what the hell am I doing here

Нельзя зацикливаться на деталях. Или зацикливаться на словах. Нельзя зацикливаться. Нельзя. У Ушиджимы немного трясутся руки. А еще пот над губой, слабый шум в ушах и комок. В горле. В ладонях. На языке. Он что… нервничает? Что ответить, если он не понимает, о чем речь? Ушиджима ознакомлен с классической литературой. Он хорош в школьном курсе химии. Даже знает, что у крокодила четырехкамерное сердце. Но Калибан? — Тебе следовало поступить на литературный, — бросает он и молится, чтобы Ойкава не сильно его проклинал. По взгляду Ойкавы — мольбы напрасны. Ушиджима чувствует себя никак. Раздавлен. Сломлен. Нелепо. Господи. Ойкава. — Что? По выдоху Ойкавы Ушиджима старается понять, насколько сильно он злится. Если по шкале от одного до десяти… то мольбы всё равно напрасны. Ойкава сначала улыбается. Потом кривится, опускает взгляд. Снова смотрит на Ушиджиму. Снова улыбается. Ойкава чудовищен. Нельзя так. Нельзя зацикливаться на деталях. А когда деталь у тебя сплошная и с травмой колена — тем более. Нельзя. Тем более. — Нельзя так, — Ойкава закидывает ногу на ногу, пальцами отбивает ритм по столу, — если не понимаешь, так и скажи мне. — Что, если я не понимаю всегда? — Да я серьезно, — слегка улыбается Ойкава. «Да я тоже,» — думает ответить Ушиджима. И не отвечает. Потому что… ну, потому что, господи. Он сломлен. Раздавлен. Это так нелепо. Ойкава. Ойкава. Ойкава. Ушиджима не понимает не только его вопросов, он даже бога не понимает, вот, почему это бог создал Ойкаву с таким красивым подбородком и именем? Людей с красивым подбородком еще можно как-то пережить. Но с именем… когда ты это имя повторяешь постоянно. Как бы там ни было, лучше сажать огурцы и повторять: «Огурцы. Огурцы. Огурцы. Огурцы. Огурцы. Огурцы» А Ушиджима сажает огурцы и повторяет: «Тоору. Ойкава. Тоору. Ойкава. Тоору. Ойкава» Конечно, бога во многом можно понять. И в том, что он Ойкаву создал таким «таким», и в том, что он Ушиджиму создал таким «таким», но почему такой «такой» Ойкава пришел в дом к такому «такому» Ушиджиме в десять утра (вторник, февраль, пятое), нагло понравился маме Ушиджимы и стал спорить с его отцом о расправе над Каддафи, после чего обоих проводил на работу и по-хозяйски уселся за кухонным столом напротив Ушиджимы, режущим тыкву, — почему, Ушиджима не понимает. Конечно, бог ему ничего объяснять не станет. Еще в школьное время Ушиджима подумал бы, что Ойкава, наверное, решил поступить в Шираторизаву, но теперь, когда они на втором курсе по спортивной стипендии Тохоку — теперь, когда «теперь» Ушиджимы превратилось в константу — вязкую и тягучую, покрытую коркой из вечного «недо», — теперь — теперь Ушиджима не знает, не понимает, но очень-очень-очень хочет хотя бы догадаться, почему Ойкава смотрит на него так сочувствующе и говорит о каком-то Калибане. — Почитай Шекспира. Или Фаулза. — Тебе… — начинает Ушиджима. — О, — перебивает его Ойкава, — если скажешь еще раз про литературный, я тебе врежу. Да, у меня больное колено, но это еще ничего не значит. — Я не это хотел сказать. — Я знаю, — Ойкава смотрит на руки Ушиджимы. В тыкве, липкие и оранжевые. Ушиджима снова берется за нож и срезает корку. — Я не знаю. — Не нужно тут же открывать свои слабости, — замечает Ушиджима. И даже уже не молится. Потому что его ничто не спасет. — Я ненавижу Ханамаки Такахиро, — смеётся Ойкава. — Надо было поцеловаться тогда с Матсукавой. Чтоб его… чтоб его, этого Ханамаки, боже, Ушиджима, ты что, порежешься, убери этот нож, зачем тебе тыква? — Ойкава, не нервничай, — просит Ушиджима. Ойкава закрывает глаза. Спрашивает: — Ты петь-то хоть умеешь? — Нет. Но я вкусно готовлю. — Что ты готовишь сейчас? — Кутабы, — отвечает Ушиджима. — Кавказская кухня. Мне Куроо рецепт дал. А ему какой-то русский тигр. — Русский тигр? — Если честно, я не очень понял, просто не стал уточнять. — Ясно, — Ойкава открывает глаза, большим и указательным пальцами массирует себе переносицу. — Давай по новой. — Давай, — соглашается Ушиджима, не решаясь спросить, о чем это Ойкава. Ойкава поднимается и обходит стол, стоит к Ушиджиме почти вплотную, накрывает своей ладонью его ладонь — ту руку, что держит нож, — и повторяет то же, что и час назад: — Я проиграл Ханамаки Такахиро. Ханамаки Такахиро съел девять булочек за четыре минуты. Его желание: я должен провести с тобой день. До полуночи. Где угодно. Как угодно. Всё по твоему усмотрению. Но ты ничего не хочешь. Ты хочешь остаться дома, и я должен остаться дома с тобой. Ушиджима. Подумай. Мы могли бы хотя бы пойти посмотреть на страусов. — Я