанс — он выхватит свой длинный меч и копье, одним махом поднимет тебя на луку седла и ринется за твоим грифоном так, что только пыль заклубится под копытами. Молодой ли, старый — такой уж он есть. Он взъерошил мне волосы на затылке. — Молли чересчур беспокоится. Но такова она. Мы такие, как мы есть. — А что такое реверанс? — спросила я. Теперь-то я знаю, мне Молли показала, а тогда не знала. Он не засмеялся, только в глазах заплясали смешинки, а потом жестом велел мне снова смотреть вперед, а сам опять запел: Сузли, Сузли, Изумлюзли До подметок башмакузли. Сузли, мы с тобой могузли Обвенчузли поутрузли. Я узнала, что в молодости король жил в замке на утесе, меньше чем в дне пути от Хагсгейта, но замок рухнул — Шмендрик не рассказал почему — вот он и построил новый где-то еще. Я огорчилась — я ведь никогда не видала моря, а мне всегда хотелось, да только случая так и не нашлось. Но и замка я тоже никогда не видала, так что, какая разница. Я снова прислонилась к его груди и уснула. Они продвигались медленно, давая лошади Молли время оправиться, но как только копыто зажило, почти весь оставшийся путь мы скакали во весь опор. Эти их лошади не казались волшебными или какими-то особенными, но они могли бежать часами, без устали, а когда я помогала вытереть и почистить их, даже испариной не были покрыты. Они и спали на боку, как люди, а не стоя, как наши лошади. Но и так у нас ушло целых три дня, чтобы добраться до Короля Лира. Молли сказала, что ему было грустно вспоминать о рухнувшем замке, и потому новый он построил подальше от моря, и ни капельки не похожим на прежний. Замок стоял на холме, так что король мог видеть каждого, кто двигался по дороге, но нигде не было рва, и стражников в доспехах тоже не было, а на стенах развевалось только одно знамя. Синее, а на синем — белый единорог. И больше ничего. Я была разочарована, и хотя старалась не показать виду, но Молли заметила. — Тебе хотелось увидеть крепость, — сказала она тихо. — Ты ожидала мрачные каменные башни, флаги и пушки, рыцарей и герольдов, трубящих с зубчатых стен. Увы. Для тебя это первый замок — и вот. — Нет, это симпатичный замок, — сказала я. Он и в самом деле был симпатичный, мирно стоял себе под лучами солнца на вершине холма, окруженный множеством диких цветов. Я уже могла разглядеть базарную площадь, и домишки вроде наших, уютно прилепившиеся у замковых стен, так, чтобы люди могли укрыться под их защитой, коли потребуется. Я сказала:  — Даже так видно, что король хороший человек. Молли смотрела на меня, слегка склонив голову. Она ответила:  — Он храбрый воин, Суз. Помни об этом, что бы еще ты ни увидела, что бы ни подумала. Лир — герой. — Ну, это-то я знаю, — сказала я. — Я уверена, что он мне поможет. Уверена. Но это было не так. С той самой минуты, как я увидела этот милый, дружелюбный замок, ни в чем я не была уверена, ни капельки. Попасть внутрь было совсем не трудно. Шмендрик постучал, и ворота просто открылись, и он, Молли и я прошли через рынок, где люди продавали всевозможные фрукты и овощи, горшки и кастрюли, и одежду, и всякую всячину, как в нашей деревне. Торговцы зазывали нас подойти к тележкам и что-нибудь купить, но никто не попытался нас остановить на пути в замок. При входе, у огромных дверей стояли двое, и они спросили наши имена, и зачем мы хотим видеть Короля Лира. Стоило Шмендрику назваться, и они поспешно отступили в сторону, давая нам пройти, так что я стала думать, может, он и впрямь великий чародей, пусть даже я ничего такого волшебного от него и не видела, кроме разве мелких трюков да песенок. Те двое не предложили провести его к королю, а он не попросил. Молли была права. Я и впрямь ожидала, что замок будет холодный и мрачный, придворные дамы будут взирать на нас свысока, а рыцари — бряцать доспехами. Но коридоры, по которым мы шагали вслед за Шмендриком, были полны солнечного света, льющегося из больших высоких окон, и люди, которых мы видели, всё больше нам кивали и улыбались. Мы миновали каменную лестницу, закручивающуюся вверх и пропадающую из виду, и я решила, что где-то наверху должен жить король, но Шмендрик в ту сторону даже не взглянул. Он вел нас прямо через огромный зал — там у них был такой большой камин, что можно трех коров зажарить разом! — мимо кухонь, и судомойной, и прачечной, в комнату под другой лестницей. Темно там было, хоть глаз выколи. Ее бы нипочем не найти, кабы не знать, где искать. Шмендрик стучаться не стал, и не сказал ничего волшебного, чтобы дверь отворилась. Он просто стоял у двери и ждал, и вскоре она с треском распахнулась и мы вошли. Король был там. Совсем один. И сидел он на простом деревянном стуле, а не на троне. Комната была совсем крошечной, не больше маминой горницы, может, потому он и казался в ней таким большим. Он был таким же высоким, как Шмендрик, только выглядел гораздо шире. Я ждала, что у него будет длинная, во всю грудь борода, но она у него была короткая, как у моего отца, только белая. На нем была пурпурная с золотом мантия, а на седой голове — настоящая золотая корона, немногим больше того венка, что мы в конце года надеваем на призового барана. Лицо у короля было доброе, нос — по-стариковски крупный, а глаза — большие и синие, как у мальчишки. Но глаза эти были такими усталыми, а веки — такими тяжелыми, что не знаю уж, как он держал их открытыми. Да не всегда и держал. В комнатушке никого больше не было, и он вглядывался в нас, будто помнил, что он нас знает, а откуда знает — позабыл. Он попытался улыбнуться. Шмендрик произнес очень мягко:  — Ваше Величество, здесь Шмендрик и Молли, Молли Грю. Король удивленно на него посмотрел. — Молли с кошкой, — шепнула Молли. — Ты помнишь кошку, Лир. — Да, — сказал король. Казалось, ему понадобилась вечность, чтобы выговорить одно это слово. — Ну конечно, кошка. Но больше он ничего не добавил, и мы всё стояли там и стояли, а король продолжал улыбаться чему-то, чего мне было не разглядеть. Шмендрик сказал Молли:  — Когда-то и она так же забывалась. Его голос изменился, как и тогда, когда он вспоминал, какой была прежде эта земля. Он продолжил:  — И тогда ты напоминала ей, что она — единорог. При этих словах король преобразился. Его глаза внезапно прояснились и засияли, наполнившись чувством, как глаза Молли, и он впервые увидел нас по-настоящему. Он мягко произнес:  — Друзья мои! Поднялся, подошел к нам и обнял Шмендрика и Молли. И я увидела, что он был и остался героем, и подумала, что, может, всё не так уж и плохо. Может, всё еще будет хорошо. — А кто же эта принцесса? — спросил он, глядя прямо на меня. У него был настоящий королевский голос, глубокий и сильный, но не пугающий, не резкий. Я попробовала назвать ему свое имя, но не смогла издать ни звука, и тогда он сам опустился передо мной на одно колено и взял меня за руку. Он сказал:  — Мне нередко случалось пособлять попавшим в беду принцессам. Приказывай. — Я не принцесса, я Суз, — проговорила я. — Я из деревни, о которой Вы даже