Искушение

Свеча, стоящая на столе в глиняной подставке, предупреждающе затрещала, но послушник Северус только ниже склонился над молитвенником - он знал, предвестником чего был этот треск. И вот кресло из угла переместилось на середину крошечной комнатки и в нем появилось Оно. - Здравствуй, Северус, - прозвучал низкий, чарующий голос, помимо воли задевающий внутри какую-то неведомую струну. - Ты ждал меня? Послушник предсказуемо не ответил. Он бы хотел залить себе уши воском, но настоятель сказал, что срамные видения, посещающие его по ночам - испытание твердости духа перед постригом. Северус пробыл на послушании в этом монастыре долгих три года, замаливая свои многочисленные грехи. Тогда, после кровавой бойни, которую ему довелось пережить, тихая обитель казалась уголком рая на земле, а единственным, чего он хотел, был покой. Покой и забвение. Хотелось оттереть собственную душу, смыть с нее кровь и позор, и Северус очень старался: читал молитвы, отбывал многочисленные трудовые повинности, безропотно соблюдал посты. Простая, полностью лишенная развлечений жизнь устраивала его, и вот теперь, когда его судьба должна была решиться раз и навсегда, началось это. - Читаешь, - вздохнул все тот же голос, - читаешь глупые сказки для взрослых о том, что добрый Бог все прощает, стоит лишь покаяться? Хочешь быть безгрешен, аки агнец? Ты? - поздний гость рассмеялся тихим, густым смехом, от которого у Северуса внутри все переворачивалось. - Не бывает безгрешных, отрада глаз моих. Даже самый истовый праведник, истязающий себя постом и плетью, нет-нет да подумает о том, чего лишает себя, предаваясь аскезе. Вспомнит нежность девичьих губ и терпкость вина, сочный вкус только снятого с вертела, еще шипящего мяса, слегка сбрызнутого лимонным соком, теплые волны, касающиеся его молодого обнаженного тела, созданного, чтобы наслаждаться. Оставь религию фанатикам, Северус. Послушник ничего не ответил, лишь ниже склонился над книгой, из которой не понимал сейчас ни слова. - Я знаю, что ты видишь во сне, Северус, - гость потянулся и коснулся его руки. Вся сила воли ушла на то, чтобы не вздрогнуть от этого обжигающего прикосновения, а потому основной маневр он пропустил. - Это. Молитвенник съехал на край стола, вырвавшись из рук, а голову мягко запрокинула невидимая рука, заставляя посмотреть на сидящего в кресле. Северус попытался закрыть глаза, но у него ничего не вышло, хотя никакого ощутимого принуждения со стороны гостя не было. Просто отвести взгляд от того, что творилось под кровом древнего монастыря, было невозможно. Высокий, длинноногий, широкоплечий... демон? Порождение больного, извращенного воображения самого Северуса? Кто угодно, но совершенно точно не человек. Разве бывают у людей такие глаза? Глубокого, темно-зеленого цвета с золотыми крапинками у зрачка. Разве бывает у смертных такое тело - смуглое, гибкое, сильное? Совершенное? Способен ли простой смертный мужчина на подобное святотатство - сидеть в неудобном резном кресле, широко разведя ноги, и поглаживать свой ровный, длинный член, щуря бесстыжие глаза? Нет. Ни один человек не способен вести себя так: часами шептать о несбыточном, не давая молиться, бесстыдно ласкать себя прямо в святых стенах монастыря, наслаждаясь тем, какое влияние оказывает на несчастного послушника, невесомо, едва ощутимо касаться, но тут же убирать горячие ладони, стоит осенить себя крестным знамением. Не потому что боится, а потому что наслаждается борьбой Северуса с самим собой. Со своей грязной, извращенной природой, с самого юношества диктующей ему тягу к мужчинам. Конечно, никогда в жизни Северус не позволял себе ничего лишнего, даже в самом горячечном бреду, когда кровь вскипала в жилах, разогретая эйфорией победы в очередном сражении, он не мог отдаться желаниям. Другие брали женщин прямо на пропитанной кровью земле, по праву победителя присваивая себе добычу, ранее принадлежавшую другим. Северус же лишь отворачивался, завидев тонкие руки отроков, обагренные кровью, рисунок мышц, угадывающийся под тонкой исподней рубахой и очертания поджарых ягодиц. За пренебрежение потребностями тела его прозвали Монахом - какая насмешка! И вот теперь, когда от настоящего пострига его отделяют какие-то несколько недель, ЭТОТ, насмешливо глядя в самую душу, нашептывает об исполнении всех желаний, в которых Северус не признавался ни на одной исповеди. Северус старается не думать о том, каково бы это было - лечь с таким совершенством. Отдаться грубоватой ласке сильных рук, так не похожих на нежные женские, ощутить тяжесть и жар навалившегося сверху тела, развести бедра, бесстыдно предлагая себя, желая быть истерзанным, распятым, грязным. Ощутить, как совершенная плоть, пульсирующая сейчас в смуглом кулаке, окажется у него во рту, и, наконец, можно будет узнать, какова на вкус эта прозрачная капля, венчающая ее, источающая невообразимый мускусный аромат. Позволить вылизать себя всего, даже там, ощущая касания влажного языка, как нашептывает этот... это соблазнительное чудовище. - Я буду вылизывать твой зад, Северус, пока нежные складки, охраняющие врата в мой рай, не станут такими же мягкими и податливыми, как твои губы. У тебя внутри будет скользко и тесно. Ты с криком будешь насаживаться на мой язык, раздвигая ягодицы ладонями. Ты будешь стоять на коленях, вознося молитву тому, кто действительно сможет ее услышать. Тому, кто сможет исполнить твои настоящие желания. Мне. Северус все-таки закрыл глаза, сцепив руки в замок, чтобы не касаться себя. Жар в паху становился все нестерпимее, и, казалось, еще несколько слов, произнесенных этим хриплым шепотом, и он туго выстрелит скопившимся за годы воздержания семенем, разрушая и так призрачную надежду замолить когда-нибудь свои грехи. О, если бы можно было встать сейчас под холодные струи горного водопада, заглушить грохотом срывающейся со скал воды этот вкрадчивый, соблазнительный шепот! Чего он только ни отдал бы, чтобы вернуть то ощущение чистоты, что он испытывал на втором году послушничества. За то, чтобы исчезли срамные сны, от которых не помогали ни власяница, ни пост, ни молитва. Чтобы плоть, давно не знавшая наслаждений, усмирилась бы плетью и тяжелым трудом. Но нет. Что бы ни делал Северус, желания тела были сильнее воли, которой он всегда так гордился. - Подумай, что ты потеряешь, если станешь одним из тех фанатиков, что истязают себя постом и молитвой. Что станет с твоим сильным, полным жизни и желаний телом, созданным для любви и радости? Люди рождены для счастья, Северус. Для того, чтобы, насытившись сном и любовью, открывать утром счастливые глаза. Пахать, печь хлеб, вкушать плоды земли, набираясь сил. А ночью отдавать всего себя тому, кто действительно сможет оценить этот дар. Не через молитву и аскезу познается рай, мой прекрасный, мой суровый Северус. Не через разбитый о холодные камни кельи лоб, не через стертые в кровь колени. Не слушать было невозможно. Даже днем, натирая до блеска полы в трапезной или пропалывая бесконечные грядки монастырского огорода, он иногда слышал этот голос, обещающий рай и покой тут, на земле, безо всяких отсрочек. - Я буду самым нежным возлюбленным, Северус. Я научу тебя не бояться себя. Желать любви не стыдно. Стыдно обманывать себя, истязая тело в надежде заглушить его мольбы о наслаждении. Иди ко мне. Я расцвечу яркими поцелуями нежную кожу твоей шеи, прикушу темные соски, буду пить твои стоны. Освобожу тебя из холодной каменной клетки, расстелю голубой шелк прямо на траве той самой поляны, помнишь? Ты помнишь ту ночь, Северус? Тебе четырнадцать, мать послала за кореньями и ягодами, и ты, заблудившись... - Замолчи, - слабым, срывающимся голосом попросил он. - Не... - Это не было похоже на насилие, верно? Тонкий, как