When life doesn't seem worth the living
And you don't really care who you are
When you feel there is no one beside you
Look for a star
Чак Бернштейн уверяет, что не смог попасть в Блэквуд в пятьдесят втором: строгий контроль, вход только по пропускам и под подпись. Вьюга застилает горную местность, и он застревает в неприметной деревеньке со смешанным населением. Индейцы народ мало доброжелательный и недоверчивый, но под натиском непогоды они не оставляют заблудшего журналиста — он проводит долгие несколько месяцев в обществе аборигенов, оттого так и пестрят его заметки народными поверьями, фольклором и описаниями древних духов. Редактор отфыркивается и косится на мужчину ещё долго, зато быстро увольняет помешавшегося на вымышленных вендиго. Чак не способен больше выродить из себя остросюжетных и скандальных новостей: он трясётся, запирается на целые недели дома и иногда кривым и мелким почерком исписывает листы непонятными фразами. Это даже не фразы, так, околесица: череда букв, объединённых в какие-то вымышленные слова. Брат Чака ещё год пытается выяснить, что же случилось на самом деле — но младшего Бернштейна колотит от хруста гренок, вафель и всего шуршащего. Один раз брат давит на полу таракана, мечущегося по жилищу подобно его хозяину — быстро и нервно — и Чак выблёвывает остатки еды ему на лакированные ботинки. Запах протухших яиц впитывается в новенькую кожаную обувь, и ботинки приходится выкинуть. Как выкидываются в никуда попытки очеловечить некогда инициативного и бойкого Бернштейна. Чак действительно не ощущает себя больше человеком. Он бредит, почти не спит и постоянно трёт тёмные круги под глазами. Такими же пронзительно чёрными, как у Гордона. Без длительного лечения препаратами и наркотиками, память воскресает в его сознании странными фрагментами. После они сливаются, объединяются в неделимый пласт его монотонной жизни, но эти куски не дают ему забыться — они дают ему по-новой ощутить реальность произошедшего, впитать новые соцветия чувств и эмоций. Доктор Гордон Беннет — он видит его впервые в одном из коридоров. Черноглазый брюнет, на котором костюм сидит так же идеально, как и мягкая покровительственная улыбка. Он мажет взглядом по журналисту, на секунду останавливается, пытаясь вспомнить такого врача в Блэквуде, а затем стремительно уходит куда-то в неразличимые лабиринты здания. Чак надеется, что он не успеет задуматься о нём настолько серьёзно, насколько не следует. Ещё пару раз он мелькает возле Часовни: дёргано подкуривает, выдыхает плотные клубы дыма в снежную завесу. Чак прикрывается Библией и скрывается в тенях, встревая в какой-то невыразительный разговор с отцом Тэдом. Оставляет Библию на одной из многочисленных скамей, выкидывая прикрытие как ненужный мусор. А однажды он даже говорит с ним: Чак подкуривает ему, и Гордон улыбается чуть диковатой, но всё же сдержанной улыбкой: — Паршивый день, да?.. — будто самому себе говорит он, и Бернштейн кивает. Скорее не от согласия, а от всей ситуации в целом: Виктор прямо говорит вести себя осторожнее, поскольку до Брэгга дошли слухи о засланной прессой крысе. А у Чака работы непочатый край и даже нет снимков проклятых шахтёров. У Гордона мощная и угловатая челюсть — такой бы хвалиться ему, где-то в корневищах немцу, но от немцев у него только твёрдая рука. Такой рукой можно уличать и разоблачать, и Чак пользуется этим на все сто процентов. Беннет окидывает его поверхностным взглядом, и Бернштейн искренне считает, что врачам с такими глазами нельзя существовать. После его ловят — и вправду, как крысу. Травят, заталкивают яд поглубже в горло и брезгливо отталкивают беспомощные руки от себя. Очки Эйба бликуют в воспоминаниях насмешкой, а очки доктора Брэгга — иронией. Крыса по имени Чак угодила прямо под ботинок повара, у которого долго воровала остатки мяса. И единственное, что останавливает крысу от безумного побега — знакомые чёрные глаза, изучающие его с толикой грусти и сожаления. А что ему, безымянному и потерянному, остаётся искать в обшарпанных стенах палаты — только чужой взгляд. Ведь глаза Эйба и Виктории пусты, глаза доктора спрятаны за белилами отсветов стёкл. Гордон сидит на кушетке напротив. Первые дни он выдавливает улыбку и пару смешков, и на долгие мгновения Чаку становится спокойно.When you know you're alone and so lonely