это сейчас и делаю, — пытается пошутить Ушиджима, выдавливая улыбку. Ойкава хватает его за ворот футболки и тянет сначала на себя, потом отталкивает, берет со стола кусок тыквы и швыряет в окно. — Почему ты не ругаешься, — не понимает Ушиджима. — Мне придется повторить судьбу Офелии. — Я читал Шекспира. — Может, скажешь еще, что слушал речь Гейтса выпускникам Гарварда? — 2007-й, — вспоминает Ушиджима. — Стыдно ничего не делать, владея такими ресурсами. Это называется «ignorance» по-английски? Ойкава пораженно выдыхает. Вытирает руку о футболку Ушиджимы, задевая его бок. Тот тоже выдыхает. Снова. И снова. Выдыхает. Потому что Ойкавы внезапно стало слишком много. Непривычно. Господи. Он ведь сломлен. Раздавлен. Он. Ойкава. Господи. Ушиджима откладывает нож, тоже вытирает руки о свою футболку. — Тебе не холодно? — вдруг спрашивает Ойкава. — Мне жарко, — признается Ушиджима. — А тебе? — Что? Нет. Нормально. Оденься. — Что? — Февраль, — Ойкава неврно жестикулирует. — У вас с отоплением проблемы. Твоему отцу следовало бы заняться отоплением, а не утверждать, что ООН борется за интересы ливийцев. Ненавижу президентские аппараты и Хиллари Клинтон. Твой отец точно японец? — Ойкава, — откашливается Ушиджима, перекладывая тыкву в кастрюлю, — ты встречаешься с Матсукавой? Ойкава возмущенно тянется ко второму куску тыквы, но Ушиджима перехватывает его руку. — Ты никогда не думаешь, — пыхтит Ойкава. — Это вопрос? — Нет. — Нет? — Нет. — Нет. Ушиджима кивает и отпускает Ойкаву. Хочется снова его тронуть. Хочется его трогать. Да. И повторять его имя, сажая огурцы. Даже хорошо, что Ойкава не поступил в Шираторизаву. И что проиграл Ханамаки Такахиро. Надо будет испечь Ханамаки булочек и тайно передать их через Куроо. Точно. Отлично. Да. — Ойкава, — зовет Ушиджима. — Сядь. Ойкава снова устраивается за столом, скучающе подпирает рукой подбородок и зевает. — Прости за футболку, — ни доли сожаления. — Ничего, — кивает Ушиджима и включает газ. Ставит кастрюлю на плиту. — Обычная футболка. — Она грязная. Тебе нужно переодеться. — Да. Ушиджима стягивает футболку и вешает её на стул. Ойкава недовольно косится, опускает взгляд, тянется к соседнему стулу за футболкой и швыряет ее в Ушиджиму: — Не так, боже. Оденься. Теперь Ушиджима надевает футболку. Смотрит на Ойкаву, задерживает взгляд на его губах, на руке, которая трогала его руку — кожа всё помнит, всё помнит, всё — так плохо зацикливаться на деталях. И на Ойкаве Тоору. Ойкава не чудовищен. Нет. У него красивый подбородок и красивое имя. А Ушиджима ужасен и глуп со своей привязанностью к этому «недо» — ну и что, что он читал Шекспира. И слушал речь Гейтса выпускникам Гарварда. Это всё не работает. Не так. Тут что-то другое. Поэтому Ушиджима снова снимает с себя футболку и на этот раз не бросает её никуда. Запрокидывает себе на плечо, отворачивается от Ойкавы и начинает мыть посуду. Стирает с ладоней липкое и оранжевое. Оборачивается, когда Ойкава начинает громко сопеть. — Кажется, я заболел. Твоему отцу… — Мы починим отопление. А пока я могу дать тебе плед. — Ладно, — неохотно соглашается Ойкава и проходит в гостиную. Ушиджима идет за ним, сжимает в руках футболку и предлагает: — А ещё я могу обнять тебя и согреть. Я теплее пледа. — Кто бы сомневался, — бросает Ойкава и плюхается на диван. Наблюдает за стрелкой настенных часов. Считает одними губами. — Я должен просидеть с тобой ещё… И замолкает, когда Ушиджима наваливается на него и обнимает. Сперва кажется, будто Ойкава дрожит. Но только кажется — он тут же статуей застывает в руках Ушиджимы и щекотно моргает — Ушиджима чувствует его ресницы на своей шее. Боится шевельнуть руками — вдруг Ойкава начнет отбиваться. Вообще, что это Ушиджима тут делает? С Ойкавой Тоору, у которого красивое имя и красивый подбородок. Как хорошо, что они не пошли смотреть на страусов. — Если ты меня сейчас не отпустишь, пойдем смотреть на страусов. Ушиджима хочет повторить шутку про страуса, но Ойкава его опережает: — Молча. Отпусти меня. Молча. Ушивака. Отпусти меня. Так. Да. Вот так. Спасибо. Ойкава немного отодвигается. Смотрит на телевизор. Ушиджима тянется к пульту включить что-то, но не успевает — щекой чувствует кулак Ойкавы. Больно. Заслужил. Заслужил, наверное. Ойкава встает и загораживает собой телевизор. Ушиджима носом почти упирается ему в пах. И откидывается на диване. — Прости, — немного сожаления на этот раз. — Но ты загнул. — Тебя это задело? — Заткнись. — Что я делаю не так? — Что с тобой не так? — Не знаю. Пойду проверю тыкву, — говорит Ушиджима и уходит в ванную.