тростинка, юноша и его хозяин. Влажные шлепки плоти, большой, толстый, упругий член, исчезающий между яркими, потерявшими форму губами. Страстные стоны обоих, жаркое сплетение тел. Слезы, мольбы, жемчужные капли на траве, стекающее по худым бедрам семя, и хозяин, страстно слизывающий его. Язык, скользящий по бледной коже, жалкие, просительные всхлипы... Ты же хотел оказаться на месте того мальчика, Северус? Чтобы нашелся кто-то, кто мог бы так же исполнить твои смутные сны, взять на себя грех? Вспомни, как ты сбежал ночью на сеновал и там исступленно ласкал себя, представляя... - Хватит! Громкий крик петуха возвестил скорый приход утра, и ночной гость, прижавшись горячими губами к виску Северуса, исчез. Его упругий, темный от прилившей крови член на мгновение бесстыдно коснулся запястья упрямого послушника, оставляя влажный след. Вымученно застонав, Северус слизал его, проклиная себя за слабость, обещая, что следующей ночью будет неустанно молиться, так, чтобы вездесущий враг не мог вымолвить ни слова, отвращая его от Господа. Но, видимо, нет у смертного врага сильнее, чем он сам. *** На следующий день, работая в саду, Северус неустанно шептал слова молитвы. Эти сотни, тысячи раз затверженные фразы на архаичной латыни отчего-то совершенно не шли с языка ночью, когда воплощенный соблазн, будто выцарапанный из самых темных уголков порочной души будущего монаха, являлся ему во плоти, шепча о, казалось бы, невозможном. Поспешно отогнав воспоминания о крепких, золотых от загара руках, насмешливом взгляде распутных глаз и о голосе, будто проникающем под кожу, Северус крепче сжал в руках мотыгу, которой рыхлил землю под очередную грядку целебных трав. Знакомые слова молитвы Божьей Матери об отведении нечистых помыслов слетали с губ, не задевая сознания и, видимо, не оказывали никакого чудотворного действия – стоило прикрыть глаза, как будто выжженный на обратной стороне век образ ночного мучителя всплывал перед внутренним взором несчастного послушника, как наяву. «За что мне это, Пресвятая Дева? - думал Северус, откидывая с дороги небольшой камень и снова принимаясь методично орудовать мотыгой. - Я знаю, что грешен, может, даже более грешен, чем самый распоследний язычник, никогда не слышавший о христианстве. Но отчего ты отказываешь мне в искуплении? Отчего не запретишь этому чудовищу приходить под Твой кров? Почему не защитишь меня, ибо плоть слаба, и я грешен. Грешен, как…» Нужное сравнение не желало идти на ум, и Северус с ужасом понял, что в самой глубине души далеко не так уверен в неправильности своих желаний. Осознание будто накрыло его высокой темной волной, сердце бешено заколотилось, и настоящий, животный ужас заставил истово перекреститься несколько раз подряд. «Это неправда! Я… я хочу…» Перед глазами упорно вставали картинки из далекого прошлого – вот он, затаив дыхание и крепко сжав грешную плоть, наблюдает за тем, как конюх порет молодого помощника, не задавшего корм хозяйским лошадям, а потом по-хозяйски оглаживает исполосованную задницу загрубевшей ладонью; или вот сын соседа-рыцаря, переодевшись служанкой, пробирается на сеновал, и вскоре оттуда раздается сначала приглушенный смех, а потом и более волнующие звуки – бесстыдные шлепки и полузадушенные крики и стоны. Почему-то подобные сцены с участием многочисленных горничных, служанок, мамок, нянек и не менее многочисленных рыцарей, торговцев и слуг, его не волновали совершенно. Сев под ближайшее дерево, он утер едкий пот, заливавший глаза, и задумался. Впервые за те долгие три года, что провел в стенах монастыря, он позволил себе думать о том, чего ему хотелось на самом деле. Не то чтобы мысли о собственной неправильности, о собственном тайном уродстве, не одобряемом церковью, никогда раньше не беспокоили его. В юности он даже тайно мечтал о другом мире, где пол супруга был бы не важен, но все эти дурацкие мысли исчезли вместе с юной наивностью. В первом же походе, столкнувшись с грязью, болью, смертями и насилием, он раз и навсегда запретил себе задаваться вопросами о том, почему Господь, запрещая добровольное соитие между мужчинами, допускает насилие над женщинами, смерти детей и прочие, противные христианству, вещи. Так было нужно. Богу, в конце концов, виднее. Он отпускал грехи тем, кто сражался за имя Его. Все, даже самые страшные. На самом краешке сознания, не захваченном пылом истовой борьбы за веру, иногда маячила кощунственная мысль о том, что Бог – есть любовь. Любовь же противна самому понятию насилия и войны, она – страшно признаться – гораздо ближе к обоюдному бесплодному удовольствию двух людей одного пола, чем к насилию, пусть и результатом его нередко являлись дети. Бывали в его жизни страшные дни, когда он почти срывался – язычники были животными и очень хотели жить. Не скованные никакими религиозными оковами, они зачастую бесхитростно предлагали себя, свое тело в обмен на жизнь. Невольно вспомнились смуглые ягодицы кудрявого отрока, пробравшегося к нему в палатку, бесстыдного в своем желании угодить новому господину. Тот, только вчера принявший новую веру и почти ничего не понявший в учении Христа, искренне верил, что чем лучше хозяину, тем легче живется рабам. Сверкая распутными глазами-маслинами, он белозубо улыбался, стягивая с себя тонкие холщовые штаны, крутился перед онемевшим Северусом так и эдак и, наконец, опустившись на четвереньки, развел ладонями идеальные ягодицы, демонстрируя безволосый, гладкий, блестящий от масла вход. Сейчас Северус втайне жалел о том, что ханжески отказался от столь щедрого предложения: одним грехом больше – одним меньше, какая разница? Тогда индульгенции прощали все тем, кто брал в руки меч во имя веры. Цинично, но верно звучали в голове слова чертова отродья, являвшегося к нему по ночам: «Лучше жалеть о том, что сделано, нежели об упущенных возможностях». Иногда, судорожно привязывая собственные запястья к изголовью кровати, чтобы даже во сне, когда возможно все, не согрешить рукоблудием, Северус был согласен с исчадием ада, но ни за что не признал бы этого даже под пытками в застенках Святых Отцов, хотя те умели спрашивать, как никто. Тяжело поднявшись с сухой травы, он снова взялся за мотыгу, уже даже не надеясь отогнать навязчивые образы, связанные с ночным гостем. Северус перестал задаваться вопросом, откуда тот взялся и почему приходил именно к нему – он просто боялся получить на них правдивые ответы. Можно было сколько угодно называть ночного гостя исчадием ада, выходцем из преисподней, но поверить в это по-настоящему было страшно. Как бы ни была сильна его вера в чудеса, приходилось признавать, что они происходят с кем-то другим, а с самим Северусом подобного никогда не случится. Срамные, душные мысли, перемежавшиеся раздумьями о собственной греховности и геенне огненной, которая неминуемо поглотит его, заняли все время до обеда. Когда монастырский колокол зазвенел, призывая всех обитателей монастыря в трапезную, Северус будто очнулся от какого-то забытья. Ужаснувшись собственной порочности, он торопливо перекрестился, отгоняя мысли о лицемерности этого жеста, наскоро трижды прочел «Отче наш» и с тяжелым сердцем направился в трапезную. Слушая короткую проповедь настоятеля, Северус изо всех сил смотрел на чисто выскобленную столешницу перед собой, стараясь не поднимать взгляд. Ему казалось – да что там, он был в этом уверен – что он выдаст себя, что порочные, срамные мысли отражаются у него в зрачках, и это сразу же станет понятно всем, на кого он посмотрит. Желания плоти будто жгли его изнутри каленым железом. Они были как вода, отыскивающая малейшие трещины в плотной многовековой кладке стен, просачивающаяся сквозь них, со временем расширяющая свои ходы и, в конце концов, разрушающая крепчайшие