And your friends have traveled afar
There is someone waiting to guide you
Look for a star
Чак просыпается в шестьдесят втором и неловко поднимается на локтях. Пиджак валяется на кровати, пальто сброшено на спинку одинокого стула. Его жилище не блещет не только изысками, но и даже бытовым уютом — в нём пусто и нестерпимо холодно. За окном валит снег, припорашивая мерцающие вывески и невыносимо яркие платья современных модниц. Бернштейн смаргивает. Потом тяжело оглядывает себя, распростёртого на голом матрасе, и грузно поднимается. Кажется, если он не сдвинется именно в эту секунду и не поменяет положение, то за окном вырастут решётки и стекло разобьётся с разрушительным грохотом. Морозный воздух просочится под мятую рубашку, коснется холодом щеки и ринется дальше: к наглухо закрытой двери палаты, к обнажённому из-под побелки кирпичу, к ветхим столам возле коек. И вьюга заговорит чужим голосом: — О, ты проснулся?.. Вода ледяная. Она врезается в лицо с жесткостью снега по обмороженному лицу, с ударами кулаков по скуле. Чак поднимает на отражение в зеркале замученный взгляд, но не спрашивает его “за что” и “почему”. Это и так ясно. Ветер завывает в стенах. Пронзительно и мощно, так, что тело содрогается и трещат кости. В его снах этот шум постоянен и даже обычен: трещат простыни под его ладонями, трещит ломаемая мебель в длинных коридорах лечебницы, трещат суставы Гордона, дефформируясь и преобразовываясь. Жизнь деформируется и меняется, звуки растягиваются и звенят. Только из темноты по прежнему смотрят чёрные глаза, усталые и отрешённые, понимающие и принимающие. Вдалеке гудит лифт, и Бернштейн вспоминает, как сереет лицо Беннета, какими глубоким и выцветшим становится его взгляд. Долгий, тяжёлый, обречённый. Тогда он стоит в самом дальнем углу, и его изменений невозможно не заметить: уже слишком поздно, чтобы что-то изменить, но слишком рано, чтобы бежать. И Чак замирает, отсвечивая фонариком под ноги спасшимся — в тенях не так заметно, как безумно и страшно смотрит он на Гордона, как остервенело и по-больному старается запомнить каждую деталь изменившегося лика. Чак всё ещё человек, и ему не чужды эмоции: страх, ужас, потерянность, обнадёженность. Гордон совсем недавно был человеком: злился, кричал, бил, извинялся, плакал. Загнанный в угол, продрогший и жалкий, но невероятно живой. Но в этом белом халате и идеально сидящем костюме под тусклой лампой лифта — мёртвый. Заранее мёртвый. На улице снегопад, и Бернштейн невольно поднимает голову, чтобы взглянуть на затуманенную белую высь. Снежинки опадают на красные ладони и долго не таят. Десять лет, а он помнит такие мелочи. В принципе, ему немудрено это помнить — если не в строках статьи и чужих осуждающих голосах слышать столько нюансов, то хотя бы в своей голове. Он привык слышать в своей голове разные голоса: свой, их, Гордона. И теперь, когда снег безобидно ложится на кожу и даёт почувствовать пульс жизни, он не боится вслушиваться в их слова и начинать понимать: в кошмарах он продолжает петлять бесконечными коридорами за фигурой Беннета, а тот его не прекращает вести за собой дальше, глубже в темноту. Единственное их различие: тонкая грань, описанная кровавым разводом. Бернштейн лечится по приезду в город в больнице, учится есть заново и спустя десять лет позволяет себе раз в день вкинуть в глотку пару крошек, чтобы не сдохнуть. А Гордон хрустит в подсознании плесневелым хлебом и подрагивающими лапками таракана. И всего один раз — самим Чаком.Oh everyone has a lucky star
That shines in the sky up above
If you wish on a lucky star
You're sure to find someone to love
