Война ради войны

      Ипполита и Пенфесилея были похожи на два маленьких смерча, что кружат подле друг друга, все страшась соединиться в одно целое. Обе сжимали в руках деревянные фасганоны, которые то и дело соприкасались друг с другом, порождали неприятный скрип. Вокруг них поднималась пыль, слышалось упорное сопение и чувствовалось нежелание уступать сопернице, но чего-то более он от них не ощущал. Соперничество было столь же ярко, как и мастерство, но что-то божественное напрочь отсутствовало. И от этого дышать становилось легче. Кто знает, как отец может отреагировать на отпрыска столь нелюбимого сына? Кто знает, как он сам отреагирует на то, когда Отрера начнет умолять его оставить дочерей здесь, на земле.       Многие из смертных уверены, что боги после рождения сразу становятся взрослыми. Они полагают, что первая капля амброзии пробуждают в младенцах их силу и та, скованная тщедушным тельцем, наполняет его неистовой мощью, скидывающую все оковы, которыми скованы смертные. Но, разумеется, люди не правы. Тело остается слабым, но как только сила дает о себе знать, детство заканчивается. Чаще всего, ребенка отнимают у матери, и впихнув в тоненькие ручонки ксифос, показывают какого это — быть богом.       Бог не должен быть слабее смертного. Бог должен уметь владеть своей силой. Тогда, настолько давно, что уже невозможно вспомнить, когда именно это было, он мог управлять бурями. Вихри срывались с кончиков пальцев, губя людские урожаи, портя жилища и отнимая жизни. Это пугало. Он помнил, как по позвоночнику бежал страх, сменяемый холодным безумием, когда на глаза попадались разрушение сотворенные его силой. Это претило отцу. Он вырывал свою сущность из него, пытаясь слепить угодного себе отпрыска. И бури стали бушевать внутри. Вскоре он стал понимать и чувствовать оружие так, будто оно было его продолжением. Движение в бою стали подобны движением стремительного хищника. Он превзошёл в сече самых искусных смертных, он превзошёл богов. Он стал Войной.       Война ради войны. Нет ничего прекрасней сражения. Нет ничего прекрасней чувства, когда в ушах раздается лязг бронзы об бронзу, а по телу струится чужая кровь, сопровождаемая стонами раненых и умирающих врагов. Огонь пылающих городов согревал. Крики несли радость. И он раз за разом чувствовал безумие на кончиках пальцев. Всепоглощающее и такое родное.       Боги этого не понимали. Никто не понимал, хотя многие и делали вид, что они относятся к подобному вполне нормально, но Арес питал непонятный трепет к тем, кто считал его чудовищем, не пытаясь как-то угодить ему, как побитые псины, заглядывая в глаза. Но таких было ничтожно мало, и он научился отделяться от пантеона, все больше и больше проводя время на земле, среди людей, среди их войн.       Творения Прометея были такими же кровожадными, как и он сам. Порой они переходили даже ту грань, которую очертил себе Арес. Они насиловали женщин, убивали стариков и детей. Но люди страшились его силы и возносили молитвы, неистово шепча его имя, лишь во время продолжительных войн. Тогда одни просили о завершении сечи, другие требовали победы. И он даровал ее тем, кто ждал этого менее всего. Но чаще к молитвам он был как глух, так и слеп. Впрочем, как и все боги Олимпа.       Арес усмехнулся. Ни такие уж они и милостивые, эти боги морей, хранители домашних очагов, громовержцы и боги справедливой войны. Будто война может быть справедливой. В отличае от своей дорожайшей сестрицы, Арес понимал, что, кроме войны, война ничего не значит. Справедливость, мудрость — пустые слова, растворяемые ветром. Так было задолго до их с Афиной появления, так будет и через тысячу лет.       — Скажи мне, Отрера, — глухо прозвучал его голос, — что значит для тебя война?       — Кроме того, что Война часть моего сердца?       В свой же голос царица амазонок вложила и нежность, и возжделение царапающее слух так, словно доспех зацепило острее ксифоса. Арес медленно повернулся к Отрере, изгибая правую бровь.       — Я серьезно, что ты чувствуешь, когда пылают костры, сообщающие о войне? Что чувствуешь, когда натягиваешь тетиву лука, зная, что стрела пробьет и панцирь, и сердце врага?       С каждым словом, сила Ареса словно пробуждалась, пылая в сердце факелом, он знал, что в его темных глазах отражаются пепелища сожжённых городов. И это безумие, безумие, что он чувствовала глядя на то, как капли крови бегут по острию копья, сейчас лениво сочилось в его голосе.       — Я чувствую, — шептала амазонка, медленно подходя ближе, — жажду победы и желание, чтобы сеча никогда не заканчивалась.       Она шепчет едва слышно, и ее горячее дыхание обжигало шею, пробуждая желание, почти такое же яростное и непредсказуемое, как и его божественная сила.       — Пойдем, — она прильнула к груди, — я покажу тебе, что я действительно чувствую.       Пальцы Отреры были холодными, и острые ноготки царапали кожу щеки, увлекая Ареса прочь с террасы, обещая такую же горячую ночь, как пламя костров, возводимых в честь его имени.

***

      Голова Отреры покоилась на его плече, медные кудри щекотали кожу. Еще несколько часов назад ее тело податливо изгибалось, оказываясь то под ним, то льнуло сверху. Пальцем царица водила по животу лениво «рисуя» замысловатые узоры.       — Ты почувствовал в них что-то божественное?       Пусть голос и звучал как сладкий мед, но материнская тревога звучала в нем отчетливее. Это заставило Ареса улыбнуться. У него никогда не было заботливой матери, она была слишком занята наказанием многочисленных любовниц отца, а они с Гефестом росли подобно сорнякам в полях, засаженных колосками пшеницы. Один был слишком кровожаден, другой слишком увечен.       — Нет, только страсть и соперничество.       — Ипполите только девять, а она уже требует настоящее оружие.       — «Рубить врагов и прославлять твое имя, отец», — смеясь проговорил бог, проводя пальцами по предплечью царицы.       Смех Отреры походил на пение эфиопских птиц, чье оперение блестит на солнце подобно золоту. Она была прекрасна. Сильная, верная, любящая и горячо любимая. Смертная и оттого хрупкая, как распустившийся всего лишь на одну ночь цветок.       — А что твой отец, Арес? Зачем он призвал тебя на Олимп?       — Приветствовать нового бога, полагаю. И проследить, чтобы этот новый бог не пошатнул отцовскую власть.       — Новый бог?       Отрера приподнялась на локтях, удивленно заглядывая Аресу в глаза. Амазонки всегда были близки к богам, и если с пантеоном что-то случается, то что-то случается и с ними, воинством, благословленным Аресом.       — Богиня любви. Ничего особенного, — поспешил вставить Арес, — дочь Урана и какой-то океаниды.       — Но Зевс встревожен?       — Ее вырастили титаны. Да, отец встревожен, но не настолько, чтобы в случае чего поднять на девчонку ксифос. Он приказал сделать это мне.       Отрера молчала, она лишь вновь прильнула к груди. Их тела прижимались друг к другу, сердца бились в такт, желание пробуждалось заново.       — Ты там не влюбись, — шепчет едва слышно.       — Война и Любовь? Нет, я так не думаю, — насмешливо бросает он, заглушив ответ возлюбленной поцелуем.