бастионы. Отрава греха, стоило позволить себе думать о Нем, тут же охватила все существо, будто долго и терпеливо ждала подходящего повода. Смутные образы, заставлявшие внутренности наливаться жаром, были как лихорадка, не подвластная ни одному горькому настою целебных трав: упругая плоть, блестящая от масла и слюны, крепкая хватка рук, выкрученные до боли, покрасневшие, истерзанные соски, чувствительная кожа, горящая от прикосновений, шея, которую хотелось выгнуть навстречу поцелуям, мягкость холодной травы под лопатками и ягодицами, желание быть распятым, смятым… порабощенным. Отдаваться, как блудливая служанка в придорожном трактире, даже не за пару медяков, а по зову плоти, принять в себя чужое естество, твердый, горячий член, чтобы через боль и стыд, через сбывшиеся самые тайные, самые отвратительные фантазии, обрести, наконец, освобождение. Пусть после этого он никогда более не посмеет поднять глаза на распятие, никогда никому не признается, даже на смертном одре, в том, как страстно желал этого, всем своим грешным существом, самой сущностью себя – быть чьим-то. Иногда Северус жалел, что Творец по ошибке создал его мужчиной. Будучи женщиной, он смог бы получить желаемое без опасения быть проклятым и навеки погубить свою душу. Но потом, взяв в руки меч, понимал – никакой ошибки в том, что он мужчина, нет. Творец безупречен в мудрости своей, а тайные пороки – наказание за неправедную жизнь. Кто-то любит золото, кто-то предается чревоугодию, а кому-то подавай член вместо пышной груди и горячего лона. Настоятель закончил свою речь притчей об изгнании из Рая, а Северус вдруг подумал о том, что если благодетель требует таких непомерных усилий, такого напряжения всех внутренних и душевных сил, так, может, и нет в нем ни благодетели, ни праведности? Он перевел взгляд на брата Римуса и невольно позавидовал ему. Не было в обители более отзывчивого, мягкого и безотказного человека, чем он. И было видно, что это не стоит ему особого труда: помогать ближним, часами выслушивать жалобы пожилых братьев на здоровье, безропотно выполнять самую грязную и тяжелую работу. По мнению Северуса, у которого любая несправедливость вызывала бурный, неконтролируемый протест, брат Римус был блаженным. Существом не от мира сего, ведь у него в избытке было качеств, так недостающих самому Северусу: кротости, смирения и любви к ближним. «Гордыня, Северус, - любил повторять настоятель, - гордыня – вот основной твой грех. Все остальные прегрешения от нее». Северус покорно принимал епитимью, отбивал сотни поклонов, прислуживал в богадельне, помогал обрабатывать самые отвратительные раны в лазарете при монастыре, но настоящее, искреннее смирение было для него так же недостижимо, как рай. Северус вспомнил религиозную мать, ночи напролет кладущую поклоны, отца, который, вернувшись из корчмы любил поговорить о геенне огненной, ждущей грешников и богопротивных мужеложцев, няню, любимым занятием которой было стращать карами божьими за рукоблудие и содомский грех, и усмехнулся, подумав, что никакая геенна не сравнится с тем медленным пламенем, на котором он сам томит себя всю жизнь. С отрочества - точно. Он гадал, был ли его страх перед плотскими утехами родом из тех кошмаров, что снились ему в детстве после няниных "сказок" и отцовских задушевных бесед, или же он, сознавая свою порочность, всю жизнь добровольно боролся с ветряными мельницами во имя недостижимой благодетели? Не был ли проклятый демон прав, нашептывая о сладости плотской любви и недостижимости кристальной чистоты для смертного? Что если лицемерные люди действительно исказили смысл слов, когда-то обращенных к ним свыше? Что, если за Гранью нет никакой геенны, лишь одиночество и горькие сожаления о бесцельности бытия? Что, если... Тут он оборвал мысль, ужаснувшись. Даже ночной гость никогда не брался утверждать, что Бога нет. Не стоило этого делать и Северусу. Во время вечерней молитвы он изо всех сил пытался, вслушиваясь в слова проповеди, вызвать в себе то чувство душевного трепета, что испытывал в храме на втором году своего послушания, но ничего не выходило. Вместо благоговения в душе поднимались самые низкие, самые темные чувства. Казалось, бессонница не только не усмирила требования плоти, а сорвала и без того призрачный покров нравственности с его души. Тело, истомленное долгим постом, требовало всего и сразу: вкусной еды, долгого здорового сна в мягкой постели, теплой воды в глубоком корыте, чтобы уставшие до каменной неподвижности плечи размяли сильные руки. Чтобы потом они скользнули на грудь, сжали до боли соски, чтобы захотелось кричать от сладкой, мучительной боли, задыхаться от вседозволенности и в полной мере насладиться своим падением. "Лучше быть, чем слыть" - любила говорить одна веселая блудница, увязавшаяся за их отрядом, похотливо слизывая с припухших губ семя очередного счастливчика. Северус никогда не признался бы даже себе в том, что завидует этой глупышке, не обремененной ничем, кроме жажды удовольствия. Той девице, казалось, были чужды и муки совести, и стыд, и раскаяние. Грязь будто не прилипала к ней, искренне наслаждающейся плотскими утехами сразу с несколькими воинами света одновременно. Горе от ума, как говорится. Северус иногда клял ханжеско-религиозное воспитание и собственную трусость, не позволявшие ему отдаваться греху так же просто, как это делала та девка с ангельским личиком и распутными глазами самого дьявола. Проповедь закончилась, монахи и послушники стали расходиться по вечерним работам в ожидании позднего ужина, а Северус все сидел, держа в руках деревянные четки. Очнувшись, он разжал ладонь и несколько мгновений рассматривал побелевшие следы от твердых бусин, впечатавшихся в ладонь. Те понемногу наливались красным, будто вторя цветом щекам Северуса, который только сейчас осознал, о чем он только что грезил. И главное - где! В храме, во время вечерней службы, когда помыслы должны быть чисты! Дождавшись, пока настоятель выйдет из-за кафедры, Северус поднялся со своего места и направился к нему. Пожалуй, личность отца Альбуса, не обделенного ни красноречием, ни добродетелью, была одной из главных причин пребывания Северуса в обители. Долгие проникновенные беседы о грехах и их искуплении, о всепрощении Всевышнего и о стремлении каждого попасть в лучшее посмертие, позволяли ему надеяться на спокойную вечность, не отягощенную желанием грешить. Сделав несколько шагов в гулкой тишине старого храма, Северус остановился. Его накрыло невыносимой, удушливой волной стыда, стоило подумать о том, как придется рассказать о своих сомнениях, глядя во все понимающие, мудрые глаза настоятеля. Он вновь почувствовал себя недостойным и грязным, как перед второй исповедью, когда ему казалось, что священник, чей утешающий голос звучал из-за густо заплетенного резьбой окошка исповедальни, осуждает его, а, может, и испытывает омерзение, слушая о многочисленных прегрешениях. Сложнее всего было признаваться не в гордыне и зависти, подверженности гневу и ненависти к окружающим, а именно в том самом, личном, в постыдных пристрастиях к рукоблудию и склонности к содомии. Он даже не с первого раза смог произнести "я тяготею к содомскому греху". Останавливаясь после каждого слова, он переводил дыхание и с трудом подавлял в себе злость и желание развернуться и уйти. Гораздо проще было произнести «я живьем сдирал кожу с еретиков», чем «занимаясь рукоблудием, я смазываю два пальца душистым маслом и пихаю их себе в зад, представляя, что это член темнокожего невольника, которого я видел обнаженным на базаре». Последнего, он, конечно, так и не смог выговорить - казалось, освященная земля монастыря разверзнется перед ним и поглотит, как зыбучие пески - навсегда. Если бы он познал