Счастливый билет

Костя сел в такси, сильнее нужного хлопнув дверцей. Иван Николаевич что-то рассказывал, сидя рядом, но Лазарев, при всем уважении к Хромову, его совершенно не слушал. Лишь изредка подавал признаки жизни, одобрительно кивая и мыча. – Кость, ты меня не слушаешь? – Иван Николаевич глянул на Костика, отмечая его растерянность и отрешенность. – Слушаю, слушаю, конечно, – чуть запнулся, переводя взгляд на Хромова. Костя отчего-то не мог собраться с мыслями, разглядывая пейзажи вечерней столицы. Всё ему казалось чужим. И эта сухая осень, и так неожиданно пожелтевшие листья, и вывески, режущие своей яростью глаза, и холодное октябрьское солнце, и редкие лужи. Он, за последнее время, ни разу этого не замечал. Последний год Костя вообще не замечал смен времен года, чисел и дат. Лазарев, от внезапно окутавших его проблем, потерялся, находился в прострации, лишь изредка, в минуты относительного покоя, возвращаясь к жизни, поглядывая по сторонам. Константин не заметил, как они подъехали к знакомому дому, и не заметил, как Хромов расплатился с таксистом. Лазарев вышел из авто, желая сделать глоток воздуха. Присел на лавочку около дома, равнодушно уставившись прямо перед собой. Рядом пристроился Иван Николаевич, буравя Костю взглядом. – Кость, да не мучай ты себя, что ты терзаешься? – Я нет, я просто посидеть... – получилось невразумительно. – Кость, мама ждёт. Если, если ты передумал, то езжай, с Машей я поговорю. Ответа не последовало. – Костя? – Нет-нет, все хорошо. Пойдемте, Иван Николаевич, мама же ждёт, – фирменная улыбка. Только от чуткого взгляда старого хирурга не укроются Костины грустные глаза. Маша щебечет весь вечер, замолкая изредка, взволнованно поглядывая на сына. Костик поднимает на неё глаза, прося продолжение истории, и Мария Валерьевна продолжает что-то рассказывать. Костя с самого детства овладел искусством слушать, не слыша, не вдумываясь в суть. С пеленок окруженный маминым причитанием на любую тему, со свойственной ей артистичностью, и Шуриными рассказами и разговорами, мальчик умело делал вид что слушает, запоминая лишь общие черты разговора и последнюю фразу, что часто выручала его после назидательного "что я сейчас сказала?". Константин умело пользовался навыком до сих пор, особенно, на скучных научных конференциях и долгих совещаниях. Костя что-то ел, смеялся, улыбался, пряча стеклянный взгляд от внимательных глаз Ивана Николаевича. Как бы сейчас Костя хотел оказаться не в этой квартире, квартире своей мамы и Хромова, а в старой Шуриной квартире, что пришлось в спешке продать. Он бы разделся в прихожей, прошёл по длинному коридору, паркет которого, помнит Костю ходящего пешком под стол, сел бы на кухонный шаткий стул, глотнув из горлышка графина воды. Съел бы несколько Шуриных фирменных блинов, или глянул бы научный журнал, оставленный впопыхах Саламом. А может, перекинулся с отцом парой фраз, отдавая ему в руки свежую газету. Или, возможно, налил бы маме чашку чая, не забыв положить на блюдце её любимую конфету. Он бы снова прятал на антресолях дневник с двойками, разбивал коленки, падая с велосипеда, влюблялся бы в девочку из параллельного, пробуя писать стихи. Вновь забывал бы первые сигареты в куртке, клал бы в карман джинсов первый раз презервативы, напивался на выпускном, гулял, сдавал хвосты, любил, страдал, смеялся и забывал о неудачах. Безуспешно пытался бы играть на гитаре и справиться с вязанием. Все это - снова. И после трудного дня завалился бы в свою кровать в комнате окнами в тихий сквер, и заснул, забыв обо всех проблемах. Только вот теперь стало труднее. Ни стало той жизни, тех людей, тех радостей. А то, что осталось - уже другое, а если