120

0 (и доля наноспана).       Линнер помнит, как стала живой; как мириады нитей сплелись воедино в образце, который должен был быть совершенным; помнит, как идея стала материальной, как воплотилась в бесконечно малой величине, пронзившей ткань пространства и времени, вписавшей себя в существующую Вселенную, и помнит, что в этот момент ей открылось нечто невероятно важное, простое и сложное одновременно — но не помнит, что именно это было. Нет, она — конечно же — помнит и многое другое из того, что случилось до того момента, как она начала существовать и обрела тело и имя, но это не имеет значения.       Она помнит, но через мгновение мир захлестывает ее сумбуром образов и чужих мыслей, и ей одновременно хорошо и плохо, это восторг и боль, но главное — она знает, что ей рады, и радость помогает справиться с реальностью, переполняющей ее сейчас. Один осторожный шаг — она знает, как это; чей-то смех — искренний, теплый.       Радость — первое, что она ощутила, и поначалу, пока еще не разобралась с сенсорной перегрузкой, ей казалось, что весь мир состоит из радости.       Это, разумеется, было не так. Кроме того, впоследствии она узнала, что радость предназначалась не ей. Или не вполне ей: так радуется закату ночной хищник, оценивая вовсе не красоту темнеющего неба, на фоне которого очертания лун становятся все ярче. Хищник планирует, перебирает в уме укрытия, нетерпеливо пружинит на лапах. Впрочем, она скорее была не закатом, а рассветом. Одним из многих рассветов, который должен был принести день лучше предыдущего. Который мог бы стать началом новой эры — но, конечно же, не стал.       Или еще станет.       И все же затем, день за днем, месяц за месяцем — в рутинном монотонном ритме, ее мир начинал понемногу обретать глубину и размерность.       Пожалуй, у Линнер было неплохое детство. Она была любопытным и самовольным ребенком, которому позволяли многое: она должна была познавать мир. Это поощрялось; ее будущее было расписано и рассчитано. 10 (и пара дней).       Ночь светла; вторая луна только-только взошла и отражается в мутной воде. До дома далеко — но она успеет вернуться вовремя. И даже если не успеет — ничего страшного. В ее жизни вообще нет ничего страшного, и даже то, что могло бы стать пугающим, лишь вдохновило, собрало воедино нечто будто бы растерянное и разбросанное — или никогда не существовавшее. Один взгляд в эту бездну расставил по местам неловко склеенные нити событий детских моделей.       Но сейчас это все не имеет значения, ведь ночь светла и тепла, а в заводи живут крупные серебристые рыбы, и если прислушаться — очень-очень внимательно — то можно услышать, как они поют: тонкими, звенящими голосами на самом пределе восприятия, и как будто тихий шорох сухой травы звучит песне ритмичным аккомпанементом.       Линнер лежит на траве, положив голову на руки, и вслушивается. С ней говорит сейчас ее родной мир — в тишине, которой можно открыться, а открыться — огромное счастье и восторг, потому что дома, да и везде, ей приходится постоянно следить за тем, что никто и ничто не проникло сквозь старательно выстроенные щиты. Но сейчас она лежит на траве, слушает пение рыб и собственный пульс, и ей кажется, что планета дышит вместе с ней, пульсирует, живет. 20 (и несколько спанов)       Линнер делает вид, что слушает. Наверное, это нехорошо, но сегодня совсем не тот день, когда хочется учиться, так что она просто делает вид и даже не очень старательно, иначе выделила бы хотя бы какую-то часть собственного разума для восприятия лекции. Ей совершенно не интересна древняя история — кого и зачем должны бы интересовать ряды имен, нудно перечисляемых неприятным скрипучим голосом? Все это можно найти в библиотеке, если когда-нибудь и понадобится. Вот только никому и никогда не понадобится узнать, за что именно убили одного президента или не убили другого.       История кажется ненастоящей, и Линнер цепляется за эту мысль — именно тогда она и перестает слушать. История ненастоящая. История, которая одновременно застывшая навсегда, окаменелая, но и хрупкая — так глубоко уходят от каждого события в будущее причинно-следственные нити, что так и тянет подцепить какую пальцем и посмотреть, что будет. 30 (и половина цикла)       Ей говорят о традициях. Нет, не о традициях — о важности традиций, о том, что общество выстроено вокруг них, о том, что они важны, и Линнер кивает. Она знает, что поступила нехорошо, проигнорировав праздник. Она знает, что поступила нехорошо, соврав о причинах — и ложь была очень глупой, потому что, разумеется, Китриарх поинтересовался в Академии, и разумеется, Линнер сдали с потрохами. Так что она кивает и старается, чтобы ее раскаяние выглядело достаточно искренним.       