сотни женщин, творил бы с ними все то, что не раз и не два творили на завоеванных землях другие, наверное, ему было бы не так мучительно признаваться в желаниях плоти - все грешат этим, кроме младенцев, стариков да несчастных скопцов. В конце концов, разве не такими создал Всевышний рабов своих? Не он ли наделил их плотским влечением, дабы род людской продолжился? Но нет, Северуса Бог, похоже, создал по другой мерке, с юности обрекая на противоестественные желания. Ему хотелось верить, что это испытание его стойкости и веры. Каждый раз, когда он видел скульптурно очерченные мужские ягодицы, твердую плоть, резкие линии широких плеч, не скрытые даже исподним, подавляя взметнувшееся в нем вожделение, Северус повторял про себя, что он выше этого, что он сможет. Но извращенная, неправильная природа брала над ним верх по ночам. Сходя с ума от томления, от неутоленной жажды, от ощущения трущейся о рубаху плоти, он каждый раз сдавался. Представляя себе мощного арапа, сжимающего его естество загрубевшей ладонью, или тонкого юношу-раба, вылизывающего его зад, или рыжих близнецов-оруженосцев, раздевающих его, бесстыдно дотрагивающихся до него в самых срамных местах, сжимающих с двух сторон, Северус изливался в собственную ладонь, ощущая себя грязным и уставшим. Поспешно выйдя из храма, он направился прямиком в свою келью, решив пропустить ужин - бессонница измучила его совершенно, а потому, по привычке шепча на ходу молитвы, Северус закрыл за собой тяжелую дверь и опустился на узкую кровать, крытую лишь тонким соломенным тюфяком. Нужно было поспать хоть немного перед неизбежным появлением полуночного гостя, а потому он, не раздеваясь, сбросил обувь и отвернулся к сырой стене. Стоило голове коснуться колючего валика, служившего подушкой, как Северус провалился в сон, быстро, как в детстве, когда единственным поводом для огорчения была порка розгами "для острастки", как любил говорить отец. Ему снился луг в ближайшем к замку лесу. Солнце светило так ярко, что трава казалась изумрудной, а на небольшое озерцо, в котором так приятно поплескаться в летний полдень, было больно смотреть. Скинув легкую рубаху и штаны, Северус с разбегу бросился в прохладную глубину. Сердце замирало от радости и восторга, тело казалось легким и гибким, а в голове не было ни единой мысли. Длинные тонкие водоросли щекотали бедра, тень от деревьев превращала затонувшие коряги в причудливых тварей, а Северус все плыл, весело отфыркиваясь, ощущая какое-то предвкушение, от которого хотелось потянуться, разминая мышцы, наслаждаясь силой своего тела, его молодостью. Выбравшись на берег, он уселся на пятки, сминая коленями траву, отчего та запахла резко и свежо, отжал воду из длинных волос и замер. Его мокрой шеи осторожно коснулись теплые губы. Сердце радостно стукнуло, а предвкушение взорвалось в груди радостным фейерверком - случилось! На душе было так светло и радостно, будто не было в мире ничего более естественного, чем выгибать спину, скользя коленями по мягкой траве, и подставлять шею под поцелуи существа одного с тобой пола. В том, что рядом с ним мужчина, Северус даже не сомневался, и отчего-то именно это казалось простым и правильным. Чуть шершавые сильные пальцы сжали соски, вырвав из горла низкий, животный стон. Северус ощущал себя так, будто впервые собирается совершить что-то безумное, волнующее и чуточку запретное, но за этим не последует совершенно никакого наказания. Будто перед ним плотно завернутый в яркую ткань подарок, который он вот-вот откроет, надежно укрывшись от любопытных глаз. Тело, казалось, жило отдельно: Северус не мог представить, что способен так выгибать спину и шею, подставляясь под неспешную ласку чужих губ, что безо всякого стыда будет разводить колени, давая лучший доступ к подрагивающим от напряжения бедрам.Он не видел, чьи руки обхватывают его поперек груди, сжимают мошонку, с силой проводят по внутренней поверхности бедра. Северус лишь ощущал лопатками твердость его груди, всей кожей - жар чужого тела, шеей и плечом - влажность рта и языка. Было не важно, знакомы ли они вечность или совершают сейчас первые чувственные открытия, слепо лаская друг друга, жадно стремясь дотянуться сразу до всего. Чужой язык прочертил влажную дорожку вдоль позвоночника, оставляя быстро остывающий след, спустился к пояснице, а между лопаток надавила горячая ладонь, заставляя лечь грудью на траву. От беззащитности, сладко-стыдной открытости этой позы Северуса бросило в жар. Казалось, вся кровь, не прилившая к паху, бросилась ему в лицо. Хотелось одновременно провалиться сквозь землю, потому что в преисподней не могло быть жарче чем тут, в кружевной тени на берегу безымянного озера; и выше поднять зад, до боли сжать в руке член, позволяя тому, кто рядом, смотреть, как поджимаются его яйца, инстинктивно сжимаются мышцы и подрагивают бедра. Зажмурившись, он ждал, желая, но не смея дотронуться до себя, не смея просить о прикосновении, хоть мимолетном, испытывая острое наслаждение от собственной развратной беспомощности. Горячее дыхание коснулось самых интимных мест, и Северус застонал, желая, чтобы с ним сделали уже хоть что-то; в красном мареве, наполнявшем его сознание, всплывали картины одна порочнее другой, но реальность все равно превзошла все ожидания. Прикосновение языка, его неспешное скольжение от копчика к мошонке, круги, которые он описывал вокруг сжавшегося входа, заставили Северуса взвыть и, теряясь в новых ощущениях, развести ладонями ягодицы. Никогда, даже в самых горячих юношеских мечтах, не думал он, что сможет вести себя так: предлагая себя, как девица из веселого квартала, при этом не ощущая ничего, кроме острой потребности принадлежать. Даже стыд, и тот был раздавлен изрядной долей мучительного предвкушения, он заставлял, краснея, шире раздвигать колени, мечтать о том, чтобы божественно-гладкий, неторопливый язык спустился ниже, чтобы горячий рот обхватил его яйца, а чуть загрубевшие пальцы любовника сжали член. Казалось, еще миг - и он сгорит, пропадет в мучительном, душном экстазе, ни разу даже не прикоснувшись к себе, лишь от прикосновения неторопливых губ, от этой позы подчинения, просто от осознания того, что другой мужчина лижет ему зад, опаляя жадным дыханием яйца, поглаживая кончиками пальцев то место, о котором и говорить-то не принято, не то, что касаться. Когда самый кончик языка проник в него, скользко, мучительно-медленно, Северусу показалось, что он умирает. Что вот он – тот апогей, та точка, за которой нет ничего – ни стыда, ни отчаяния. Лишь огненно-красное марево наслаждения, несущего с собой освобождение от тех оков, в которые мораль, общество и воспитание заковывали его всю жизнь. Ужаснувшись последней мысли, Северус проснулся, будто упал с высоты в темную, мутную, холодную воду. Сладкие судороги скрутили его тело в невыносимом, мучительном наслаждении, но реальность, тот настоящий, невыдуманный мир, в котором он был вынужден жить, тут же навалилась на него ледяной глыбой. Мокрое пятно на белье стремительно остывало, причиняя не только физический, но и моральный дискомфорт. Северус почувствовал себя собакой, которую выгнали из теплого дома под осенний ливень, дав пинка под зад, и даже не объяснили, за что. Вздохнув, он зачем-то потрогал сырую стену, растер между пальцами склизкую влагу и тяжело сел на постели. Петух давно прокричал, и теперь за узким окном кельи занимался серенький, тоскливый рассвет. Радоваться тому, что сегодня полночный гость, похоже, сжалился над ним и не пришел, не получалось. Проспав почти десять часов, Северус все равно чувствовал себя разбитым, уставшим и кромешно, беспросветно несчастным. Пошарив босой ногой по стылому полу, он нащупал свои башмаки, кое-как сунул в них оледеневшие