и такое же, то почему-то нет тех всепоглощающих эмоций. Да и спать после всего произошедшего не хочется. Весна уже не пахнет свободой, и в прогнозах погоды сплошь дожди. Костя отчаянно хочет надеяться на лучшее, цепляясь за все, что приносит хоть грамм относительного счастья, как за спасательный круг. А круги, кажется, бракованные. Его тянет вниз с новой силой, а он барахтается в океане жизни, захлебываясь иногда мутной водой, задыхаясь. Но, не умирает. Живёт, дышит, верит. Доверяется и вновь оказывается обманутым. Забывает, улыбнувшись, мол "не судьба", и идёт дальше,веря в то, что следующий билет, обязательно окажется счастливым. Казалось бы, шаг до хэппи-энда, ещё немного, и добрая песня, улыбчивые лица и титры голливудского фильма. Но судьба вновь оказывается умнее, заставляя вновь барахтаться и нырять с головою, не зная, выплывешь ли вновь. Проблемы катятся снежным комом. Говорят, это испытание. Он справляется, но на пути ещё одно, и кажется, жизнь испытывает его снова и снова, будто случайно попадая именно в Лазарева. Мама что-то спрашивает у Ивана Николаевича в комнате. Он слышит лишь слово "Саша", и внутри что-то дергается. Ещё один спасательный круг, по имени Покровская, принёс за собой немало проблем. Именно от этих проблем, что падали на голову Константина с поразительной скоростью, он попытался сбежать после смены в дом своей матери и ее мужа, близкого ему человека, друга и наставника. Только теперь, глядя на цветастую скатерть и накрапывающий за окном дождь, Костя сам себе кажется еще и трусом. Страусом, что запихнул голову в песок, не желая решать проблемы. Он просто устал. Ему нужен перерыв, передышка. Вот только сейчас эта передышка может послужить финалом всей этой истории Костиной жизни под названием «Саша». А он не хотел такой финал. Да и сейчас не хочет. Он всё еще верит, что этот билет - счастливый. Нужно решить и решиться. Внутри что-то колыхнулось. «Что ж ты тут делаешь, Костя?» – Костик, ты чай будешь? – Мария Валерьевна заботливо тронула Костю за плечо. – Нет, не буду, мам. – А у меня пирог есть, твой любимый, будешь? – мама отчаянно, всеми правдами и неправдами, пыталась угодить. В Костином сознании возник утренний разговор с Иваном Николаевичем в ординаторской. Опытный хирург говорил жестокие, но с какой-то стороны правильные вещи. Хромов пытался вразумить, переживая за Костю как за родного сына. Кроме Лазарева и Маши у Ивана Николаевича никого не было. «Это твоя жизнь, но ты совершенно не обязан ее кому-то дарить» – вертится в голове, и придает Косте решимости, чтоб вытащить страусиную голову из песка на встречу сложному решению. – Мам, я поеду, прости, пожалуйста, я поеду, – выходит из-за стола, чмокнув мать в щеку. – Костя! – Мария Валерьевна боится и переживает за сына, не желая допускать мысли, что без этой невезучей дуры Саши ему будет хуже, чем с ней. Хромов молчит, понимая всю суть происходящего. – Костик, ты видел какой там дождь, ты, ты вообще… – Мне нужно ехать, – впопыхах накидывая куртку, открыв дверь. – Костя, ну послушай! Костя! – Мария Валерьевна стояла у двери, пока Костя быстрым шагом преодолевал лестницу вниз. – Маш, пойдем. Маша! – оттаскивая жену от входной двери, проговорил Хромов. – Ваня, почему ты его не остановил? – приближаясь к истерике, нападала Мария Валерьевна на супруга. – Маш, он взрослый человек. Пусть они разбираются сами. Не нужно, не нужно, Маша, – выхватывая из рук супруги телефон, когда та была готова звонить сыну. – Ваня… – Маш, ты там что-то про пирог говорила, пойдем чай пить, м? – приобнимая жену, произнес Иван Николаевич, убеждая себя в положительном исходе, желая Косте счастья, и совершенно неважно с Сашей или без.