×

Кутабы оказались вкусные. Ойкава съел всего тринадцать, и Ушиджима честно признал, что это даже в некоторой степени сравнимо с девятью булочками Ханамаки Такахиро. Ушиджиме, кстати, пришлось одеться. Не хотелось признавать, но Ойкава оказался прав насчет отопления. Надо будет поговорить с папой, чтобы Ойкава больше так не мерз. Ага. Да. Чтобы Ойкава не мерз больше у него. — Хочешь, можем пойти посмотреть на страусов. Как-нибудь. — Не хочу в зоопарк, — отмахивается Ойкава, кутаясь в плед. — А в нашем зоопарке есть страусы? — Ушиджима переключает каналы уже по второму кругу. — Я там не был, — Ойкава пожимает плечами, кивает в сторону телевизора. — Выключи уже. Я не люблю зоопарки. Так что мы не пойдем смотреть на страусов. Ушиджиме, наверное, надо подумать. Понять, это отказ или Ойкава действительно не любит зоопарки. Выглядит Ойкава немного устало. Зато довольный. Вроде бы. — Что увидел? — Ты похож на объевшееся животное, — Ушиджима чуть наклоняется к Ойкаве, дергает за плед. — Тебе понравились кутабы? Сделать еще? — Нет. Но было вкусно, — признает Ойкава и даже улыбается. — Что ты собирался делать сегодня? Вот представь, что я не пришел. — Я собирался смотреть на страусов, а потом пришел ты, так что план на сегодняшний день у меня выполнен. Ойкава только усмехается и толкает Ушиджиму в плечо. Снова закутывается в плед. — Ойкава, скажи мне еще раз о страусах. Как насчет пойти посмотреть на страусов? — Ушиджима, говорю тебе еще раз, я не люблю зоопарки. — Ойкава, как насчет посмотреть на страусов в моей комнате? — Что? — Что? — Что? — Там мой ноутбук. Ушиджима встает с дивана, обходит письменный стол, облокачивается о кресло, снова начинает ходить из стороны в сторону, и Ойкава почти сдается: — Что с тобой не так? — Мне сложно. — А как тебя можно понять? — Ойкава выбирается из пледа, поправляет челку. — Пойти в твой огород и познать так твою душу? — Ты там всё растопчешь. — Да не бойся ты за огурцы свои. «Я за душу,» — думает Ушиджима. И молчит. Это спорно. Потому что Ойкава вроде и топчет всегда — а там всё равно растут такие хорошие огурцы. И не в огороде — в душе. Вот у всех такое как у нормальных людей: цветы в легких, бабочки там, еще что-то — а у Ушиджимы огурцы. И ничего с этим не поделаешь. Господи. Нет. Ойкава. Ойкава Тоору. Господи. Нет. Нет. — Однажды я читал Брэдбери, — вдруг говорит Ойкава, — не помню точно. Он писал, кажется, что каждый человек должен оставить что-то после себя. Дерево, может, дом, текст, что угодно. Понимаешь. Что угодно. А ты меня бесил всегда, но я тебя как-то, что ли, не знаю, ну, ты ведь оставляешь после себя эти свои огурцы. — Я их потом ем. — Блин, Ушивака. Ты всё испортил. Ойкава разочарованно машет рукой в сторону окна. — Но ведь сажал дерево? — Виноградную лозу. — Ну вот… — Она не проросла. — Блин, Ушивака. — Ладно. Молчу. — Нет-нет, — смеется Ойкава. — просто… ты делаешь что-то полезное. Я вот всегда думал, что моё полезное — это волейбол. Тренировки. Матчи. Это… ты знаешь, что это. Еще со школы знаешь. — Да. — И вчера я был у травматолога. — Ойкава? — Возможно, мне придется поступать на литературный. — Ойкава, — Ушиджима подходит к нему, опускается возле дивана. Кладет ладонь на его здоровое колено. — Ойкава. — Иногда мне хочется, — Ойкава шумно вдыхает, морщит нос, — иногда мне хочется подойти к кому-то чужому и попросить о помощи. Поговорить о том, как я ненавижу себя. Какой я бесполезный. Я ничего не оставлю после себя. Что я скажу Брэдбери там, наверху? Что я скажу ему? — Ойкава. Скажешь, что у крокодила четырехкамерное сердце. — Это все знают. — Нет. Ойкава осторожно прижимается лбом к плечу Ушиджимы. — Нет. Я ничего не смогу сказать. — Хватит думать об этом. — Я не могу перестать думать об этом. Потому что мне придется поступать на литературный. Ненавижу политику. — Я тоже, — врёт Ушиджима. Да. Ушиджима знает. Он не умеет поддерживать. Не может сказать что-то дельное, хоть немного значимое. У него у самого в голове не укладывается, как это Ойкава не будет больше играть. Нет. Он просто утрирует. Но нельзя говорить ему об этом. Пусть пострадает, если так хочется. Сначала пожалеет себя, потом снова начнет презирать. И так по круговой — у Ойкавы это сродни сердцебиению. Оно то учащается, то замедляется, то равномерно отбивает удары — без разницы. Оно есть. Верное ему, поддающееся и подавляющее — и всё равно это странно. Ушиджиме всегда казалось, что Ойкава смог бы это контролировать. Но не контролирует. С другой стороны, так оно, может, и работает. М-м. Надо сказать ему что-то такое… правильное и хорошее. — У тебя психологические проблемы, Ойкава. Ойкава больно щипает Ушиджиму в бок и толкает в плечо. И начинает смеяться. — Что ты мне предлагаешь? — Посмотрим на страусов? — О, — вдруг придвигается Ойкава, хватает Ушиджиму за запястье и тянет на диван. — Хочешь поднять мне настроение? — Хочу. — Спой мне. — Ойкава. — Давай. — Нет. — Ну, японец, давай. — Ойкава. — Да что угодно спой. — Ойкава. — Господи, хоть гимн наш. — Нет. — Твоему отцу нужно… — Ладно. Спою. Что? Ойкава начинает довольно ерзать и забирается на диван с ногами. А потом закидывает плед и на Ушиджиму, чуть придвигаясь. Теперь он близко, и Ушиджима не может больше смотреть на него. Нет, он может. Но это будет как-то неловко. Если повернуть голову прямо направо, наверное, можно будет коснуться носом его челки. Если при этом чуть опустить голову, получится, что они столкнутся носами. А если немного отодвинуться и откинуться на спинку дивана, будет всё еще неловко, зато Ушиджима снова сможет смотреть на Ойкаву. Первые две перспективы весьма прельщают. Но делает Ушиджима последнее. — Что хочешь. — А какие группы тебе нравятся? — Ну, — Ойкава пожимает плечами. — Разные. Хочу, чтобы ты сам выбрал. — Тебе это может не понравиться, тогда ты расстроишься еще больше. — Обещаю, что нет. — Тогда хорошо. Ушиджима нашаривает в кармане финок мобильный и вбивает в строку поиска на youtube «radiohead creep instrumental.»

