Шрамы

Души их были связаны невидимой ниточкой, с годами становящейся всё короче… Они чувствовали боль друг друга, видя смутную печаль в незнакомых, но родных глазах, отвечали одними и теми же горькими словами этому бренному миру. Пытаясь найти свой свет, они всё больше терялись во тьме, блуждая там, как в спасительном сне. И царила в их жизни удушающая тишина, только на всём теле алеющими шрамами выступали их эмоции, поступки, слёзные мольбы и надежды… Впервые Чуя заметил розовато-алые шершавые шрамы, когда проснулся, замёрзший, тёплым майским утром. Сначала он просто прислушивался к необычной тишине богатого и всегда шумного дома, затем чуть привстал на кровати, глядя в окно. Ветка отцветшей в апреле месяце вишни медленно постукивала по окну детской, чьё стекло давным-давно покрыли красочными, но пугающими в темноте сюжетами-витражами; тихо журчал миниатюрный каменный фонтан в саду, где-то далеко-далеко — в порту — гудел уплывающий в иноземье корабль. Чуя вдруг решил босыми ногами пойти по холодному и скользкому от воска дубовому паркету к окну, манившего его своим таинственным голубо-алым светом, и открыть его. Быть может, чтобы почувствовать весеннюю прохладу, ощутить по-летнему тёплый ветерок в пушистых рыжих волосах и хоть одним глазком увидеть полную, светящую ярко и глядящую хищно луну? Ниточки её света, таинственного и уютного, переплетались с небесным полотном, со звёздами, с огнями большого города — где-то там, за тёмно-фиолетовым горизонтом. И это зрелище так впечатлило маленького мальчика, что он пообещал себе обязательно найти человека, что будет похож на небесное светило невзрачным видом, таинственной улыбкой и завораживающим золотым взглядом. Затем ему вдруг сделалось до омерзения плохо: перед глазами поплыли разноцветные круги, в ушах появился противный ни то свист, ни то крик. Правую руку пронзила ужасная боль, и маленький Чуя, из глаз которого покатились крупные слезинки, ощутил, что на его руке словно кто-то что-то старательно выписывает. Мальчик осел на пол, сдерживая болезненный стон и прижимая словно горящую огнём руку к груди. Из-за боли начало почему-то клонить в сон — так он и уснул на ледяном полу в комнате, где гулял свежий майский ветер и куда впервые за многие годы пробрался лунный свет. Наутро, легонько потрясывая за плечо, его разбудила обеспокоенная мама, всё ещё в легкой ночнушке и с нерасчёсанными волосами. Чуя тогда тихонько охнул и отнял руку от груди, пытаясь сесть. Женщина, увидев аккуратный, но чуть опухший шрам на руке любимого сына, осела на пол и протянула к нему руки, желая обнять, коснуться вечно выбивающейся пряди волос, утешить. Но ведь теперь малыш не принадлежал ни себе, ни, тем более, ей — но кому-то ещё совсем маленькому и чистому — бесценно-родному. — Мама? — Прошептал Чуя, потирая кулачками глаза. Он сладко зевнул, зажмурившись, а затем растерянно перевёл взгляд на слабо болящий шрам. — Мама, что ты здесь делаешь? Что здесь написано? — Мальчик протянул ручку с птичьим запястьем женщине и очень удивился, когда её глаза перестали выражать эмоции. — Мама? На несколько долгих секунд в комнате повисла тишина, и женщина всё же обняла его. — Ничего важного, солнышко, — прижимая сына к себе, проговорила женщина. Всем сердцем она не желала отдавать сына в неизвестные руки. — Собирайся, через полчаса завтрак. Потом мы поедем гулять вместе с папой, хорошо? — Она грациозно поднялась и, приподняв подбородок, вышла из детской. Чуя сощурился и показал язык женщине, скрывшейся за блестящей дверью. — Ты так и не дала ответ! — Воскликнул он, топнув ножкой; голова вдруг закружилась и мальчик снова осел на пол. Чуя смог узнать, что написали на его руке. Ацуши Накаджима. Тихо поскуливая от обиды на мать, он вышел из своей комнаты только к ужину — только потому что ему очень-очень хотелось есть, а слуги не разрешали «маленькому господину» даже печенье съесть не за столом. Всё это время он проводил так, как мог только ребёнок: строя страшные, по его мнению, гримасы перед зеркалом, говоря, что он обязательно убежит и найдёт Ацуши. И Чуя даже мысли не допускал, что это может быть чья-то шутка: верил таинственному имени на его руке. В тот день мальчик, сам не осознавая того, начал закрываться, огрызаясь на реплики родителей, грубо обращаясь со слугами, не обращая внимания на ранее важные для него вещи. Со временем погасли озорные огоньки в васильковых глазах, с лица исчезла наивная улыбка, стали почти не видны весёлые веснушки. Безвозвратно стирался из памяти всех обитателей особняка маленький Чуя, играющий в цветущем саду и любующийся природой. Теперь он угрюмо проходил мимо благоухающих кустов, не смотрел на разноцветных бабочек, не гонялся за чайками, а лишь временами с интересом посматривал на вечернее небо, расцветающее сотнями и тысячами созвездий. Он увлёкся, казалось невыполнимой, мечтой — найти. Детская стала его крепостью: он, сидя на подоконнике по вечерам, учился читать и писать — гордо, постепенно, без наставника. Со временем, у него стало получаться, и это было так интересно — складывать кандзи в слова, словно играя с ними! Иногда по всему телу появлялись новые шрамы: каждый из них приносил небывалую боль и всё меньше и меньше слёз. Закаляя характер Чуи, они позволяли узнавать об Ацуши что-то новое, но словно со стороны. Чуя помнил, как мальчика впервые ласково назвали солнышком и повторили это несколько раз. И каждый из них приносил боль: Чуя кричал, плакал, размазывая слёзы и сопли по худому лицу, звал Ацуши, желая попросить его остановить пытку. Обитатели дома, хоть и слышали мольбы о помощи, даже не попытались сделать этого, выстраивая между собой и мальчишкой невидимую стену, затаив обиду.