***

Костю встретил холодный дождь. Небо, затянутое темными тучами, пролилось на землю дождем, оплакивая все то, что было, смывая былые потери и ошибки. Дворники на автомобиле едва справлялись с потоками воды. Таксист был молчалив и хмур. У Сашиного дома вода с неба разлились океанами. Костя уверенно шел по лужам, не чувствуя холода. Ветер хлестал по щекам, листья отрывались от ветвей деревьев, оседая в серых лужах рыжими кораблями. Замерзшие руки отыскивают ключи в кармане. Щелкает замок, дверь отворяется. В квартире темно, ни звука, ни шороха. Куртку на вешалку, ботинки у двери, проходя вглубь знакомой комнаты. – Саша? – тихо. У окна различает женскую фигуру, подходя сзади. – Ты же обещала, Покровская, – вытягивая из ее пальцев сигарету. Делает затяжку и выкидывает в окно, захлопывая форточку. – Костя… – подняла на него серые глаза. – Саш, я не могу так, не могу, понимаешь? Давай поговорим, давай обсуждать, я не знаю. Это все неправильно, понимаешь? Так много всего навалилось, я запутался, ты… – Кость, я не хочу, чтоб ты из чувства долга, я не знаю, из-за порядочности был со мной. Я люблю тебя, ты тоже, я знаю, но я не смогу родить тебе ребенка, Кость, а тебе это важно, – ее рука коснулась его щеки. – А тебе? Тебе важно это, Саш? Или это все эти поездки, разговоры, ЭКО, просто, чтоб меня утешить? Чтоб я рядом был или как? – потерянный взгляд глаз цвета майского неба. – Да ты не слышишь меня, Костя. Я, я не хочу, чтоб ты страдал, понимаешь? – А ты спросила, чего я хочу? – глаза в глаза. – Ты хочешь ребенка, – уверенно. К горлу подкатывал ком, еще немного, и она не выдержит, разрыдавшись. – Да, да, Саш, хочу. Потому что я нормальный мужик, я, я работаю, я пишу эту долбанную диссертацию, я коплю на квартиру, я хочу, чтоб ты была рядом, детей от тебя хочу, я семью хочу, а не просто так, понимаешь ты? – его трясет, он повышает голос. Он не понимает ее. – А я не могу семью, понимаешь? Я могу только «так». Я не держу тебя, и правда хочу, чтоб ты был счастлив, – пытается произнести как можно безразличнее. Ей больно, противно, она не хочет его отпускать, но отрезвляет понимание того, что ему, наверное, будет так лучше. – Это твое решение? То есть всё? – внутри что-то скребет и держит. Ему жалко себя, ему жалко Сашу, жалко маму и Ивана Николаевича. Ему тошно от непонимания, что делать дальше, куда грести. А она его отпускает. Она искренне желает ему счастья, а ему совершенно не нужно счастье без приставки «с Покровской». – Костя, я не знаю, – по щекам ползут горячие слезы. Он молчит, рассматривая ее в свете одинокого уличного фонаря. Стихия за окном утихает, лишь деревья порываемые потоками ветра гнуться, утрачивая рыжую листву. Она прижимается к нему, скорее инстинктивно. Она не хочет его жалости или ободряющих слов, ей только немного его тепла и мимолетного ощущения счастья, что ускользнет так незаметно вслед за Костей, хлопнувшим дверью. – Ты холодный…– протягивает Покровская. Костя несмело и аккуратно обнимает ее, будто забыв как это делается. – Кость, я такая дура, такая идиотка…Прости меня, – она пытается поймать его взгляд. Длинные женские пальцы путаются в его волосах. – Почему ты такой мокрый? – Там ливень был, – безразлично. – Господи, Костя. Ты же замерз, ты холодный такой, или горячий? Может жар у тебя? – руки рвано блуждают по его