— When you were here before Couldn’t look you in the eye

Кошмар. Господи. Собственный голос звучит не то чтобы не знакомо — он звучит ужасно. Ушиджима не умеет петь. Да, он хороший спайкер, обожает волейбол, сажает огурцы и дрочит на Ойкаву Тоору, но петь — нет, просто нет, это не его. Кошмар. Ойкава. Господи.

— You’re just like an angel Your skin makes me cry

Хорошо еще, год назад они съездили в штаты. Весь август Ушиджима тренировал американский акцент. Да, эти деньги стоили того. Смогли даже отыграться с «Флорида Уэйв». У Ойкавы тогда был красивый подбородок. Но английский у него всё равно лучше. Это что, солнце? Солнце в его волосах. Садится. Красиво. Нет. Да. Господи. У Ойкавы всегда красивый подбородок.

— You float like a feather In a beautiful world

Да. Красивый.

— I wish I was special You’re so very special

Ойкава же ничего не поймет?

— But I’m a creep I’m a weirdo What the hell am I doing here? I don’t belong here

Нет. Ойкава поймет, наверное, точно. Это Ушиджима не понимает никогда.

— I don’t care if it hurts I want to have control

Нет, так, это, почему Ойкава придвигается? Касается средним пальцем левого виска Ушиджимы. Смотрит внимательно. Так. Что нужно сказать? Или сделать? Так. Так.

— I want a perfect body I want a perfect soul

Солнце теперь и в его глазах. В бледной родинке на щеке. Оказывается, у Ойкавы еще и веснушки есть. Совсем немного, почти незаметные — на щеках и на подбородке. Оказывается. Будто Ушиджима не замечал этого никогда. Всё он знал. Всё знал.

— I want you to notice When I’m not around

Ойкава проводит ладонью по волосам Ушиджимы, а потом отстраняется. Показывает ему косточку от тыквы. А. Блин. Господи. Господи. Он же сломлен. Раздавлен. Что там еще было? Точно. Ойкава. Ойкава. Ойкава.