***

Проснувшись утром в свой день рождения, Чуя взглянул на запястье правой руки просто так, по привычке, и обомлел. Сначала он недоверчиво сощурился, ведь вполне мог ошибиться, прочитав что-то неправильно, поторопившись. Но нет, всё верно. Шрам гласил: «Умри, тварь!» Чуя с минуту посидел на кровати, смотря в одну точку на стене, потом скинул с кровати одеяло, отчаянно желая, чтобы надпись на руке исчезла. Не может быть, что его маленький лучик света, чьим успехам так сильно радовались родители, в одну минуту стал для них чужим, ненужным, пустым. — Да нет же! Нет! — Воскликнул он в пустоту, потерянно смотря на залитый солнечным светом сад. Ветер качал почти облетевшие ветви вишни, последние лепесточки опадали на землю, словно снег, покрывая собой всё вокруг. Мальчик не обратил внимания на собирающиеся на небе серые тучи: всё ещё, не веря, перечитывал слова на своей руке и плакал. Голос в голове твердил: «Тряпка! Ты думаешь только о себе, да?Тебе неприятно? Представь, какого сейчас самому Ацуши! Он купался в любви первые годы своей жизни, а сейчас ему делают больно!» И Чуя собрался, вытер слёзы кулаком, взглянув на себя в зеркало: щуплый, бледнолицый, только глаза, наполненные обидой и ненавистью к тем людям, которые посмели прикоснуться к Ацуши, сверкали отголосками синего огня. Он должен стать сильнее, должен защитить. А затем глухой в тишине раздался выстрел, глубокий и звонкий крик, и Чуя опасливо повернул голову в сторону двери, из-за которой отчётливо слышались чья-то неосторожная поступь и цокот каблуков о пол. По телу, минуя желание мальчика, расползлись алые знаки, и сознание, до этого неустойчивое, потухло.