Безумие изоляции и одиночества — то, через что приходится пройти единицам и либо пройти, либо завалить жизненный экзамен по выживанию. Чак Бернштейн обкачан наркотиками и лекарствами, он постоянно спит и бредит, и его образ времяпровождения спасает его крысиную жизнь. Яркий и живой доктор Беннет, осмелившийся противостоять Брэггу, сходит с ума от отсутствия пищи, воды и общества. Он разбивает кулаком стекло, чтобы зачерпнуть стаканом снег и потом жадно заглатывать талую воду. Ночью он сбивает стулом паука, повисшего на обширной паутине, и заглатывает крючковатые ножки насекомого с особым аппетитом. Чак разлепляет глаза раз в сутки, и чёрные глаза Гордона впиваются в него живым интересом. Иногда он говорит очень здраво и спокойно, будто зашёл минуту назад проведать знакомого. Иногда его зрачки расширяются, и он несёт что-то про свою вину, про дурные слова и голоса. Бернштейн тоже их слышит, но не решается отвечать и понимать его — слишком рискованно выглядит разговор на такую личную и интимную тему. А для Гордона больше не существует понятия интимности и личности. В одну из ночей Чак просыпается от того, что его штаны стягивают, а он вяло переворачивается на спину под знакомый голос. Когда в синеватых тенях он различает острые скулы и чёткие линии челюсти, покрытые густой щетиной, он встречается с ним взглядом. — Ты когда-нибудь пробовал это с мужчиной?.. — судорожным влажным шёпотом спрашивает Гордон. — Знаешь, мне приснилось... Мне вообще снится всякое, уже сколько дней я не могу отделаться от этих снов... Но сегодня мне приснилось... И я подумал... А, к чёрту, я никогда не понимал словесных прелюдий!.. Бернштейн понимает, что не должен возбуждаться. Ещё он понимает, что не должен потакать и отдаваться безумному. Но его тело накачано этими лекарствами, его разум плывёт и так редко проясняется — и ему хочется оставить всё как есть. Его кишечник пуст уже как неделю, поэтому член внутри ощущается болезненно туго, это так похоже на плотно набитый желудок. Кровь мажет по заднице и под ладонями Гордона, и им обоим кажется, будто это какой-то соус. У Чака нет желания пробовать — он тихо стонет в подушку, наслаждаясь ощущением заполненности, безумного и ирационального удовлетворения. А Беннет глухо рычит над ним, толкается медленно и долго — ему самому больно, но боль осознаётся так отстранённо и непонятно в гуле пленяющих голосов. Бернштейн кончает уже через пару толчков — он никогда в своей жизни не ощущал такого всеобъемлющего оргазма, граничащего с помутнением рассудка. Наверное, именно это и даёт ему насладиться первым анальным сексом, забывая про жизнь вне лечебницы, вне тесных стен карцера-палаты, вне опустевшего Блэквуда. Гордон трахает его ещё долгие пять минут, а потом с нечеловеческим рыком впивается в плечо Чака. Он отключается, когда боль затмевает тусклый свет из окна, а Гордон упивается, одновременно кончая и разжёвывая выдранный кусок мяса. Чак проснётся завтра, истекая кровью. Но его задница, всё ещё саднящая от боли, начисто вылизана — Беннет не проронит об этом и слова, когда Сюзанна перевяжет плечо Бернштейну и со страхом спросит об укусе. Только Чак видит, как в трещинах побелевших губ темнеет застывшая кровь. Только он видит серое и жуткое лицо Гордона Беннета, когда они в нерушимом молчании следуют по мрачным коридорам. А в шестьдесят втором у него заноет огромный шрам на плече ровно в двадцать шестое февраля. А десять лет тому назад редактор всплеснет руками и заявит, что нечто подобное, как вендиго, однозначно должно передаваться как инфекция. Оно даже звучит, как венерическое заболевание. Но скорее безумие передаётся как инфекция. Поэтому в тишине городской квартиры Бернштейн видит в проёме ванной Гордона, побледневшего и осунувшегося, но всё ещё человека. — Ты знаешь, а я никогда такого не чувствовал, — поделится с ним Чак. И как наяву услышит поцокивающие шаги по стене. Тихие, едва слышимые. Тень от длинных тощих конечностей яркими чёрными линиями проступит в фонарном свете. Прямо, как лапки паука или острые углы звезды на флаге Америки.A rich man man, a poor man, a beggar
No matter whoever you are
There's a friend who's waiting to guide you
Look for a star