×

Ойкава попросил еще кутабов и отказался от пиццы. Похвалил яблочно-морковный сок, который Ушиджима ему великодушно предложил, и заставил спустить из спальни ноутбук: посмотреть на страусов. Ушиджиме понравилось смотреть на страусов: Ойкава много смеялся. И Ушиджима сказал: — У тебя такие же ресницы. И то была чистая правда. Ойкава сначала недовольно покачал головой, потом пригляделся. — У тебя тоже, — пораженно заметил он. Из всех страусов, которые им выдал google, стали выбирать себе любимчиков. Ушиджима остановился на страусе, жующем какую-то траву — Ойкава подметил, что если бы Ушиджима был страусом, то непременно таким. Самого Ойкаву привлек страус с распахнутым клювом — тут уж и Ушиджима не остался в долгу: — У тебя такое же лицо было, когда я говорил о Шираторизаве. — Нет, — отмахнулся Ойкава. — Ойкава, тебе следовало поступить в Шираторизаву. Ойкава тут же отодвинулся, возмущенно раскрыл рот, чтобы сказать что-то, но рассмеялся. Жутко покраснел. Отрицать ничего не стал, но Ушиджима ведь не наврал: такое сходство. — Ого, — Ойкава достал мобильный, когда они наткнулись на фото двух страусов. — Это Маттсун, а это Макки, вот, точно, подожди, сейчас скину в общий чат. А к семи вернулись родители. — Я ничего не имею против Каддафи, — отец тянется за огурцами, которые Ушиджима закрывал еще летом. — Но и народ был не в восторге. — Вы смотрели тот сорокасекундный ролик? — Ойкава часто моргает. Тыкает вилкой в тарелку. Почти не ест. — У вас ужасное отопление, Ушиджима-сан. — Приятного аппетита, — пытается улыбнуться Ушиджима. — Мама, а у нас есть сладкое? — Ох, нет, мы как-то и не подумали купить. — Я куплю тебе сладкое, Ушивака, — бросает Ойкава, мило улыбаясь сначала самому Ушиджиме, потом его маме. — Ушивака? — уточняет отец. — Все эти политические лидеры, знаешь, папа, не стоит обсуждать это за ужином. — Твой друг очень хорош в истории, — подмигивает Ойкаве отец. — Да, — Ойкава подмигивает ему в ответ. — Собираюсь поступать на литературный. Ненавижу политику. У вашего сына вкусные огурцы. А у вас ужасное отопление, Ушиджима-сан. — Папа, у Ойкавы психологические проблемы, — объясняет Ушиджима. — А как же волейбол? — Отец берет с тарелки еще один огурец. — У меня травмировано колено. — Спорт — это тяжело, — вздыхает отец. — Я… на собственном опыте понимаю, каково это. Остаться за бортом — не лучшая из перспектив. Но жизнь этим не ограничивается. — Вы правы, — соглашается Ойкава. — Приятного аппетита. Расправившись с рисом, Ойкава благодарит родителей за тёплый прием и отпрашивается в ванную. Ушиджима ждет его прямо у двери. Ойкава выходит с влажной челкой, немного дерганный. Тычет Ушиджиме в нос: — Теперь понятно, в кого ты пошел. Только он ужаснее. Ты хотя бы чаще молчишь. — Согласен. — Остаться за бортом в спорте? Он всегда разговаривает такими клише? — Он задел тебя? — Нет, — Ойкава облокачивается о стену, хватает Ушиджиму за плечо. — Иди помой руки. Нам еще нужно как-то пережить этот вечер. Как-то. Пережить. Этот вечер. Да. До этого просто показалось. Показалось, что Ойкаве хорошо с ним. Да, отец бывает невыносим. И отопление нужно починить. Нужно заняться этим. Ушиджима закрывается в ванной, выдавливает слишком много мыла, смывает его, ополаскивает лицо, смотрит на себя. Сейчас он