не слыхали, и там грифон ест детей. Я это всё выпалила разом, единым духом, но он не рассмеялся, и смотрел на меня все так же серьезно. А потом спросил, как называется моя деревня, а когда я сказала, заметил:  — Но она уже мне известна, госпожа. Я бывал там. И с радостью вернусь снова. Через его плечо я видела, как Шмендрик и Молли переглядываются. Шмендрик хотел было что-то сказать, но потом они оба повернулись к двери, потому что в комнату как раз вошла маленькая темноволосая женщина примерно тех же лет, что и моя мама, только одета она была в тунику, узкие штаны и сапоги, как Молли. Она сказала:  — Мне так жаль, что меня не было здесь, чтобы приветствовать старых товарищей Его Величества. Нет нужды называть мне ваши прославленные имена, меня же зовут Лизена, я монарший секретарь, переводчик и попечитель. Она очень вежливо и осторожно взяла Короля Лира за руку, и стала подталкивать его обратно к креслу. Казалось, Шмендрик на минуту потерял дар речи. Наконец, он проговорил:  — Я знать не знал, что мой старый друг Лир нуждается в какой-то из этих услуг. Особенно в попечительстве. Лизена была поглощена королем и не смотрела на Шмендрика, отвечая ему. — Сколько времени прошло с тех пор, как вы в последний раз видели его? Шмендрик не ответил. Голос Лизены звучал глухо, но спокойно. — Время накладывает отпечаток на всех нас, милорд, раньше или позже. Мы уж не те, что были когда-то. Король Лир покорно опустился в свое кресло и закрыл глаза. Я понимала, что Шмендрик сердит, и злится все сильнее, только виду не показывает. Мой отец тоже такой, когда сердится, вот как я догадалась. Шмендрик сказал:  — Его Величество согласился вернуться в деревню вместе с этой юной особой, чтобы избавить живущих там людей от хищного грифона. Мы отправляемся завтра. Лизена обернулась так поспешно, что я уж думала, она станет кричать и всем приказывать. Но она ничего такого не сделала. Никому бы и в голову не пришло, что она хоть капельку раздосадована или встревожена. Она только и сказала:  — Боюсь, милорд, это невозможно. Королю не по силам ни такое путешествие, ни, уж тем паче, такое деяние. — А вот у короля иное мнение, — Шмендрик цедил слова сквозь зубы. — В самом деле? — Лизена указала на Короля Лира, и я увидела, что он уснул в своем кресле. Его голова свесилась на грудь — я испугалась, что корона упадет, — а рот приоткрылся. Лизена сказала:  — Вы пришли в поисках несравненного воина, которого помните, а нашли усталого одряхлевшего старика. Поверьте, я понимаю ваше разочарование, но вы же видите… Шмендрик оборвал ее. Никогда я в толк взять не могла, что это значит, когда говорят, что чьи-то глаза вспыхнули, только зеленые глаза точно могут загореться. Шмендрик стал будто еще выше, а когда наставил палец на Лизену, я решила, что ту и впрямь охватит огонь или она испарится. Голос Шмендрика звучал еще страшнее оттого, что говорил он совсем тихо. Он произнес:  — Слушай, женщина. Я Шмендрик Волшебник, и я вижу моего старого друга Лира таким, каким видел его всегда: мудрым, могучим и добрым, возлюбленным единорога. И при этом слове король вновь очнулся. Он моргнул, потом стиснул подлокотники кресла и поднялся на ноги. Глядя не на нас, а на Лизену, он проговорил:  — Я иду с ними. Это мой долг и мое право. Позаботься, чтобы всё было готово. Лизена воскликнула:  — Ваше Величество, нет! Ваше Величество, молю Вас! Король Лир потянулся и взял ее голову в свои широкие ладони, и я поняла, что их связывает любовь. Он сказал:  — Я должен. Ты знаешь это так же хорошо, как и он. Займись сборами, Лизена, и храни этот дом, покуда меня не будет. Лизена выглядела такой печальной, такой потерянной, что я не знала, что и подумать о ней или о Короле Лире, да и вообще обо всём этом. Я не сознавала, что снова придвинулась к Молли Грю, пока не почувствовала ее руку в своих волосах. Она ничего не сказала, но ее запах успокаивал. Лизена проговорила очень тихо:  — Я всё приготовлю. Она повернулась и, опустив голову, двинулась к двери. Я думала, что она пройдет мимо, даже не взглянув в нашу сторону, но ошиблась. Уже у порога она вскинула голову и так сурово воззрилась на Шмендрика, что я зарылась лицом в юбку Молли, чтобы спрятаться от этого взгляда. Я слышала, как она говорит, будто через силу:  — Его смерть будет на твоей совести, колдун. Наверное, она плакала, только не так, как плачут взрослые. И я услышала, как Шмендрик ответил, да так холодно, что не стой он прямо передо мной, никогда бы не признала его голос. — Он уже мертв. Уж лучше такая смерть — лучше любая смерть — чем это медленное угасание в кресле. И если грифон убьет его, он тем самым спасет ему жизнь. А потом я услыхала, как закрылась дверь. Я тихонько спросила Молли:  — Почему он сказал, что король умирает? Но она меня отстранила, подошла к Королю Лиру и опустилась перед ним на колени, взяв его руки в свои. Она сказала:  — Повелитель… Ваше Величество… друг… дорогой друг — вспомни. Пожалуйста, прошу тебя, вспомни. Старик нетвердо держался на ногах, но свободную руку он положил на голову Молли и пробормотал: — Малышка, Суз… тебя ведь зовут Суз, верно? Конечно, я отправлюсь в твою деревню. Еще не вылупился из яйца тот грифон, что посмеет нанести вред людям Короля Лира. Он снова тяжело опустился в кресло, продолжая крепко сжимать руку Молли. Он смотрел на нее широко распахнутыми синими глазами, а его губы слегка подрагивали. Он сказал:  — Но ты должна напоминать мне, малышка. Когда я… когда я теряю себя — когда я теряю Ее — ты должна напоминать мне, что я всё еще ищу, всё еще жду… что я никогда не забывал Ее, никогда не отказывался от того, чему Она научила меня. Я сижу здесь… сижу… потому что король должен сидеть, понимаешь… но в мыслях, в моих бедных мыслях, я всегда далеко, с Ней… Я тогда ничегошеньки не поняла, но теперь-то знаю. Он потом снова уснул, держа Молли за руку. Она долго сидела подле него, положив голову ему на колени. Шмендрик ушел присмотреть, чтобы Лизена занималась, чем ей было велено, готовила всё к отбытию короля. Уже вовсю слышалось громыхание и крики — впору решить, что начинается война, но никто так и не зашел повидать Короля Лира или поговорить с ним, пожелать ему удачи или что еще. Как будто его здесь и не было. Ну а я хотела было написать письмо домой, нарисовать замок и короля, но, как и он, уснула, и проспала весь остаток дня и всю ночь впридачу. Проснулась я в кровати, хотя не могла припомнить, как там очутилась, а надо мной стоял Шмендрик и говорил: — Поднимайся, дитя, вставай. Ты всю эту кашу заварила, пришла пора расхлебывать. Король идет умерщвлять твоего грифона. Я была на ногах прежде, чем он договорил. Я спросила:  — Сейчас? Мы отправляемся сейчас? Шмендрик пожал плечами. — Во всяком случае, до полудня, если я всё же заставлю Лизену и остальных понять, что они не идут. Лизена хочет прихватить полсотни солдат, дюжину груженых припасами телег, целую ораву гонцов, чтобы слать сообщения туда-сюда, да всех лекарей в