Ей на традиции наплевать. Она считает, что они лишь ограничивают рост. Отнимают время. Ее Дом — достаточно древний, чтобы обрасти не только легендами, но и традициями. Если соблюдать их все, то некогда будет жить. Так что как бы ни было порой это красиво, она все же постарается и дальше избегать бессмысленной траты времени. Один из кузенов вдруг подмигивает ей — похоже, раскаяние совершенно не выходит искренним. Линнер дергает себя за косу, как обычно, когда нервничает — и вдруг нервно смеется. Отчитывать детей — тоже традиция. Спектакль, в котором все роли расписаны.       Она тем временем пыталась внести в детерминированную модель собственной жизни немного хаоса. Блайледж — древний Дом, существовавший еще до Рассилона; Дом, традиции и ритуалы которого утратили смысл где-то в доисторические времена. Чем старше она становилась, тем больше и тем глубже ей приходилось закапываться в историю. И тем больше она ее ненавидела: прошлое и будущее сворачивались для нее в один бессмысленный ком, где причины путались со следствиями. Разумеется, она усердно строила многомерные развертки, стягивая события в квазилогичные схемы; временами до хрипоты спорила, а временами просто уходила во внутренний дворик и смотрела на просвет неба над головой сквозь серебряные кроны. 40 (и неделя)       Линнер смотрит в небо — на яркие точки проходящих сквозь трансдукционный барьер ТТ-капсул, затмевающих для нее звезды. Точек мало — так мало, и настолько меньше, чем звезд, и это странно. Их должно быть больше; небо должно искриться ими, потому что вселенная безгранична, прекрасна и полна порядка и хаоса, который так хочется понять. Исследовать и понять. Установить закономерности. Удивляться. Вселенная, наверняка, способна удивлять. Линнер давно ничто не удивляло — она привыкла жить на грани легкого контакта. Всегда чуть-чуть на опережение. Эмоции, факты, события.       Когда-то она засыпала на уроках истории. Сейчас она увлекалась многомерными картами событий — мысль о том, что можно найти правильную ниточку, дернуть за нее и сломать нелюбимые ею законы общества не оставляла. Она знала, что это бессмысленно. Но это было интересно. Экстраполяция будущего в прошлое, вероятностные развертки и поиски окон возможностей. Никто и никогда не позволит ей проверить на практике даже самую ничтожную из них, конечно. Путешествия в прошлое Галлифрея строго запрещены. Это все еще кажется ей косным — ей видится в этом архаичность, неумение пользоваться вершиной собственных технологий, и даже как будто бы некая суеверность. Объяснение всегда одно: причинно-следственные связи, хрупкость установленной истории, Паутина Времени.       «Мы создали Паутину Времени, — заявила однажды она. — Нам ее и проверять на прочность, разве нет?» И удостоилась личной лекции, выговора и едва ли не отчисления.       Ну, по правде говоря, она заявила тогда не только это. И не только заявила. Но началось-то именно так. 50 (и два цикла)       Линнер рада оказаться дома. Каким бы ни было сильным презрение ее к структуре общества; какими бы надоедливыми ни были постоянные разговоры о том, что в этой структуре ей необходимо найти свое место — с непременными намеками на то, каким это место должно быть, разумеется — Дом она любила. Иногда он пугал ее, разумеется — не то намеренно, не то случайно, но разве это повод не любить?       Вопрос лояльности сейчас был самым главным. Или одним из самых главных. Потому что Линнер казалось, что она нашла для себя путь — тот, который никто в Доме ни за что не одобрит. Впрочем, «казалось» — ключевой момент. Ведь информации толком у нее и не было, а полжизни назад ей казалось, что нет ничего прекраснее многомерной математики, а десять лет назад она увлекалась трансмерными пространствами, и что будет еще лет через пятьдесят, она понятия не имела. 60 (и несколько дней)       Линнер вглядывается в сложные схемы, старательно выискивая ошибку — ошибка была, она точно это знала. В этом и заключалось ее задание. Но сквозь прозрачный купол крыши мягко светит двойное солнце и мешает сосредоточиться. Конечно, все дело в этом. Линнер отодвинула планшет в сторону и огляделась по сторонам — никого. Огромная пустая аудитория. Никто не заметит.       Она устраивается поудобнее — насколько это возможно на длинной деревянной лавке, как будто намеренно сконструированной таким образом, чтобы противоречить самому понятию удобства — и кладет голову на стол. Ее взгляд уткнулся в надпись, сделанную, видимо, так давно, что сам смысл ее утратился. Так бывало. Вчера она пририсовала к надписи пару линий, пытаясь придать ей смысл. Но сегодня линии уже пропали.       Линнер вытащила из волос шпильку и сосредоточенно начала царапать надпись. Солнце греет макушку, и она сама не замечает, как погружается в глубокий сон. Когда дети спят, это хорошо. Их не будят. 70 (почти 71)       Сегодня она отнесла рови в поле и выпустила. Мышка недоуменно посмотрела на нее. Линнер ждала, пока та ее забудет — память у грызуна была совсем короткой. Как бы та ни старалась, у нее ничего не выходило — рови все равно все забывала.       