похож на очень недовольного страуса, и трава в рот была бы очень к месту. Можно пойти пожевать салатных листьев. — Где Ойкава? — спрашивает у мамы Ушиджима, когда не находит того ни в гостиной, ни на кухне с родителями. — Ушёл, — отвечает она. — Ты ведь хотел сладкое. Ушиджима не уверен, стоит ли теперь ждать. Наверное, стоит. Если бы Ойкава решил совсем уйти, он бы попрощался с родителями, а не сбежал под предлогом купить сладкое. Ойкава предельно вежлив. Всегда. Ну, может быть, сегодня не особенно. Папа довел его. Вообще, он и до этого был не очень. Ну, Ойкава. У Ушиджимы снова потеют ладони. Господи. Ойкава. Хватит нервничать. Ойкава возвращается в шапке Ушиджимы и с коробкой эклеров. — Adidas? — смеется он, бросая в Ушиджиму шапку. — Почему-то думал, что ты фанат Nike. — Я фанат качества, а не брендов, — объясняет Ушиджима. — У-о-о-о, — Ойкава поправляет волосы и стягивает пуховик. — Тебе нужно сниматься в рекламах, серьезно. Вот это твое. Точно твое. Когда Ушиджима забирает куртку и пакет с эклерами, Ойкава касается пальцами его запястья: — Всё нормально. Отличный был ужин. Понимаешь? — Спасибо, — кивает Ушиджима и ничего не понимает. Конечно, Ойкаве не всегда обязательно знать, что Ушиджима не понимает. Потому что не понимает он почти всегда. Но сейчас почему-то кажется, что это даже не страшно. Будто так оно и должно быть. Ойкава вернулся. И это здорово. За чаем до Ушиджимы вдруг доходит, что он слишком пялится. И что Ойкава, кажется, заболел. Мама тревожно трогает рукой его лоб и просит Ушиджиму принести градусник. Ойкава довольно жует эклер и говорит, чтобы не беспокоились. Но градусник ему всё равно пихают. — Ну вот, видите, — радуется Ойкава, увидев, что ртутный столб остановился на 36.8. — Всё нормально. Уже в десятом часу, когда они остаются на кухне одни, Ушиджима предлагает: — Оставайся у нас. — Что? — Твой спор с Ханамаки Такахиро. Ты должен быть со мной до двенадцати? — Ага. Как Золушка. — Точно. Только Золушка не хотела уходить от принца. — Ну, знаешь, — Ойкава чуть придвигает свой стул к стулу Ушиджимы. — Я, конечно, не Золушка, но и ты не принц. Из гостиной доносится звук радио. Папа обожает «Рок’фм'78». — Kiss, — Ойкава щелкает пальцами и двигает языком вверх-вниз. И Ушиджима его целует. Нет. Он понял. Он понял, что Ойкава изображал Джина Симмонса. Можно, конечно, прикинуться, что не понял. Что понял не так. Господи. Ойкава. Ойкава сначала целует — ответно, а потом отталкивает. Отталкивает так же грубо, как и целуется. Ушиджима хватается за стол, чтобы не упасть, но Ушиджима слишком тяжелый, а стол — лёгкий: он всё-таки падает и опрокидывает стол. Ойкава вскакивает со стула и не помогает подняться. Только отходит к раковине, смотрит так, что Ушиджима объяснить себе не может, что это — смотреть вот так. Ойкава похож на «Титаник», который врезался в айсберг, но вдруг понял, что не тонет. Зато тонет айсберг. Конечно, Ушиджима не может знать, что чувствует «Титаник», когда сталкивается с айсбергом, или что он чувствует, когда после столкновения приходится жить, но Ойкава — с этими его ресницами и глазами, и подбородком, и языком — он похож на корабль, обязательно выживший после катастрофы — и смотрит так, что хочется тут же уйти под воду. Или просто поцеловаться с ним.