королевстве, до самого распоследнего бедолаги. Он вздохнул и развел руками. — Если не выберемся сегодня, кое-кого придется обратить в камень. Я подумала, что он, верно, шутит, но уж знала, что со Шмендриком наверняка никогда не скажешь. Он добавил:  — Если Лир отправится со свитой прислужников, это будет не Лир. Ты меня понимаешь, Суз? Я покачала головой. Шмендрик посетовал:  — Это моя вина. Потрудись я бывать здесь почаще, уцелело бы то, что Лир, Молли и я пережили когда-то. Всё моя вина, мое легкомыслие. Я вспомнила, как Молли говорила мне: «Шмендрик не в ладах со временем». Я и теперь не понимала ни ее слов, ни его. Я сказала:  — Со стариками это бывает. У нас в деревне есть такие, кто говорит, как он. Вот хоть мамаша Дженит — она всегда плачет, когда идет дождь. Шмендрик стиснул кулак и стукнул себя по ноге. — Король Лир не безумен, девочка, и не дряхл, как говорит Лизена. Он Лир, всё тот же Лир, клянусь тебе. Но здесь, в этом замке, окруженный добрыми и верными людьми, которые любят его — которые, дай им волю, залюбят его до смерти, — он погружается в… да ты и сама видела. Он помолчал с минуту, а потом наклонился и внимательно посмотрел на меня. — Ты заметила, как он переменился, когда я заговорил о единорогах? — О единороге, — поправила я. — Единороге, которая любила его. Заметила. Теперь Шмендрик смотрел на меня иначе, будто увидел впервые. Он сказал:  — Прости, Суз. Я всё еще говорю с тобой, как с ребенком. Да. О единороге. Он не видел Ее с тех пор, как стал королем, но Она сделала его тем, кто он есть. И когда я произношу это слово, когда Молли или я произносим ее имя — а этого я еще не делал — он приходит в себя. Он опять помолчал, а потом очень тихо добавил:  — Давным-давно нам так же приходилось поступать с Ней. — Не знала, что у единорогов есть имена, — сказала я. — И не знала, что они могут любить людей. — Они и не могут. Только Она. Он повернулся и поспешно пошел прочь, уже через плечо добавив:  — Ее звали Амальтея. Пойди, поищи Молли, она позаботится, чтобы тебя накормили. Комната, где я спала, была небольшой, не такой, как должна бы быть в замке. У Катании, старосты в нашей деревне, спальня разве только чуть меньше, я это знаю, потому что играю с ее дочкой, Софией. Но на простынях и покрывалах была вышита корона, а в изголовье кровати выгравирован синий стяг с белым единорогом. Выходило, что я провела ночь в постели Короля Лира, покуда сам он дремал в старом деревянном кресле. Я не стала дожидаться завтрака с Молли, а побежала прямиком в ту комнатушку, где давеча видела короля. Он был там, но преобразился настолько, что у меня дыхание перехватило, да я так и застыла на пороге. Трое мужчин, будто портные, суетились вокруг него, облачая его в доспехи: сперва вся защитная амуниция, а следом — разные штуки для рук, ног и плечей. Уж не знаю, как они называются. Мужчины еще не надели на него шлем, так что голова его торчала сверху, седовласая, большеносая и синеглазая, но от этого он не выглядел глупо. Он был похож на великана. Заметив меня, он улыбнулся — это была теплая счастливая улыбка, хоть и немножко пугающая, от нее душа уходила в пятки, как в тот раз, когда я смотрела на грифона, пылающего в черном небе. То была улыбка героя, а героев я прежде не видала. Он подозвал меня:  — Дитя, не поможешь ли ты пристегнуть мой меч? Это будет честью для меня. Мужчинам пришлось показывать мне, как это делается. Даже пустая портупея оказалась такой тяжелой, что всё выскальзывала у меня из пальцев, а уж пряжку без помощи и вовсе было не застегнуть. Но вот меч я вложила в ножны сама, хоть поднимать его и пришлось обеими руками. Когда он скользнул на место, звук был, как от огромной захлопывающейся двери. Король Лир коснулся моего лица одной из своих холодных железных перчаток и сказал: — Спасибо, малютка. В следующий раз этот клинок покинет ножны, чтобы принести свободу твоей деревне. Даю тебе слово. Тут-то и вошел Шмендрик и, едва взглянув, только покачал головой. Он сказал:  — Ну что за нелепость… Это же в четырех, а то и в пяти днях пути верхом, да на таком солнцепеке, что омар может изжариться на айсберге. Нет никакой нужды в доспехах, покуда он не встретится с грифоном. Ясно было, какими глупыми он их всех считал, но Король Лир улыбнулся ему так же, как улыбался мне, и Шмендрик умолк. Король Лир сказал:  — Старый друг, я отправляюсь в путь в том облачении, в котором намерен вернуться. Таков мой обычай. Шмендрик даже растерялся на минуту. Только и ответил:  — Дело твое. Только меня не вини. И хоть шлем не надевай, что ли. Он совсем было собрался покинуть комнату, но тут за его спиной возникла Молли и воскликнула:  — О, Ваше Величество… Лир… какое великолепие! Как Вы красивы! Говорила она в точности, как моя тетушка Зирельда всякий раз, как начинает разливаться соловьем о братце Уилфриде. Он может хоть штаны перепачкать, хоть в свинарник залезть, а тетушка Зирельда все равно будет думать, что в целом свете не сыщется никого умнее да лучше. Но с Молли было иначе. Она отодвинула этих портных, или кто они там были, в сторону, и приподнялась на цыпочки, что пригладить белые волосы короля Лира, и я слышала, как она шепнула:  — Если бы Она тебя видела. Король Лир долго смотрел на нее, не говоря ни слова. Шмендрик стоял чуть поодаль и тоже молчал, но они — все трое — были вместе. Хотела бы я, чтобы мы с Фелицитой были вместе вот так, когда состаримся. Потом Король Лир посмотрел на меня и сказал:  — Малышка ждет. Вот так мы и отправились домой. Король, Шмендрик, Молли и я. Бедняжка Лизена до последней минуты всё пыталась убедить Короля Лира взять с собой хоть нескольких рыцарей или солдат. Она шла за нами буквально по пятам, взывая:  — Ваше Величество… Сир… если Вы не желаете никого, возьмите меня! Возьмите меня! При этих словах король остановился, развернулся и подъехал к ней. Он спешился и обнял Лизену, не знаю, что они друг другу сказали, но только после этого Лизена нас оставила. По большей части я ехала с королем, сидя перед ним в седле на его норовистой вороной кобыле. Я всё боялась, что она меня укусит или лягнет, стоит только зазеваться, но король Лир сказал:  — Она своенравна только в мирные времена, будь уверена. Когда на нее несутся драконы, изрыгая погибель — ибо их дым опаснее огня, малышка, — когда твой грифон устремится на нее с небес, ты увидишь ее во всей красе. Только мне она всё одно не очень-то нравилась, а вот король нравился, да. Он мне не пел, как Шмендрик, а рассказывал истории, и то — не небылицы какие или сказки. Это были взаправдашние истории, уж он-то знал, что это правда, потому как это с ним всё и приключилось! Я никогда не слыхала таких рассказов, и уж никогда не услышу. Я это наверное знаю. Он мне рассказал, о чём надо помнить, если приходится сражаться с драконом, а еще о том, как он узнал, что великаны-людоеды не всегда такие глупые, как кажется, и почему ни за что нельзя купаться в горном озере, когда тают снега, и как иногда можно