ноги и, шаркая как столетний старик, направился в крошечный закуток, в котором стояла кадка с водой. Вздрагивая от холода и омерзения, он наскоро отерся мокрой тряпицей, тщетно пытаясь оттереть с себя следы ночного приключения. Казалось, вся кожа его покрылась тонкой пленкой греха. Северус впервые в жизни не мог поднять глаза на распятие, висевшее над кроватью. Слова молитвы царапали горло, привычные слова не шли с языка, и в самой глубине темной души он понимал, что дело вовсе не во сне. Даже не в том сладострастии, с которым он отдавался чужим рукам, даже не в самом факте, что руки были мужскими, а в том, что он всем телом, душой, самой сутью, жизнью, нутром желал этого и впервые не каялся. Будто реальность, до этого простая, понятная и одномерная, в которой было четко определено, что грешно, а что праведно, вдруг невообразимо вывернулась, пуская в измученную душу сомнения. То, что испытывал Северус во сне, не ощущалось неправильным и порочным. Что такое грех и порок, ему было известно. От греха становилось липко на душе и буквально зудело под кожей, и слова всех священников мира были бессильны против этого. Там же, на берегу озера, Северус чувствовал себя обычным. Счастливым, легким, будто сотканным из тепла и света, созданным для… Чертово сопливое слово не желало произноситься даже мысленно, а потому Северус, сплюнув в таз с грязной водой, отерся сырым куском ткани и оделся. Звонили к заутренней, и Северус с тяжелым сердцем пошел в храм. Впервые за много лет он не слышал ни слова из того, о чем говорил настоятель. Его сознание будто выстроило невидимый барьер, и слова молитвы не проникали за него, отскакивая, как стеклянные шарики от стены, оставляя по себе лишь тихий звон в ушах. Позже, соскребая жирную копоть с очага в монастырской кухне, Северус думал о том, что было бы с ним, если бы он родился в другое время? Во время эллинов, например. Он смог бы стать ученым или воином, и никого совершенно в ту далекую дохристианскую эру не волновало бы, с кем он делит ложе. Может, Судьба была бы благосклонна к нему, и он родился бы не с таким длинным носом, с менее склочным характером и тогда – ведь могло же такое быть! – он встретил бы человека, с которым мог бы пройти жизнь плечом к плечу. Сражаясь, греясь у походного костра, веселясь на пиру, деля добычу. Когда-то, он уже даже толком не мог вспомнить, когда, Северус читал о временах Александра Великого, о завоеваниях, путешествиях и создании Великой Империи. Отчасти поэтому он в юности и присоединился к воинам Света – желание попасть в дальние страны было непреодолимым. Кто же знал, что вместо золотых дворцов и изумительных фонтанов он увидит лишь руины, дым пожарищ и смерть? Что вместо света принесет боль и насилие? Впрочем, кто мог поручиться, что воспетые древними подвиги великого полководца не приводили к тому же, не рушили то, что некогда было построено, что обходилось без грабежей и насилия? Никто. Отогнав глупые мысли, Северус продолжил работу. Вот уж чего в его жизни было с избытком, так это тяжелой, грязной работы. *** После вечерней службы и ужина Северус уже даже не пытался делать вид, что читает. Молитвенник и жития святых лежали на краю стола, нетронутые, словно снег в горах. Северус ждал. Он понятия не имел, что именно хочет узнать у ночного гостя, но сегодня он не собирался игнорировать его присутствие. Равно как и уступать своим низменным желаниям. Пламя свечи знакомо дернулось и затрещало. Резное кресло развернулось, и в нем возник тот, кого впервые ждали под кровом монастыря. Сегодня на госте была тонкая шелковая сутана, не скрывавшая, впрочем, того факта, что надета она на голое тело. Его темно-зеленые глаза смотрели непривычно серьезно и казались почти черными в сгустившейся полутьме. Внутри у Северуса будто что-то перевернулось – теперь, когда извечная нагота искусителя кончилась будто сама собой, он смог рассмотреть его внимательнее, и вдруг ощутил, как внутри разливается непонятное тепло. Будто он долго брел через холод и мрак, не осознавая, что ищет и, наконец, нашел. Красивое лицо гостя не выражало почти ничего, он молчал, и Северус был ему за это благодарен - можно было без стеснения рассмотреть и темные губы, четко очерченные, чувственные; и неглубокую ямочку на подбородке, мощную шею, тронутую загаром, и густые чуть вьющиеся волосы, спускающиеся до плеч, и сами плечи – широкие, рельефные, будто облитые тонкой блестящей тканью. - Кто ты? – хрипло каркнул Северус, впервые заговорив с Этим. Гость подпер ладонью тяжелую голову и ухмыльнулся уголком рта. - Мое имя тебе о чем-нибудь скажет? - Я спросил, кто ты, а не как тебя зовут. - Сейчас это неважно. - Мне решать, что… Гость тихо, низко рассмеялся, но быстро взял себя в руки и снова, уже с изрядной долей любопытства, молча взглянул на Северуса. - Ты же не человек? – упрямо продолжил тот, очень стараясь не разозлиться. - Почему ты так решил? – деланно удивился гость. - Идиотский вопрос, - прошипел Северус. - Как и твой, - вернул любезность незнакомец. – Я тот, кем ТЫ хочешь меня видеть. - Я вообще не хочу… - Разве? – ухмылка гостя стала шире и он, подавшись вперед, поймал ладонь Северуса и на мгновение прижался к ней сухими губами. От этого мимолетного прикосновения по телу будто прошла горячая волна. Поспешно отдернув руку, Северус уже проклял свое желание заговорить и отодвинулся от стола вместе с креслом, гость же, насмешливо фыркнув, снова подпер подбородок рукой и уставился на своего собеседника так, будто все происходящее его неимоверно забавляло. Северус смотрел на него и не мог понять, почему совершенно не боится этого существа, а, наоборот, ощущает странное спокойствие. Не без примеси волнительного, душного возбуждения, но страхом тут и не пахло, что было странно, учитывая возможное происхождение ночного гостя. - Что тебе от меня нужно? – как можно спокойнее спросил Северус. Странный визави улыбнулся. Его белые зубы влажно сверкнули в полумраке, а скуластое лицо вдруг оказалось очень близко. - Разве это не очевидно? – с хрипотцой, от которой по всему телу Северуса побежали мурашки, спросил он, поймал прядь Северуса и медленно накрутил ее на пальцы. – Привык расставлять точки над i, верно? – спросил он, не дождавшись ответа. – Ладно. Ты. Мне нужен ты. Северус, как зачарованный, смотрел в темные глаза, в которых отражался огонек свечи, и никак не мог сбросить странное оцепенение. От гостя пахло просто невообразимо – ладаном, горьковатыми цитрусовыми и еще чем-то совершенно особенным. Тело будто сошло с ума – Северус не мог (или не хотел?) пошевелиться, боясь признаться даже себе, насколько волнуют его легкое дыхание, касающееся лица, теплые пальцы, скользящие от скулы к шее, разомкнутые сочные губы, которые вот-вот коснутся его. - Зачем? – Северус, наконец, нашел в себе силы отодвинуться, и с удивлением ощутил разочарование, когда ему позволили увеличить расстояние между ними. - Чтобы любить, - просто ответил гость. Северус уничижительно фыркнул и окончательно пришел в себя. Он прожил на свете достаточно долго, чтобы не верить во всякую чушь. - Любить? Ты? – спросил он, вздернув бровь. - Рожей не вышел? – усмехнулся гость и вдруг привлек Северуса к себе одним сильным, властным движением. – Слышишь? У меня есть сердце. Почему бы мне не хотеть твоей любви? Разве это какой-то изъян, преступление – желать взаимности? - Взаимности? – прошипел Северус, пытаясь вывернуться, но гость держал крепко, прижимая его к своей широкой груди, отлично прощупывающейся под тонкой тканью. – Хочешь сказать, что… - Что я пленен тобою, - с усмешкой отозвался гость, и было не понятно, шутит он или нет. – Так сложно в это поверить? Северус дернулся особенно сильно, и совершенно неожиданно его отпустили. Оступившись, он