— I resent you calling I resent your voice I resent that I Don’t have a choice

Ушиджима хрипло поёт и смотрит в потолок, когда приходит отец и помогает ему подняться. Это ведь надо еще как-то объяснить. И объясняться берется Ойкава: — Простите, я-я толкнул его, он сказал, что Пастернак не заслужил Нобелевскую. — Я не читал Пастернака, — кряхтит Ушиджима. — Боже, заткнись, — просит Ойкава и поднимает стол. И сбегает. Ушиджима хватает его куртку и тоже выходит из дома. Ойкава успел добежать до угла, но остановился. — Заболеешь, — Ушиджима накрывает его плечи курткой. — Сам-то? — поворачивается Ойкава. — Ты тупой? Я имитировал Джина Симмонса. — Я понял. — Что? — Я понял. — Что? — Я понял. — Ты понял? — Да. — Нет, скажи, что ты не понял. — Я понял. — Нет. — Да. Я понял. — Я-я готов не выполнить условия, поэтому ухожу, плевать на Ханамаки Такахиро, Ушиджима, пока. Ушиджима не знает, как нужно признаваться в любви. Как это делают в кино? Или в книгах? И что это у него к Ойкаве? Сначала он говорит: — Ойкава. Я всегда повторяю твоё имя, когда сажаю огурцы. Ойкава как-то странно косится. Улыбается затравленно. Боже. Нет. Так не признаются. — Ойкава. Дай мне минуту. Ушиджима прочищает горло и пробует: — Вы пленили мою бедную душу, и я люблю вас… И с этой минуты не хочу с вами расставаться. Ойкава нервно кусает губы. Спрашивает: — Дарси? — Бабушка любит эту книгу. — Иди в жопу. Ойкава собирается уйти, но Ушиджима хватает его за капюшон куртки — та падает с плеч Ойкавы, а сам Ойкава всё равно уходит. Надо что-то сказать ему. Холодно. Господи. Он раздавлен. Сломлен. Ойкава. Господи. Господи. — Твоя куртка, — хрипит Ушиджима. — Ойкава, не веди себя как страус. Ойкава подходит и заносит кулак. Не ударяет. Только пыхтит: — Это как? — Это взять и уйти. Это как закопать голову в песок. Скажи мне, как есть. То есть… я говорю тебе, как есть. Теперь и ты мне скажи. — Что мне тебе сказать? — Что-нибудь такое… чтобы я понял. Ойкава слабо бьет Ушиджиму по плечу. — Б-будем смотреть на страусов. — Но ты не любишь зоопарки. — Да. Да.