подружиться с троллем. Он рассказывал о замке своего отца, где он вырос, и про то, как встретил там Шмендрика и Молли, и даже о кошке Молли, которая, как он сказал, была крохой с забавным кривым ушком. Но когда я его спросила, отчего рухнул замок, он не сказал ничего путного, совсем как Шмендрик. А голос стал тихим-тихим и очень далеким. — Я многое забываю малышка, — сказал он. — Стараюсь помнить, и всё равно забываю. Да, это я понимала. Он продолжал звать Молли моим именем, а меня ни разу не назвал иначе как малышка, и Шмендрику приходилось всё время ему напоминать, куда и зачем мы едем. Днем-то с ним всё было в порядке. А когда он опять забывался и уходил (и не только в мыслях — я его однажды ночью нашла в лесу, где он с деревом говорил, будто то был его отец), только и нужно было, что упомянуть белого единорога по имени Амальтея, и он почти тут же приходил в себя. Обычно Шмендрик так делал, но в тот раз я привела его обратно, а он держал меня за руку и рассказывал, как да зачем распознать злого духа. Но вот о единороге так ни разу и не сказал ни слова. Осень рано приходит в наши края. Дни оставались жаркими, а король если и расставался со своими доспехами, то только когда спал, даже шлем с большим синим пером — и тот никогда не снимал, но по ночам я забиралась между Молли и Шмендриком, чтобы было потеплее, а повсюду трубили самцы оленей, шальные об этой поре. Один такой даже напал на лошадь короля Лира, когда я ехала с ним, и Шмендрик уж изготовился было этого оленя заколдовать, как тогда ворону. Но король расхохотался и пустил лошадь прямо на него, прямехонько ему на рога. Я завопила, только вороная не дрогнула, а олень в последний момент увернулся, и легко так ступая, скрылся в зарослях кустарника. Только бестолково мотал хвостом, как это делают козы, да выглядел таким же растерянным и отрешенным, как и сам король Лир. Я даже заважничала, едва оправившись от испуга. Но Шмендрик и Молли вдвоем напустились на Лира, и он до самого вечера всё передо мной извинялся, что-де подверг меня опасности, Молли ведь когда-то сказала, что так и будет. — Я забыл, что ты со мной, малышка, и за это я всегда буду молить тебя о прощении. А потом улыбнулся этой своей прекрасной и жуткой улыбкой героя, что я и прежде видала, и сказал:  — Но, малышка, как прекрасно помнить! В ту ночь он не ушел и не забылся. А вместо того, счастливый, сидел с нами у огня и пел длинную песню о приключениях разбойника по имени Капитан Калли. Я никогда о таком не слыхала, но то была и вправду хорошая песня. До моей деревни мы добрались к вечеру четвертого дня, но прежде чем въезжать, Шмендрик велел нам остановиться всем вместе. И обратился ко мне:  — Суз, если ты расскажешь, что здесь сам король, начнется шум, ликование да празднования, и никто не сможет отдохнуть среди всей этой возни. Будет лучше, если ты скажешь, что мы привели с собой величайшего рыцаря короля Лира, и что он должен очистить душу, проведя ночь в молитвах и размышлениях перед битвой с грифоном. Он взял меня за подбородок, заставив посмотреть в свои зеленющие глаза, и добавил:  — Девочка, ты должна верить мне. Я всегда знаю, что делаю — в этом моя беда. Передай своим людям то, что я говорю. А Молли тронула меня за плечо и, хоть не сказала ни слова, по ее взгляду я поняла, что всё правильно. Они расположились на окраине деревни, а я отправилась домой одна. Первой меня встретила Малка. Она учуяла меня прежде, чем я добралась до таверны Саймона и Элси, и бежала рядом, тычась мне в ноги и шагу не давая ступить, а потом и вовсе пригвоздила к месту, положив лапы мне на плечи и облизывая лицо, пока я не ущипнула ее за нос, чтобы она оставила меня в покое да скорее бежала со мной в дом. Отец ушел на пастбище со стадом, но мама и Уилфрид были дома, и уж затискали меня так, что чуть не задушили, даже плакали надо мной — и противный глупый Уилфрид тоже! — у нас-то все давным-давно решили, что меня унес и съел грифон. А потом, едва утерев слезы, мама меня отшлепала за то, что сбежала в повозке дяди Эмброуза ни слова никому не сказавши, а когда пришел отец, он меня еще разок взгрел по новой. Но я не обиделась. Я им рассказала, что видела самого короля Лира и была в его замке, и повторила, что велел мне Шмендрик, только никто тому особо не обрадовался. Отец только сел и проворчал:  — Ну да, еще один великий воин нам в утешение и грифону на закуску. Король твой чертов и не подумает явить здесь свое окаянное величество, не сомневайся. Мама его укорила, что он так говорит при нас с Уилфридом, а он знай свое:  — Может, когда-то его и заботили места и люди вроде нас, но сейчас он стар, а старые короли о том только и радеют, кто сядет после них на трон. Что, не так, скажешь? Мне страсть как хотелось ему рассказать, что король Лир уже здесь, меньше чем в полумиле от нашего порога, но я промолчала, и не только оттого, что так велел Шмендрик. Я не знала, что подумают о короле, седовласом и ослабевшем, а временами еще и не в себе, люди вроде моего отца. И если уж на то пошло, я и сама не знала, что о нем думать. Он был славный и благородный старик, который рассказывал чудные истории, но когда я попыталась представить, как он один-одинешенек скачет в Чащобу сражаться с грифоном — грифоном, который уж съел его лучших рыцарей… сказать по правде, у меня не вышло. Сейчас, когда я и впрямь притащила его за тридевять земель, как и хотела, я вдруг испугалась, что привела его на смерть. И знала, что никогда себе не прощу, если так случится. Мне так хотелось их увидеть тем вечером — Шмендрика, Молли и короля. Хотелось спать под открытым небом, и слушать их разговор, и тогда я, может, не так бы тревожилась о том, что будет утром. Но, конечно, это было невозможно. Дома глаз с меня не спускали, едва позволили воды в лицо плеснуть. Уилфрид ни на шаг от меня не отставал, всё расспрашивал о замке, а отец повел меня к Катанье, которая заставила снова всё пересказать от начала до конца, и тоже заявила, что кого бы король ни послал на сей раз, вряд ли от него толку будет больше, чем от прочих. А мама то кормила меня, то бранила, то обнимала — всё как-то разом. А ночью мы опять услышали этот глухой, далекий и жуткий звук, как грифон кричит, когда охотится. Так что мне так и не удалось хорошенько выспаться среди этого всего. Но на рассвете, после того, как я помогла Уилфриду подоить коз, мне позволили бежать в лагерь, если Малка пойдет со мной, а это почти то же самое, что идти вместе с мамой. Молли уже помогала королю Лиру облачаться в доспехи, а Шмендрик собирал остатки вчерашнего ужина, будто у них просто начинался обычный новый день на пути куда-то. Они со мной поздоровались, а Шмендрик поблагодарил, что я сделала, как он просил, и король смог провести спокойную ночь, прежде чем он… Я не дала ему закончить. Клянусь, я знать не знала, что собираюсь сделать, только подбежала к королю Лиру, обхватила его руками и закричала:  — Не ходи! Я передумала, не ходи! Прямо как Лизена. Король