Если бы она кому-то рассказала, чем занимается, то ее бы точно засмеяли. Это в лучшем случае.       Линнер пыталась сделать рови умнее. Да, та обладала некоторыми зачатками разума и была способна в некоторой мере общаться. Она даже могла решать примитивные арифметические задачи. Но в конце концов, как бы Линнер ни старалась, рови все равно возвращалась к одному и тому же. Она просто хотела есть и бегать в поле; рыть норки, размножаться, мчаться навстречу собственному неизбежному будущему — быть кем-то съеденной. Рови ничего не понимала, так что Линнер решила отпустить ее.       Сделать ее если не умной, то хотя бы счастливой. 80 (просто 80)       Линнер, конечно, ожидала, что на спецкурс попадут немногие. Она не ожидала, что настолько немногие. И она, конечно, понимала, что это — ее заслуга, это результат ее работы, но иногда и улавливала нечто иное в отношении к ней, чего никак не могла расшифровать. Опасение? Ожидания? Можно было бы, конечно, взломать и изучить, но так она выдала бы себя, а не выдавать себя стало для нее давно самым важным.       По сути, теперь она оказалась практически в одиночестве. Не то чтобы раньше у нее было много друзей — но все же было с кем прогулять занятия или поделиться очередной безумной идеей. А теперь — по сути и не было, так что она сосредоточилась на учебе.       И на том, что было «практически» одиночеством — или «практически» неодиночеством. Это было новым. Пугающим. Вдохновляющим. Ни в том, ни в другом она не хотела себе признаваться. И старалась лишний раз не сталкиваться взглядом с живыми-неживыми глазами.       Ей кажется, что детство закончилось — пусть к ней и относятся еще как к ребенку. Иногда. Ну, по крайней мере, в Доме. 90       Линнер устала спорить. Она давно нашла решение — идеальное, отличное, совершенное и совершенно необыкновенное. Да, возможно, несколько новаторское — но разве не для этого ее и позвали? Да, возможно, она не просчитала все последствия — но она ведь не одна работает над проектом? Ее задача — дать идею, предложить концепцию. Именно это она и сделала. Можно, конечно, все переделать, никаких вопросов. Но вот только она переделывать ничего не будет, и если кому-то не очевидно, что ее путь — проще и логичнее, то это не ее проблемы.       Тогда-то ее и отстранили. Ее! Не кого-то там, а именно ее. И теперь она ходила по своей комнате, нервно измеряя ее шагами, и спорила с невидимым противником, снова и снова доказывая, что была права.       Не просчитала последствия! Линнер остановилась и дернула себя за косу. Ну, конечно, не просчитала. Потому что их невозможно просчитать, потому что ей нужны опытные данные, которые можно получить каким образом? Экспериментальным! 100       Любопытство. Оно, конечно, однажды должно было ее подвести. Однажды Линнер должна была попасться на чем-то. Базовые коды доступа дают очень многое, если знать, что искать. А она была очень, очень хороша в построении вероятностных моделей. Наборы лакун в данных с легкостью выводят на последовательности, каждая из которых тонкой ниточкой связана с событиями, и выбрать из экстраполяций нужную становится совсем легко — не так, как в детстве. Нет веера многообразия, но есть определенность. Информация.       Сложнее скрыть следы своего присутствия — каждый шаг записывается, каждое действие логируется, отмечается. Но и это можно обойти, если применить немного фантазии. Использовать нестандартный подход. Обладать определенными способностями. Все это у нее было.       Или так ей казалось. Вчерашний разговор вернул ее на полжизни в прошлое. Она снова думала о лояльности. О пути. О том, верное ли решение приняла.       Чувствовать, что руки развязаны — это должно быть прекрасно. Это — свобода. Но что она будет дальше делать? Каким станет тот мир, которого ей позволено коснуться? Как она изменит его? 110       Осознание собственной уязвимости стало страшным. Нет, не просто уязвимости — ненужности, расходуемости. Она привыкла считать себя уникальной — отсоединенной, отъединенной, но теперь, став частью системы, которой все равно, кто она и что она, на что она способна, ей стало по-своему страшно. У нее не было необходимого доступа, чтобы узнать все, но слухов хватало.       Уникальная, как же. Удобная — да. Полезная. Да она ведь и знала об этом — всегда. Она создана быть полезной — обществу. Быть его клеткой, частью общего организма, вплетенного, встроенного в саму ткань мироздания; поддерживающего эту ткань, скрепляющего прорехи. Структура, выстроенная вокруг иной структуры; бесконечно вложенные друг в друга бесконечности, связанные тонкими нитями, пронизывающими пространство и время от События Один до События Два — и обратно, и в стороны, и во всех возможных и невозможных пространствах.       Такова ее цель и ее долг. Что ж, она привыкла во всем быть лучшей. 120       Мир изменился.       Мир изменялся, изменяется и будет изменяться, потому что ей дано касаться его.