неловко рухнул в кресло, чувствуя себя как в детстве – неуклюжим и смешным. Как следует разозлиться ему не дали – чертов искуситель опустился перед ним на колени и, обхватив ледяные ступни Северуса теплыми ладонями, вдруг коснулся их губами. Так, будто проделывал это сотни, тысячи раз, будто нет ничего противоестественного в том, чтобы вот так унижаться. Северус ошарашенно уставился на темную волну блестящих волос, на широкие плечи существа, имени которого так и не узнал, и понял, что снова не может пошевелиться. В этих прикосновениях не было ничего благоговейного. От чертова отродья веяло силой и уверенностью, и даже стоя на коленях он производил впечатление завоевателя, имеющего право поступать, как вздумается. Северус несколько раз пытался освободиться, но прикосновения горячих губ, а потом и языка, лишили его воли. В крови вскипало душное, горячее вожделение, от которого путались мысли и кружилась голова. Хотелось выгнуться в неудобном кресле, бесстыдно развести ноги, хотелось узнать, каково это – позволять касаться себя везде, подставляясь, не мучаясь от подлого шепотка в голове: «Ты ведешь себя как шлюха, Северус». Горячие ладони заскользили выше, сдвигая грубую ткань, слегка надавили на худые колени, заставляя их раздвинуться, и тут Северус пришел в себя. Резко оттолкнувшись пятками, он отодвинулся вместе с креслом, противно заскрежетавшим по полу, одернул подол и поднялся. Его тело предательски желало тепла и наслаждений, и, наверное, именно поэтому он с особым мазохистским наслаждением переступал босыми ногами по ледяному полу, пытаясь вернуть себе хоть толику того самоконтроля, которым так гордился. - Убирайся, - прохрипел он. – Тебе не видать моей души, исчадие ада! Гость, легко поднявшись с колен, лишь усмехнулся: - Твои душа, тело, самая суть твоего существа давно принадлежат мне. И чем раньше ты перестанешь лицемерно отрицать свои желания, тем лучше. - Отче наш, иже еси… - слова молитвы выговаривались с трудом, но Северус, упрямо зажмурившись, буквально сквозь зубы цедил знакомые слова, как никогда ощущая себя грязным и недостойным произносить их. - Что ж, - снова усмехнулся гость, но глаза его оставались темны и холодны. – Что ж, Северус, дело твое. В моем распоряжении вечность. Комната опустела. Северус еще некоторое время простоял, не открывая глаз, прижавшись лопатками к холодным сырым камням, но отчего-то точно знал, что странный гость ушел. А еще он теперь был абсолютно уверен в том, что ему в этом противостоянии не победить – слишком остро его тело реагировало на чужое присутствие, слишком долго он давил в себе плотскую тягу к мужчинам, слишком яркими были сны, в которых греховное и запретное не приносило ничего, кроме радости и наслаждения, не отягощая душу. Проведя рукой по лицу, Северус очнулся. Ноги заледенели, спину ломило от сырости, а колени позорно подгибались. Он чувствовал себя бесконечно одиноким и несчастным, вынужденным до конца своих дней находиться в заточении, в этой келье, видеть одни и те же лица, вечно сомневаться в том, что его выбор был правильным. От былого душевного подъема не осталось и следа. Праведное желание посвятить жизнь Отцу исчезло, оставив в душе острое чувство разочарования. С трудом отлепившись от стены, Северус тяжело опустился на узкое ложе и закрыл лицо ладонями. Он искал в своей душе следы прежней искренней, истовой веры, и не находил ничего. Он чувствовал себя обманутым – всю жизнь посвятил вере, которая в конце жизненного пути не дала ему ни покоя, ни утешения. Всю жизнь он ломал себя, каялся в грязных помыслах и буйстве плоти, огнем и мечом нес слово Его, не зная устали, не давая себе сомневаться. И что он получил взамен? Тягучую пустоту внутри и ощущение того, что все было напрасно. Зря. Он делал удивительные вещи ради веры, которая, по сути, никогда не была его. Натянув на плечи тонкое одеяло, Северус уткнулся в тощую подушку и устало прикрыл глаза. Единственным постулатом, который он по-прежнему собирался соблюдать, был запрет на самоубийство. Это означало бы сдаться окончательно. А это было не в правилах Северуса. *** Шаги гулко отдавались под низкими сводами. Мечущееся пламя факелов выхватывало из мрака то до блеска начищенные доспехи, то вычурные медные канделябры, то тяжелые рамы портретов. Северус спешил, несмотря на усталость, и плотная ткань хлопала за его спиной, как крылья. «Чертовы сквозняки, - подумал он, касанием руки открывая дверь, - когда-нибудь это закончится подагрой или еще какой гадостью». Настроение было таким же отвратительным, как погода за узким окном: мелкая морось, оседавшая на голых стволах обглоданных осенью деревьев, низкое серое небо, скрип узорчатого флюгера, и ветер, заунывно тянущий свою песню. Сильные руки обняли сзади, а к шее прижались горячие губы. - Привет, - от шепота по коже побежали мурашки, захотелось прогнуться в пояснице и задернуть, наконец, тяжелую портьеру, оставляя за ней негостеприимный мир. Длинный ряд мелких пуговиц казался бесконечным, но крупные пальцы справились с ними, и вот те самые губы уже обхватили сосок, заставляя судорожно вцепиться в гриву тяжелых темных волос и выдохнуть от накатившего удовольствия. - Ты долго, - прозвучало где-то в районе живота, звякнул пояс и нежную кожу обожгло чужим дыханием. – Слишком долго. Касание языка послало по телу сладкую волну, из горла вырвалось почти змеиное шипение, а изнывающая от желания плоть, наконец, оказалась в тесном, влажном плену. - Господи, - прохрипел Северус, когда его голые ягодицы коснулись прохладного бархата портьер. – Что ты… Хотелось до самого основания вбиться в это податливое горло, сжимающееся вокруг его плоти, намотать на кулак скользкие пряди и двигаться, пока яркие цветные круги не вспыхнут под веками, пока весь мир вокруг не забьется в агонии вместе с ним, пока жадный, горячий рот не выдоит его до капли. Он опустил голову, чтобы видеть, как его темная, блестящая от слюны плоть исчезает между ярких губ, и напоролся на знакомый взгляд темно-зеленых, почти черных глаз. Сознание будто раздвоилось. Казалось, еще пара мгновений, и он вспомнит, перестанет плыть по течению, но острое, лишающее сил удовольствие накрыло его, сталкивая куда-то за грань, заставляя потерять связь с реальностью. С реальностью, которая обрушилась на него вместе с криком петуха и извечной промозглой сыростью кельи, в которой ему был знаком каждый камень. Бедра еще подрагивали от пережитого наслаждения, грешная плоть пульсировала в такт выплескивающемуся семени, а Северус еще несколько долгих мгновений словно ощущал горячие губы, касающиеся его. - Господи, - тихо, обреченно выговорил он, когда смог перевести дух. – Господи, за что? Ответом ему был привычный звук падающей в таз воды и едва слышный шелест листвы за окном – занимался рассвет очередного безрадостного дня. Нужно было жить дальше и решить, наконец, что делать с этой жизнью, которую будто разрезали надвое. Днем он был послушником, готовым к постригу, а ночью превращался в чувственный, чуткий инструмент, на котором умело играло то самое существо, которое Северус, будь на то его воля, не видел бы во веки веков. Тому, что он по ночам предается греху со своим ночным гостем, удивляться было нечего. Не те ли самые глаза он как наяву видел везде: на проповеди, в трапезной, за молитвой? Не это ли совершенное тело чудилось ему в редкие минуты отдыха? Не с ним ли, с этим порождением ада, готов он был лечь в минуты телесной слабости, когда чресла его горели от неутоленной, темной страсти, испытывать которую накануне пострига – самый страшный грех и мерзость перед Отцом? Это существо проникло под кожу, отравило сладкими речами, обещая то, на что Северус запретил себе надеяться еще в раннем отрочестве. Он