Васильки

В просторной зале слышно лишь тиканье старых часов. Австрия сидит за пианино, не смея нарушить чарующую, приятную тишину. Длинные пальцы музыканта лежат на белых и чёрных клавишах, будто скованные этом безмолвием и спокойствием. Он не может заставить себя играть. Но он вспоминает нежную улыбку, яркие зелёные глаза, изящество движений. И начинает играть. Сначала неуверенно, однако все больше отдавая себя музыке и чувствам, и вот - по комнате струится завораживающая музыка. Австрия сосредоточен и спокоен. Васильковые глаза закрыты, пальцы порхают над клавишами - будто бы совсем не касаясь. Именно таким его застает Пруссия. Он останавливается на пороге в залу, оперевшись о дверной косяк и ничем не выдавая своё присутствие. А Австрия все больше отдаётся мелодии. Музыка разливается по венам, сжимает лёгкие, пульсирует в пальцах. Но не столько нравится музыка Пруссии, сколько её исполнитель. Австрия думает, что он один, поэтому открывает себя игре. Сейчас он живой как никогда. Пруссия хотел бы продлить примерно на бесконечность этот момент, но музыка постепенно стихает. И Гилберт не может сдержать кашель. К Родериху тут же возвращается его холод и сдержанность. Медленно закрыв крышку, Эдельштейн встаёт и поворачивается лицом к Пруссии. - Я хотел побыть один, Гилберт, - он поправляет очки. - Ты что-то хотел? Байлшмидт чувствует раздражение. - Неужели я не могу просто прийти послушать твою игру? Австрия усмехается (у Пруссии сжимается что-то в груди) и качает головой. - Ты никогда не умел ценить и любить музыку. "Зато я умею любить тебя, придурок", - горько думается Пруссии, но он ничего не говорит, не хочет спорить. Не хочется ругаться. Родерих вздыхает и выходит из залы, больше не говоря ни слова и не уделяя своё внимание Гилберту. Тот глушит кашель ладонью. *** Чертов Австрия. Чертова его родинка под уголком губ, чертовы васильковые глаза, чертовы длинные изящные пальцы. Он уже везде - Пруссия не может не ощущать его, не думать о нем, его случайные касания отдаются огнём по коже, его запах кружит голову, его взгляд выбивает воздух из легких. Гилберт наблюдает за ним, когда Австрия не видит этого - а может и видит, он же идеальный, он знает все, он умеет все, у него идеальные манеры, изысканные вкусы, превосходный кофе, даже фамилия какая-то уточненная, и он божество для Пруссии. Когда он успел занять все его мысли, потеснить мысли о Западе и себе, сесть на престол и объявить себя королём? Пруссия думает, что, дай Австрия ему нож, он бы без раздумий вырезал сердце и поднес бы к его ногам, оно ему не нужно, оно болит, болит. *** Гилберт снова видит его улыбку - Родерих стоит в саду боком к нему, идеальная осанка, гордо поднятая голова и улыбка. Не та снисходительная усмешка, которой Австрия иногда одаривает Пруссию, а искренняя улыбка. Счастливая. и лучистая. Он кому-то улыбается, Гилберту не видно, кому из-за деревьев, но не ему точно (как жаль). Байлшмидт собирается подойти к Эдельштейну, но внезапно из-за деревьев выходит Элизабет и подходит к Родериху. Они, блять, идеально вместе смотрятся, как в ебанной сказке, она стоит, подняв голову вверх, смотря Австрии в глаза, улыбаясь, а он улыбается ей в ответ, и кажется сейчас поцелует её, и они выглядят так правильно, что Пруссии хочется блевануть от собственной ненужности. Его душит кашель, и он точно не собирается им мешать, поэтому он просто сбегает в свою комнату, запирает дверь и сползает на пол по стене. Он кашляет, его выворачивает наизнанку, а на пол летят лепестки василька, испачканные алой кровью, и Пруссии хочется истерично засмеяться. Красный и синий, вашу ж мать. Конечно, та болезнь Японии, как же она называется? А, неважно. Гилберту хочется ненавидеть Австрию, потому что он приручил Великого, а Пруссия не хочет ни от кого зависеть. Но он не может. Байльшмидт смотрит на синие лепестки василька на алой крови и понимает, что обречен. И даже сущность страны не спасёт его. И он даёт себе обещание, что Австрия никогда об этом не узнает, поэтому убирает кровь и цветы с пола и обессиленный падает на кровать. *** Они втроём сидят в баре, Франция качественно втирает про какую-то сногсшибательную зеленоглазую блондинку (Пруссия и Испания честно делают вид, что даже не догадываются, кто это). Гилберт думает, разве могут зелёные глаза сравниваться с глазами чистого синего цвета? И он не может остановить кашель. Испания и Франция точно все понимают, глядя на васильки, и Пруссия точно пробьет им головы стулом, если увидит в их глазах жалость, но, видимо, они это понимают, поэтому умело скрывают сочувствие. Франциск только говорит, что Гилберт должен все рассказать, однако тот упрямо мотает головой. А потом он напивается в драбадан, и кашляет, кашляет, и всеми фибрами души желает умереть. *** Австрия не спит в два ночи. Он сидит за столом на кухне, пьёт кофе. И он один, потому позволяет себе сгорбить спину, устало подпирает голову руками и даже не пытается сдерживать рвущийся наружу кашель. Звонок в дверь не застает его врасплох, ведь он ждал этого звонка. Родерих тут же выпрямляется, стирает с лица усталость и идёт открывать дверь. На пороге ожидаемо стоит Испания (как обычно самый трезвый их из троицы), держащий Пруссию, который вот-вот отрубится на его плече. Австрия вздыхает, благодарит Антонио, забирает Гилберта и собирается закрыть дверь, но ему мешает Испания: - Ты должен сказать ему, - и кладет что-то Родериху в ладонь. Австрия не успевает ничего возразить. Он дотаскивает уже дрыхнущего Пруссию на диван и раскрывает кулак. Улыбается. Накрывает Гилберта пледом, целует его в лоб и уходит. Да. Он обязательно скажет.