Лир посмотрел на меня сверху вниз — казалось, что ростом он с соседнее дерево — и очень осторожно похлопал меня по макушке своей железной перчаткой. Он сказал:  — Малышка, есть грифон, которого я должен лишить жизни. Это моя работа. Слово в слово, что я сама говорила — хотя с тех пор, кажется, прошла вечность — и от этого всё становилось еще ужаснее. Я снова повторила:  — Я передумала! Кто-нибудь еще может сразиться с грифоном, а ты не должен! Возвращайся домой! Прямо сейчас возвращайся, живи своей жизнью, правь королевством, и… и… Я невнятно лопотала и хлюпала носом, и вообще вела себя как ребенок, я и сама знаю. Хорошо, что Уилфрид меня не видел. Король Лир продолжал гладить меня одной рукой, а другой пытался отодвинуть в сторону, но я его не отпускала. Наверное, я и впрямь пыталась вытащить его меч из ножен, отобрать его у короля. Он сказал:  — Нет-нет, малышка, ты не понимаешь. Есть чудовища, одолеть которых по силам лишь королю. Я всегда это знал — никогда и ни за что я не должен был посылать тех бедолаг, что сложили голову вместо меня. Больше никто во всем королевстве не сможет помочь тебе и твоей деревне. Сейчас это истинно — моя работа. И он поцеловал мне руку, как, должно быть, целовал руки многих королев. А сейчас поцеловал мою, в точности так же. Потом подошла Молли и отстранила меня от Лира. Она крепко меня держала, гладила по волосам и говорила:  — Дитя, Суз, для него уже нет пути назад, да и для тебя тоже. Твоя судьба — призвать его к этому последнему благому деянию, а его судьба — откликнуться на зов, и ни один из вас не мог поступить иначе, раз уж вы те, кто вы есть. А сейчас ты должна быть такой же храброй, как и он, и увидеть, чем всё закончится. Тут она осеклась и быстро поправилась:  — То есть, ты должна подождать, чтобы узнать, чем всё закончится, потому что ты, конечно, не пойдешь с нами в лес. — Пойду, — заявила я. — Вам меня не остановить. Никому не остановить. Я уж больше не всхлипывала. Просто сказала, и всё. Молли положила руки мне на плечи и слегка встряхнула. Она сказала:  — Суз, если ты дашь мне слово, что родители тебе позволили, то можешь пойти. Они разрешили? Я ей не ответила. Она снова меня тряхнула, на этот раз помягче, приговаривая:  — Ох, это было дурно с моей стороны, прости меня, дружочек. Я ведь с первой нашей встречи знала, что ты никогда не научишься лгать. Потом она взяла обе мои руки в свои, и произнесла:  — Веди нас в Чащобу, если такова твоя воля, Суз, и там мы простимся. Ты сделаешь это для нас? Для меня? Я кивнула, но по-прежнему молча. Я не могла говорить, так сильно мне сдавило горло. Молли сжала мои руки и сказала:  — Спасибо. Подошел Шмендрик и, верно, глазами или бровями сделал ей какой-то знак, потому что она ответила:  — Да, я знаю. Хотя он не проронил ни слова. И она подошла с ним к королю Лиру, а я осталась одна, стараясь унять дрожь. Мне это удалось, хоть и не сразу. Чащоба недалеко. Они бы ее, конечно, и без меня отыскали. С крыши дома булочницы Эллис, самого высокого в этой стороне деревни, уж опушку видать. Лес всегда темный, даже когда издалека смотришь. Не знаю, оттого ли, что там растут дубы (у нас всякие байки ходят да присказки о дубовых лесах и тварях, что там водятся), или, может, из-за какого колдовства, или из-за грифона. Может, до того, как грифон появился, всё было иначе. Дядя Эмброуз говорит, сколько он себя помнит, нехорошее это было место, а отец говорит, что нет, они с приятелями раньше там охотились, и с мамой пикники устраивали раз или два, когда были молодыми. Король Лир скакал впереди — он выглядел величественно и почти молодо, с гордо вскинутой головой и синим плюмажем на шлеме, больше походящим на знамя, чем на перо. Я собиралась ехать с Молли, но король наклонился с седла и подхватил меня, усаживая перед собой со словами:  — Ты должна вести и сопровождать меня, малышка, пока мы не достигнем леса. А я ощущала и гордость, и страх — он ведь был так счастлив, а я знала, что он отправляется на смерть, чтобы поквитаться за тех рыцарей, кого посылал сражаться с грифоном. Я не пыталась предостеречь его. Он бы меня не услышал, это я тоже знала. Ни меня, ни бедняжку Лизену. По дороге он мне всё рассказал о грифонах. Он говорил:  — Если тебе доведется иметь дело с грифоном, малышка, помни, что они совсем не похожи на драконов. Дракон — это просто дракон: постарайся съежиться, когда он налетит на тебя, а сам крепко стой на ногах и бей ему в брюхо — и победа за тобой. Но грифон… грифон — это пара ничем не схожих тварей, орел и лев, слитые воедино каким-то небожителем с истинно божественным остроумием. И в груди этого чудища бьется сердце орла и сердце льва, и нужно пронзить их оба, если надеешься одолеть в битве. Уж так он жизнерадостно об этом рассказывал, крепко удерживая меня в седле и повторяя снова и снова, как делают старики:  — Два сердца — никогда не забывай об этом, как забывают многие. Сердце орла, сердце льва — сердце орла, сердце льва. Никогда не забывай, малышка. По дороге мы повстречали многих из деревенских, они пасли овец и коз, и все махали мне, окликали, шутили и всё такое. Они приветствовали и короля Лира, но не кланялись ему, не снимали шапок, никто ведь не узнал его, никто не знал. Казалось, ему это нравится, хотя редко какой король обрадовался бы. Но он-то единственный король, кого я встречала, так что не мне судить. Чащоба, казалось, дотянулась до нас прежде, чем мы успели приблизиться, длинные остроконечные тени пролегли через пустые поля, а листья трепетали и вздрагивали, хоть было безветренно. Лес обычно наполнен звуками и днем, и ночью, если стоять тихо и слушать птиц, насекомых и ручьи, но Чащоба всегда молчит, безмолвствует. Оно тоже тянется из леса, это безмолвие. Мы остановились совсем близко от леса — камень добросить можно, и король Лир сказал:  — Здесь мы расстанемся, малышка. И ссадил меня на землю так бережно, будто возвращал птицу обратно в гнездо. Он обратился к Шмендрику:  — Я не надеюсь удержать тебя и Суз от того, чтобы следовать за мной… — Он продолжал называть Молли моим именем, Бог весть почему. — Но именем самого великого Никоса и во имя нашей давней и драгоценной дружбы я запрещаю вам… Он умолк, и больше ничего не говорил так долго, что я испугалась, вдруг он опять позабыл, кто он и почему здесь, как бывало прежде. Но он продолжил, ясно и звучно, как один из тех шальных оленей:  — Я запрещаю вам Ее именем, именем леди Амальтеи, содействовать мне любым способом, с той минуты, как мы минуем самое первое дерево, но приказываю всецело предоставить меня тому, что мне предначертано совершить. Уговорено ли это между нами, друзья моего сердца? Шмендрик был против всеми силами души. Тут и без волшебства не ошибешься. Даже мне было ясно, что он собирался вступить в битву немедля, как они увидали бы грифона. Но король Лир пристально смотрел на него своими юными синими глазами, с легкой улыбкой на губах, и Шмендрик попросту не знал, что делать. Деваться ему было