желал его, этого демона, желал так, как никого и никогда, и если бы ему прямо сейчас пообещали царствие небесное, Грааль и вечную жизнь в обмен на всепоглощающую, мучительную страсть к незнакомцу, на право сплестись с ним, как виделось в самых жарких мечтах – он бы отказался. Вздохнув, Северус поковылял в угол, стянул рясу и исподнее, облился холодной водой и замер, оцепенев от холода. Легче не стало. Казалось, легко не будет уже никогда. Его душа захлопнулась, как моллюск, не желая больше впитывать свет Отца, внимать слову Его. Надо было поговорить с настоятелем, надо было убираться из этих святых стен, не осквернять обитель своим присутствием. Пришла пора искать новое пристанище, где-нибудь в горах, в глубокой пещере, хоть в преисподней, но здесь ему делать больше нечего. *** В глазах отца Альбуса была скорбь. Он не стал долго отговаривать Северуса, и решение об отказе от пострига принял с несвойственным ему смирением. Лишь грустно покачал головой и, перекрестив бывшего послушника, отпустил его с миром. Собрав свои нехитрые пожитки, Северус вышел за ворота монастыря, решив ни с кем не прощаться: за долгие три года, проведенные тут, он так и не сошелся ни с кем достаточно близко. Тяжелые створки монастырских ворот скрипнули, и вскоре несостоявшийся монах скрылся в лесу, так ни разу и не обернувшись. *** Жизнь научила Северуса всегда оставлять себе отнорок; как лису, обложенному собаками, и это не раз спасало ему жизнь. Вот и сейчас, стараясь не выпустить из вида едва заметную тропку, он в который раз с горьким удовлетворением думал о том, что не зря в свое время подготовил себе убежище, просто на всякий случай. Тогда, более десяти лет назад, вернувшись из очередного похода, он не стал проматывать деньги, как остальные, а, присмотрев клочок земли в глуши, в непролазной чаще, выстроил там небольшой дом. Одной стеной строение упиралось в монолитную скалу, а под остальные три почти вплотную подходил лес. И вот теперь пришло время вспомнить о том самом убежище, надеясь, что за пять лет, в течение которых он не был там, домик не развалился. Впрочем, выбора у Северуса особого не было – к людям он возвращаться не хотел, иначе никогда бы не выбрал для себя путь инока. Он всегда был замкнут, и вот теперь, когда с монастырем не получилось, он не хотел видеть вообще никого. Домик в глуши подходил для этого как нельзя лучше. Ночуя под открытым небом, как когда-то давно, в юности, когда знаменитые походы не погрязли еще в роскоши и разврате, он думал, что в жизни, наверное, все справедливо: положив жизнь на то, во что до конца, в самой глубине души, не верил, на веру, не принесшую ему ни счастья, ни утешения, на закате дней он оказался не у дел. Один, как в самом начале пути, с выскобленным нутром, в котором так и не прижились строгие законы Господа, с руками, обагренными кровью тысяч язычников, и не видевшим в жизни ничего, кроме боли, скитаний и презрения к самому себе – за то, что никогда не был настолько чист, как пытался изобразить на исповеди. Теперь он не чувствовал даже раскаяния. За то, что не такой как все, за то, что желания тела не хотели отступать, несмотря на почтенный уже возраст и, казалось, полную безнадежность вожделений. Ночного гостя он в расчет не брал, несмотря на яркие сны, неизменно заканчивавшиеся сладкими судорогами и мокрым исподним. До последнего приюта, как Северус про себя окрестил домик, он добирался две седмицы. Питался, чем придется, пил из родников, и впервые в жизни ничего не ждал, просто жил. Домик устоял – не зря в свое время Северус не пожалел монет и сил на то, чтобы возвести убежище из камня. Чего ему стоило доставить дорогостоящий материал в непролазную чащу, он старался не вспоминать. Дверь, разбухшая от многочисленных дождей, открылась очень неохотно. Из помещения пахнуло затхлым воздухом, плесенью и запустением. Северус немного задержался на пороге, оглядывая затянутое паутиной пространство, а потом решительно вошел и распахнул единственное окно, впуская в заброшенное жилище лесной воздух и солнечный свет. Работы было много и, закатав рукава, Северус решил не откладывать неизбежное. Ночь наступила слишком быстро. Северус, вылив в слегка помятый котел, висящий над огнем, последнее ведро воды, неловко пристроился на колченогом табурете и устало вытянул ноги к очагу. Сил не было никаких, ни первых, ни пресловутых последних: часть и так немудреной мебели в доме просто развалилась, подточенная жучком, травы, собранные во время его последнего недолгого визита в убежище, рассыпались трухой, а жир, припасенный в глиняном горшке, давно прогорк. Северус опять был у разбитого корыта, впрочем, ему было не привыкать. Решив, что вымыться ему просто необходимо, гораздо более необходимо, чем урвать лишние полчаса сна, он остался сидеть на неудобном табурете, несмотря на то, что глаза слипались просто неодолимо. Недовольно покосившись на тюфяк, заново набитый свежей травой, сиротливо пристроившийся в пустом углу, Северус лишь плотнее запахнулся в залатанный плащ и принялся ждать, пока нагреется вода. Сам того не заметив, он задремал. - Просыпайся, - сквозь сон Северус ощутил, как его легко трясут за плечо, - вода вот-вот закипит, ты свариться собрался, или вымыться? Потерев глаза, он огляделся со смесью досады и странного удовлетворения: чертов демон, или кем он там являлся на самом деле, был тут, в его самом тайном убежище. Глупо было надеяться, что сверхъестественному существу не удастся забраться в глушь. Зачем ему это надо, Северус старался не думать. - Как ты меня нашел? – хриплым от долгого молчания голосом спросил он, с удивлением разглядывая одеяние гостя – простые холщовые штаны и такая же просторная рубаха, не скрывавшая, впрочем, ни мощного разворота плеч гостя, ни смуглости его кожи, видневшейся в глубоком вырезе ворота. - Неужели ты думал, что, преодолев высокие стены монастыря, я остановлюсь перед лесной чащей? Вставай, - он протянул руку и белозубо улыбнулся. Само собой, Северус проигнорировал эту любезность, тяжело поднялся с табурета и направился к небольшой нише между печью и стеной, отгороженной от остального помещения ветхой занавеской, достал оттуда слегка помятый таз, ковш и деревянное ведро. Не обращая внимания на незваного гостя, он вытащил это все на середину единственной комнаты, снял с огня котел и принялся раздеваться. Чертово отродье, похоже, и не собиралось проявлять тактичность. Напротив, усевшись на единственный табурет, оно с интересом наблюдало за процессом разоблачения. - Даже не станешь требовать, чтобы я ушел? – поинтересовался гость, когда Северус, скинув посеревшую несвежую рубашку, поежился от вечерней прохлады и ступил в таз. - Можно подумать, мои слова хоть что-то для тебя значат, - с деланным спокойствием отозвался Северус, разводя воду в ведре и стараясь не думать о том, как его изможденное, больше напоминающее мощи, тело смотрится в неясном свете очага. В конце концов, он никого в гости не ждал, да и вообще слишком устал, чтобы думать обо всякой ерунде. Словно погрузившись в какой-то транс, он лил теплую воду на голову и плечи, оттирал приготовленной тряпицей грязь, жалея, что мыльный корень пришел в негодность, и, казалось, совершенно забыл о том, что не один. Впрочем, гость не мог оставаться лишь зрителем дольше нескольких минут. Плеч Северуса коснулись жесткие ладони, и вскоре потрясающий аромат, напомнивший Северусу о восточной бане, наполнил его убогое жилище. По плечам скользил самый настоящий шелк, тело нежилось в пышной пене, хотелось отдаться на милость этим умелым рукам, прогоняющим усталость, представить, что наяву все так же просто, как во сне – есть он, Северус, и есть его вечный спутник. Между ними все понятно, и нет ничего грешного в том, чтобы