телу, останавливаются на лбу. – Снимай быстро все, снимай, ты замерзший весь. Иди в душ, ты же заболеешь, наверняка, Костя! Она не замечает, что по ее лицу до сих пор бегут дорожки слез. Она снимает с него кофту, расстегивает джинсы, ставит чайник. – У меня где-то есть градусник, и мед тоже есть, надо обязательно, чтобы…– останавливает на нем свой взгляд и замирает. Костя смеется, закрыв лицо руками. – Покровская, с тобой невозможно расставаться. Ты только меня собралась выгнать, только хотели разойтись, как люди, и тут же меня раздела, – сбиваясь от смеха, произнес Лазарев, сидя на стуле, держа в руках собственные джинсы. Она начинает смеяться вслед за ним, понимая нелепость ситуации. Нелепость жизни. – Психологи говорят, что это нервное, истерика, – обтирая мокрые щеки руками. – Значит, у нас с тобой последний год истерика, – подмечает, иронично улыбаясь. – Может високосный? – заливая чайные пакетики кипятком. – Сашка, ты хочешь детей? От меня детей. Мальчика там или девочку, неважно, – зажимая в ладонях ее пальцы. – Я… – диалог прерывает рингтон мобильного. – Кость, телефон. Выхватывает из ее рук смартфон, и не глядя на дисплей, сбрасывая чей-то звонок. – А если важ… – Перезвонят, – перебивая. – Саша? – Я, когда ребенка потеряла, решила, что больше никогда, ни за что. Смирилась как-то, не хотела, чтоб история повторилась, перевязала трубы, да и человека никогда не было рядом, с которым я действительно хотела бы семью. А теперь понимаю, какой была дурой, – обхватывает голову руками. – Кость, если б я только могла, я родила бы тебе и мальчика, и девочку, и еще одного мальчика, да сколько бы ты захотел. Да, возможно, я не готова к детям, я говорила столько, просто… я боялась, наверное. Не хотела, не верила. Кость, что, что нам делать теперь? – Подожди, ну, есть же варианты, можно лечиться, и… – Это долгий и дорогостоящий процесс, Кость. И после курса лечения тоже никто не дает никаких гарантий, плюс, возраст. После тридцати шансов априори меньше. – Ну, рожают же и после сорока, Нарочинская вон вообще после миомы, и… – У Нарочинской в анамнезе ни одной беременности. Ни выкидышей, ни абортов, ни перевязанных труб, ни гиперплазии яичников, Кость, – пальцы тарабанят по столу. – Ну, после лечения же есть шанс на удачное ЭКО, правильно? – он готов хвататься за любую возможность, как за новый спасательный круг. – Есть, – утвердительно. – Ну, пусть там один на сто, один на тысячу, ну, шанс же есть, правильно? Это уже хорошо, – выдыхая. Возможно, этот шанс окажется тем самым необходимым, как воздух, счастливым билетом в их с Сашей будущее? – Я могу позвонить своей знакомой, она хороший гинеколог, долгое время работала в Петербурге, в очень хорошей клинике репродуктологии. Посоветуюсь, возможно, лечиться можно будет в Питере, или в Москве, всяко ближе чем Швейцария, – улыбнулась. – Да хоть на Северном Полюсе, главное, чтоб все было хорошо, да? – Да-а, – протянула Покровская, начиная верить и ловить себя на мысли, что действительно хочет ребенка. Хулиганистого мальчика непременно похожего на Костю или голубоглазую девочку, непременно похожую на Сашину маму. Костя сильнее сжимает ее руку. – У нас всё получиться, слышишь? Главное – верить, – невесомый поцелуй в висок и теплящаяся в душе надежда на их счастливое будущее. Не зря же Саше сегодня попался счастливый билет.