некуда, так что, в конце концов, он кивнул и пробормотал:  — Если такова воля Вашего Величества. Король сперва и не расслышал его слов, даже заставил повторить всё сызнова. А потом, конечно, все стали прощаться со мной, потому что дальше мне с ними было нельзя. Молли сказала, что мы обязательно снова увидимся, а Шмендрик заявил, что у меня задатки истиной королевы-воительницы, только он думает, я для того слишком толковая. А Король Лир… Король Лир сказал мне так тихо, что больше никто не услышал:  — Малышка, если бы я женился и у меня была дочь, я бы желал только, чтобы она была такой же храброй, доброй и верной, как ты. Помни это, как я буду помнить тебя до своего последнего часа. Слышать это было приятно, и мне хотелось, чтобы отец и мама знали, как эти взрослые люди про меня говорят. Но потом они развернулись и въехали в Чащобу, все трое, только Молли на меня оглянулась. Не иначе как удостовериться, что я не иду за ними следом, мне ведь было велено просто отправляться домой и ждать вестей, умрут ли мои друзья или останутся живы, и будет ли грифон и дальше есть детей. Для меня всё закончилось. Я бы, верно, и пошла домой — закончилось, так закончилось, — кабы не Малка. Ей бы, уж конечно, с отарой быть, а не со мной — это ведь ее работа, вот как Король Лир свою выполнял, отправляясь навстречу грифону. Только Малка думает, что я тоже овечка, самая глупая, несносная овца, какую ей приходилось сторожить, вечно встревающая во всякие передряги. Всю дорогу до Чащобы она тихо трусила рядом с королевской лошадью, но сейчас, когда мы снова остались одни, подбежала, прыгая вокруг меня, оглушительно лая и сбивая с ног, как она делает, если я окажусь не там, где ей хочется. Уж как я тогда ни стараюсь, всё одно ничего с ней поделать не могу. Прежде чем успею подняться, она хватает меня зубами за край сорочки и начинает тащить в ту сторону, куда, по ее мнению, я должна идти. Но на этот раз… на этот раз она встала как вкопанная, будто напрочь обо мне позабыла, и уставилась мимо меня в Чащобу, глаза навыкате, а из глотки рвется хриплый рык, о чем она, верно, и знать не знала. В следующую минуту ее уж не было — бросилась в лес, прижав косматые уши к голове, только хлопья пены полетели из пасти. Я звала ее, да разве ж она меня слышала, заходясь рыком и лаем. Так что выбора у меня не было. Король Лир, и Шмендрик, и Молли могли выбирать, отправляться ли за грифоном в Чащобу, но Малка была моей собакой, и не знала, что ее там ждет, так что не могла я позволить, чтобы она очутилась там одна. Что мне еще оставалось? Я глубоко-глубоко вздохнула, огляделась, а потом пошла за ней в лес. Хотя взаправду-то бежала бегом, покуда могла, прошла немного, а отдышавшись, снова побежала. Тропинок в Чащобе нет, там ведь и не ходит никто, так что видно было, где три лошади пробивались сквозь подлесок, а потом собачий след поверх лошадиных копыт. Было тихо-тихо и безветренно, никакая птица не подавала голоса, только и слышно было, что мое пыхтение. Я даже Малку больше не слыхала. Хоть я надеялась, что они, может, добрались до грифона, когда тот спал, и король Лир уже убил его прямо в гнезде, да только сама в это не верила. Уж верно, он решил, что не по благородному это — напасть на спящего грифона и разбудил того для честной битвы. Я хоть недолго его знала, но уж понимала, как бы он поступил. А потом чуть впереди весь лес всколыхнулся. Поднялся такой дикий гвалт, что не разобрать, что к чему. Слышался истошный вой Малки, повсюду из кустов вылетали птицы, кричал Шмендрик, или король, или кто еще, только я не могла разобрать ни единого слова. А подо всем этим хоронилось что-то и не звучное вовсе, что-то между рыком и жутким тихим зовом, как у напуганного ребенка. Потом, как раз когда я выбралась на поляну, раздался скрежет и скрип ножей, только теперь гораздо громче, и грифон стрелой взметнулся вверх, а солнечные блики заплясали на его крыльях. Холодные золотые глаза вцепились в мои, а клюв распахнулся так широко, что я увидела бездну его пылающей алой глотки. Он заполнил небо. А король Лир, верхом на своей вороной кобыле, заполнил поляну. Он был такой же огромный, как грифон, а его меч — не меньше копья, с каким охотятся на вепря, и он потрясал им перед чудищем, подзадоривая того слететь вниз и сразиться с ним на земле. Но грифон оставался поодаль, кружа в небе, чтобы хорошенько рассмотреть странных пришельцев. Малка совсем обезумела, визжа и снова и снова подскакивая, стараясь ухватить то львиную лапу, то орлиные когти грифона, но всякий раз оказывалась на земле без единого железного пера в зубах. Я прыгнула и поймала ее в воздухе, пытаясь оттащить прочь, пока грифон не нацелился на нее, но она боролась со мной, царапая мне лицо тупыми когтями, пока я ее не отпустила. И когда она еще раз подпрыгнула, грифон внезапно изогнулся и с такой силой полоснул ей по боку огромным крылом, что из неё весь дух вышибло, да и из меня заодно. Она пролетела через поляну и врезалась в дерево, рухнула на землю и больше не шевелилась. Мне потом Молли рассказала, что в ту минуту король Лир и ударил в львиное сердце грифона. Я этого не видала. Промчалась через поляну, накрыв Малку своим телом, на случай, если грифон опять на нее бросится, и не замечала ничего, кроме ее широко распахнутых глаз и крови на боку. Но я слышала рык грифона, а когда смогла повернуть голову, увидела кровь, заливавшую его бок и задние ноги, поджатые под брюхо, как делают, когда очень больно. Король Лир закричал как мальчишка. Он метнул свой огромный меч в небеса, где прежде было чудище, снова поймал и стал наступать на грифона, а тот, вихляя, спускался всё ниже и ниже, волоча за собой изувеченную львиную часть. Он приземлился с глухим ударом, в точности как Малка, и я уж совсем было поверила, что он мертв. Помню, как думала, будто издалека: «Это хорошо, я рада, я знаю, что рада». Но Шмендрик кричал королю:  — Два сердца! Два сердца! — пока у него голос не сорвался, а Молли бросилась ко мне, пытаясь оттащить подальше от грифона, я же вцепилась в Малку — ох, и тяжелой она стала — и не знаю, что еще там было, потому что я только Малку и видела, только о ней и думала. И чувствовала только, что ее сердце не бьется подо мной. Она охраняла мою люльку, когда я родилась. А когда у меня резались зубы, я грызла ей уши и она ни разу не издала ни звука. Так мама говорит. Король Лир нас не видел и не слышал. Для него во всем свете не было ничего, кроме грифона, который кривобоко хлопал крыльями и бился посреди поляны. Мне, против воли, было его жаль, даже теперь, когда он убил Малку, и моих друзей, и всех этих овец и коз, и уж не знаю, кого еще. Король Лир, должно быть, чувствовал то же, потому что сошел со своей вороной и двинулся прямиком к грифону, обращаясь к нему и опуская свой меч, покуда острие не уперлось в землю. Он говорил:  — Ты был доблестным и грозным соперником — с таким мне уж не сразиться. Мы оба совершили то, для чего были рождены. Благодарю тебя за твою смерть. И с последним словом грифон бросился на него. Орел нанес удар, волоча за собой львиную половину, так же, как я тянула бездыханную Малку. Король Лир отступил, быстро замахнувшись мечом, чтобы отрубить грифону голову, но тот оказался проворнее. Смертоносный клюв вонзился ему в живот, рассекая доспехи, как топор сокрушил бы корочку на пироге, и король скрючился без единого звука, что достиг бы моих ушей, похожий на мокрую тряпку, обвисшую на веревке. Хлынула кровь и еще похуже, и я уже не знала, мертв он или жив. И подумала, что грифон сейчас раскусит его надвое. Я вырвалась от Молли. Она призывала Шмендрика сделать хоть что-то, но он не мог, он ведь обещал королю Лиру, что не воспользуется магией, что бы ни случилось. Но я колдовать не умела и никому ничего не обещала. Только Малке сказала, что сейчас вернусь. Грифон не видел, что я подхожу. Он изогнулся над королем Лиром, закрывая его своими крыльями. Львиная половина вяло волочилась по пыли — от этого становилось еще страшнее, не знаю почему — и всё время будто ворковала или урчала. В левой руке у меня был большой камень, а в правой — сухая ветка, и я что-то орала во всю глотку, уж не помню что. Иногда можно волков отпугнуть от отары, если так отчаянно бежать на них. Я что угодно могу со всего маху швырнуть любой рукой — Уилфрид-то это знает еще с тех пор, как я совсем крохой была — так что грифон быстренько вскинул голову, когда камень угодил ему по шее. Ему это не понравилось, только он был слишком занят королем Лиром, чтобы отвлекаться на меня. У меня и в мыслях не было, что от моей ветки может быть какой прок, хоть и с полумертвым грифоном, но я ее кинула как можно дальше, а как грифон на минутку отвернулся, одним прыжком очутилась у рукояти королевского меча, которая торчала там, где он придавил ее своим телом. Я знала, что смогу поднять меч, я ведь сама его пристегивала, когда мы вместе отправлялись в этот поход. Но я не могла его высвободить. Он был слишком тяжелый, как Малка. Только я не сдавалась. Тянула и тянула, и даже не почувствовала, что Молли опять тянет меня, я ведь и не заметила, что грифон уже карабкается ко мне через тело короля Лира. Я услышала вдалеке голос Шмендрика и подумала, что он поет одну из своих дурацких песенок, которые сочинял для меня, хотя зачем бы ему сейчас петь? Потом я, наконец, подняла голову, чтобы отбросить с лица мокрые от пота волосы, а в следующую секунду грифон подцепил меня когтем, оторвав от Молли, и швырнул вниз на короля Лира. Я щекой почувствовала, что доспехи у него такие холодные, будто умерли вместе с ним. Грифон уставился мне в глаза. Это оказалось страшнее всего — хуже боли там, где меня ударил коготь, хуже, чем больше не увидеть родителей и глупого Уилфрида, хуже, чем думать, что не сумела спасти ни короля, ни Малку. Грифоны не умеют говорить (драконы разговаривают, но только с героями, мне король Лир рассказывал), но его золотистые глаза говорили моим глазам: «Да, я скоро умру, но вы уже мертвецы, вы все, и я попирую над вашими костями прежде, чем вороны склюют мои. Ваши людишки не забудут, кем я был и что сделал с ними, даже когда в твоей деревне, в этом жалком муравейнике, не останется никого, кто смог бы вспомнить твое имя. Значит, я победил». И я знала, что это правда. А потом не осталось ничего, кроме этого клюва и разинутой надо мной пылающей глотки. И вдруг что-то появилось. Я подумала, что это облако. Почти сомлевшая и вконец напуганная, я и впрямь решила, будто это белое облако, только неслось оно низко-низко и так быстро, что, налетев на грифона, отшвырнуло чудище от короля Лира, ну а я кубарем покатилась в руки Молли. Она обхватила меня так крепко, что едва не задушила, и только когда мне удалось высвободить голову, я увидела, что же к нам явилось. Мысленно, я так и вижу Ее с тех пор. Даже сейчас вижу. Вовсе они не похожи на лошадей. Не знаю, с чего люди это взяли. Ну да, четыре ноги и хвост, но копыта раздвоены, как у лани или козы, и голова поменьше и более… заостренная, чем у лошади. Да и тело совсем не лошадиное, это все равно как снежинку с коровой сравнивать. Рог кажется слишком длинным и тяжелым для такого тела, и не представишь, как он держится на такой хрупкой шее. А ведь держится. Шмендрик стоял на коленях, глаза закрыты, а губы шевелятся, будто он продолжает петь. Молли шептала: «Амальтея… Амальтея…», — не мне, и вообще никому. Единорог и грифон стояли друг против друга — их разделяло лишь тело короля. Она перебирала передними ногами и слегка пританцовывала, но задние крепко упирались в землю, как делают бараны, изготовившись к броску. Только бараны и голову пригибают к земле, а единорог горделиво вскинула голову, так что рог переливался в бликах солнечного света, будто морская раковина. Она издала крик, от которого мне захотелось нырнуть обратно в юбку Молли и заткнуть уши, столько в нем было ярости и… страдания. А потом опустила голову. Умирающий, нет ли, грифон сражался неистово. Прихрамывая, устремлялся он навстречу единорогу, но в последний миг уклонялся в сторону, лязгая окровавленным клювом там, где мгновение назад мелькнули ее ноги. И всякий раз единорог тотчас же разворачивалась — где уж лошади с ней потягаться — и нападала снова, и секунды не давая грифону опомниться. Ничуть не по-честному, да только теперь мне уж грифона было не жаль. Наконец, единорог сбоку полоснула его своим рогом, будто гарпуном, и грифон рухнул на землю. Но прежде чем единорог успела развернуться, он снова был на ногах и, волоча за собой мертвую львиную половину, рванулся в небо, ровно настолько, чтобы обрушиться на единорога, когтя белоснежную спину и целясь клювом в шею, силясь нанести смертельный удар, как королю Лиру. Я не выдержала и закричала, но единорог встала на дыбы, да так высоко, что я подумала, она опрокинется на спину, и швырнула грифона оземь, развернулась как вихрь и вонзила свой рог сквозь железные перья прямо в орлиное сердце. А потом еще долго топтала тело, хотя нужды в том уж не было. Шмендрик и Молли бросились к королю Лиру. На грифона они и не взглянули, и даже единорога не очень-то замечали. Я хотела вернуться к Малке, но вместо того вслед за ними пошла к лежащему на земле телу. Я была ближе, чем они, видела, какую рану нанес королю грифон, и знала, что он не мог выжить. Но жизнь в нем еще теплилась. Когда мы опустились рядом с ним на колени, он открыл глаза, так ласково всем нам улыбнулся и сказал: — Лизена? Лизена, мне надо принять ванну, правда? Я не заплакала. И Молли тоже. Заплакал Шмендрик. Он проговорил:  — Нет, Ваше Величество. Ванна вам ни к чему, поверьте. Король Лир выглядел озадаченным. — Но от меня дурно пахнет, Лизена. Должно быть, я обмочился. Он потянулся к моей руке и крепко ее сжал. — Малышка, — сказал он. — Малышка, я тебя знаю. Не надо стыдиться меня за то, что я стар. Я тоже изо всех сил стиснула его руку. — Привет, Ваше Величество, — только и выговорила я. — Привет. И не знала, что еще добавить. А его лицо внезапно сделалось таким молодым, счастливым и прекрасным, и он пристально вглядывался куда-то мне за спину, тянулся к чему-то взглядом. Я почувствовала дыхание на своем плече и, повернув голову, увидела единорога. Кровь сочилась из множества глубоких царапин и укусов, особенно на шее, но в ее темных глазах отражался только король Лир. Я отодвинулась в сторону, чтобы она могла к нему подойти, а когда снова обернулась, короля не было. Мне уже девять, почти десять. Я знаю, когда человека больше нет. Единорог долго стояла над телом короля Лира. Я потом отошла, чтобы посидеть возле Малки, и Молли тоже присела рядом. Но Шмендрик оставался на коленях подле короля Лира и говорил с единорогом. Я не могла расслышать его слов, но по лицу понимала, что он молит ее о какой-то милости. Мама говорит, что всегда знает, если я буду что-то просить, я еще рта раскрыть не успею. Единорог ему, конечно, не отвечала, — думаю, они тоже не умеют говорить — но Шмендрик всё настаивал, пока единорог не повернула голову и не взглянула на него. Тогда он умолк, поднялся и пошел прочь. А единорог осталась, где была. Молли говорила, какой храброй была Малка, и рассказывала мне, что никогда она не встречала еще собаки, что напала бы на грифона. Она спросила, были ли у Малки щенки, и я ответила, да, но им ее не заменить. Странно это было. Она изо всех сил старалась меня утешить, а я пыталась успокоить ее, потому как ничего у нее не выходило. Но во мне будто всё застыло, будто я была не здесь, а ушла вместе с Малкой. Я закрыла ей глаза, как человеку, сидела рядом и всё гладила и гладила ее по боку. И не заметила, как подошла единорог. Молли ее, должно быть, видела, но промолчала. А я продолжала гладить Малку и не поднимала головы, пока рог не склонился над моим плечом. Вблизи было видно, как кровь засыхает в сияющих спиралях, но я не испугалась. Вообще ничего не почувствовала. А потом рог легонько коснулся Малки, как раз там, где я ее гладила, и Малка открыла глаза. Она не сразу сообразила, что жива. А я и подавно. Сперва она высунула язык, дыша с натугой, казалось, она умирает от жажды. Где-то невдалеке журчал ручей, и Молли отыскала его и принесла воды в сложенных ладонях. Малка вылакала воду, а потом попыталась встать, но шлепнулась, как щенок. Но она не сдавалась и, в конце концов, сумела удержаться на ногах, и тут же попыталась лизнуть мне лицо, но сперва всё промахивалась. А когда у нее, наконец, получилось, я заплакала. Увидев единорога, она сделала что-то странное. С минуту Малка пристально на нее смотрела, а потом поклонилась или присела, по-своему, по-собачьи, вытянув передние лапы и положив голову на землю между ними. Единорог коснулась ее носом, легонько, осторожно, чтобы снова не сбить с ног. И в первый раз она посмотрела на меня… или, может, это я в первый раз по-настоящему на нее посмотрела, не на рог, или копыта, или волшебную белизну, а заглянула в самую глубину ее бездонных глаз. И уж не знаю как, но взгляд единорога освободил меня от взгляда грифона. Потому что ни смерть чудовища, ни воскресение Малки не избавили меня от жути, какую я там увидала. Но в глазах единорога жил целый мир, весь огромный мир, который мне никогда не увидеть, но это не важно, потому что он уже открылся мне, и я знаю, что он прекрасен, и в нём была и я тоже. И если я подумаю о Джихэйн, и Лули, и моей Фелиците, которая могла говорить только взглядом, в точности, как единорог, я буду вспоминать их, а не грифона. Вот как оно было, когда единорог и я смотрели друг на друга. Я не заметила, попрощалась ли единорог с Молли и Шмендриком, и не видела, как она уходила. Не хотела видеть. Только услышала, как Шмендрик говорит:  — Вот поди ж ты. Собаку… Я чуть костьми не лег, песней призывая ее к Лиру, взывая к ней так, как никто никогда не взывал к единорогу, а она вернула к жизни не его, а собаку. А я-то еще был уверен, что ей не отпущено остроумия. Но Молли возразила:  — Она тоже любила его. Потому и отпустила. Говори потише. Я хотела ей сказать, что это не важно, я ведь знаю, что Шмендрик опечален, потому так и говорит, но она подошла и вместе со мной приласкала Малку, и говорить ничего не пришлось. Она сказала:  — Теперь мы проводим вас с Малкой — с почестями, подобающими двум столь славным дамам. А потом сопроводим домой короля. — И я никогда вас больше не увижу, — вздохнула я. — Совсем как его. Молли спросила:  — Сколько тебе лет, Суз? — Девять, — ответила я. — Почти десять. Ты же знаешь. — А свистеть ты умеешь? Я кивнула. Молли быстро огляделась, будто собиралась что-нибудь стащить. Потом наклонилась ко мне и прошептала:  — Я сделаю тебе подарок, Суз, но ты не должна открывать его, пока тебе не исполнится семнадцать. В этот день уходи из деревни, отправляйся в какое-нибудь тихое, особенное для тебя место и свистни вот так. И она просвистела мне короткую, журчащую, как ручеек, мелодию, велев повторить за ней несколько раз, пока не убедилась, что я всё хорошенько запомнила. — Больше не свисти, — велела она. — Вслух не свисти, до своего семнадцатого дня рожденья, но продолжай насвистывать про себя. Понимаешь, в чём разница, Суз? — Чай не маленькая, — ответила я. — Понимаю. А что случится, когда я ее просвищу? Молли улыбнулась. Потом сказала:  — Кто-нибудь придет к тебе. Может, это будет величайший волшебник в мире, может — только старая дама, у которой слабость к отважным и дерзким детям. Она потрепала меня по щеке. — А может статься, даже единорог. Потому что те, в ком живет красота, всегда будут стремиться увидеть тебя вновь, Суз, и вслушиваться в твой зов. Поверь слову старой дамы. Кто-нибудь придет. Они положили короля Лира на его лошадь, а я поехала со Шмендриком; так они и провожали меня до дома — до самой двери, чтобы рассказать маме с папой, что грифон мертв, и что я помогла с ним справиться — надо было видеть лицо Уилфрида, когда они это сказали! Потом оба меня обняли, и Молли шепнула:  — Помни, не раньше, чем тебе исполнится семнадцать! И они ускакали прочь, увозя короля в его замок, чтобы он был погребен среди своего народа. А я выпила чашку холодного молока и пошла с Малкой и отцом, загонять стадо на ночь. Вот что со мной приключилось. Я всё время повторяю про себя мелодию, которой научила меня Молли — иногда она даже снится мне по ночам, но никогда не насвистываю ее вслух. А Малке я рассказываю о нашем приключении, потому что надо же рассказать хоть кому-то. И обещаю ей, что когда придет время, она будет со мной в этом особенном месте. Я его уже выбрала. Конечно, она к тому времени состарится, но это не важно. Кто-то придет к нам обоим. Я надеюсь, что придут они, эти двое. Единорог очень славная, но они мои друзья. Мне хочется снова почувствовать, как Молли обнимает меня, и послушать рассказы, на которые у нее не хватило времени, и услышать, как Шмендрик поет свою глупую песенку: Сузли, Сузли, Расхрабрюзли Говорить начистотузли. Сузли, будь моей подрузли, Без тебя невмоготузли. Я подожду.