касаться друг друга, сплетаться телами, наслаждаться неровным дыханием и жаркими словами, ощущать, как сердце заходится от ослепляющего, вышибающего дух наслаждения, не имеющего ничего общего с религиозным экстазом, о котором так часто говорил настоятель во время своих проповедей. Все же, списать все на усталость было бы слишком легко, а, значит, не в характере Северуса. Отстранившись, он с силой прошелся по бокам и ногам все той же тряпицей, надеясь, что на первое время этого будет достаточно, и смыл пышную ароматную пену с тела и отросших за последние месяцы волос. Наскоро вытершись куском холста, он натянул относительно чистую смену белья и поднял тяжелый таз, намереваясь вынести воду, но гость, усмехнувшись, отнял у него посудину, каким-то неведомым способом высушил пол и исчез за дверью. Погадав, остановит ли наглеца закрытая дверь и решив, что вряд ли, Северус достал из своего заплечного мешка тонкое одеяло, пережившее с ним не один поход, тяжело опустился на тюфяк и с затаенным удовольствием закрыл глаза. Ему уже было все равно, чем займется его странный посетитель и добровольный помощник – слишком устал. Заснул он почти моментально, а потому не видел, как вернувшийся с улицы гость, усмехнувшись, убрал всю утварь обратно в застенок и, стараясь не шуметь, опустился рядом с Северусом на пол. Немного понаблюдав за спящим, он взмахом руки высушил его мокрые волосы, подбросил дров в камин, достал прямо из воздуха теплое стеганое одеяло, накрыл им спящего и, проведя по его волосам ладонью, легко поднялся и вышел, плотно притворив за собой дверь. *** Проснулся Северус от потрясающего запаха жарящегося мяса. Сначала ему показалось, что у него начались галлюцинации, как в пустыне, когда не существующий в природе оазис манил прохладной голубой водой и вожделенной тенью. Мало того, что сейчас по всем канонам был пост, а это означало, что мяса в монастыре быть не могло, так, приходилось признать, монастырская еда и в обычные, непостные дни, никогда не пахла так потрясающе. А если добавить к этому всему ощущение какой-то сверхъестественной, непривычной расслабленности и – страшно сказать – неги во всем выспавшемся, отдохнувшем теле, звуки шумящей листвы и поющих птиц, тихое шуршание, доносившееся откуда-то справа и шипение жарящейся еды, то по всему выходило, что родная обитель за ночь претерпела немалые изменения. Мысль о том, что стены монастыря он покинул более двух недель назад, ударила по вискам неожиданно, заставив Северуса резко сесть и оглядеться. Воспоминания о вчерашнем дне вернулись в мгновение ока, стоило ему найти глазами широкую спину ночного гостя, что-то колдующего у весело трещащего очага. Несмотря на то, что солнце уже поднялось достаточно высоко, чертово отродье было не менее реально, чем сам Северус, хотя – видит Бог – иногда бывшему послушнику отчаянно хотелось считать его плодом своего извращенного воображения. - Доброе утро, - не оборачиваясь, произнес гость. - Скорее, день, - отозвался Северус, решив ничему не удивляться. – Какими судьбами? - Странный вопрос, - гость, наконец, повернулся к нему лицом, держа в руках поднос, на котором аккуратной горкой высились куски хорошо прожаренного, еще шипящего мяса, обложенные какой-то зеленью. – Я, кажется, уже говорил, что мне нужен ты, и что отступать я не собираюсь. Подвинься. Не дожидаясь реакции, он плюхнулся рядом с ним на матрас и ухмыльнулся, наблюдая за тем, как бровь Северуса поползла вверх. - Ешь, - скомандовал он, - стола я не обнаружил, так что будем пока так, по-турецки. - Могу я узнать… - Можешь. Но только после того, как поешь. Кожа и кости. Фыркнув, Северус аккуратно подцепил двузубой вилкой аппетитный шипящий кусок и, испытующе взглянув на гостя, принялся есть, здраво рассудив, что чему быть, того не миновать. Мясо было божественно вкусным. Задаваться вопросом, откуда гость взял его, было откровенно лень. Северус поймал себя на том, что вообще настроен необычайно благодушно, что было для него чем-то из ряда вон выходящим. - Имя свое назовешь, или я так и буду мысленно называть тебя исчадием ада и чертовым отродьем? – спросил он, отправляя в рот какой-то хрустящий овощ. - Можешь звать меня Гарри, если тебе так легче, - ухмыльнулся гость. - Еще бы Джоном назвался. Или… - Тебя больше бы устроило что-нибудь похожее на «Везельвул» или «Люцифер», - рассмеялся гость. – Понимаю. Но вынужден разочаровать – я ношу самое, что ни на есть, прозаическое имя. Так что зови меня Гарри. Северус, немного подумав, вытер руки о зеленые листья, лежавшие на подносе, и дотронулся до груди гостя кончиками пальцев. - Просто хотел убедиться, что ты из плоти и крови, - ответил он на насмешливо-вопросительный взгляд этого… Гарри. – Значит, теперь и при свете дня мне не будет покоя? - Хотел бы я находиться тут круглые сутки, но, к сожалению, это невозможно, - отозвался тот, запуская белые зубы в сочный кусок мяса. – Но… - Но грешники в Аду сами себя не поджарят, - закончил за него Северус. Гость подавился мясом, закашлялся, а потом расхохотался так, что пыльные стекла домика зазвенели. - Грешники, - отдышавшись, повторил он, - Северус, умеешь ты… удивить. - Тебе смешно? - Отчасти. А еще я никак не могу понять, откуда в тебе весь этот религиозный… впрочем, ладно. Чем собираешься заниматься? Северус хмуро взглянул на него, отодвинул поднос, непонятно, каким чудом оказавшийся в его лачуге, и ответил: - Не пойму, каким боком это касается тебя. - Я просто спросил, - Гарри переставил поднос на пол и примирительно поднял руки. – Может, помощь нужна. - Разумеется, нет, - Северус поднялся и принялся кутаться в латанную-перелатанную рясу – единственное, что он заслужил за три года рабского труда в обители. Обет нестяжательства во всей красе. – Это мой дом, и гостей я сюда не приглашал. - А мне и не нужно приглашение, - Гарри встал рядом и на одно короткое мгновение положил Северусу на плечо свою тяжелую горячую ладонь. – Ты мой, и все, что принадлежит тебе – мое. - Да как ты смеешь, порождение Ада, чертов… - Я подожду, - гостя, казалось, не удивила его грубость, - я подожду, Северус. Применение силы с тобой никогда не давало хороших результатов. С этими словами он вышел за дверь и, казалось, просто исчез. - Никогда не давало? – переспросил Северус. – Когда это ты успел применить ко мне силу, чертов демон? Господи, неужели я сошел с ума? Может, я вообще впал в своей келье в состояние каталепсии, и вижу странный, длинный сон о самых грязных своих фантазиях? Ответа, конечно, не последовало. Покопавшись еще немного в своей памяти и предсказуемо ничего, связанного со странным гостем, там не обнаружив, Северус принялся за уборку – дом действительно был очень запущенным, а уж о том, что надо было еще умудриться в этой глуши добыть себе пищу, натаскать дров и хоть как-то обустроиться, и говорить было нечего. Надеяться на чью-либо помощь он запретил себе еще в отрочестве. *** Лес сильно изменился за те пять лет, что Северус отсутствовал – стал, казалось, еще глуше и гуще, подлесок разросся так, что кое-где приходилось буквально прорубаться сквозь него. Сухостоя было много, а потому вопрос с дровами решился достаточно быстро. Несмотря на накатывавшую волнами усталость, Северусу удалось обеспечить себя топливом на следующие несколько дней. Мысли же, неотступные, навязчивые, однообразные, никак не хотели покидать голову, несмотря на измождение и подступающее чувство голода. Он перебирал в памяти все свои странные сны, повествовавшие совсем о другой жизни, казалось, даже о другом времени – настолько чуждыми, непохожими на реальность они были, и никак не мог вспомнить, когда это началось. Когда произошел этот странный раскол между тем, во что он верил всю жизнь, и тем, к чему, как оказалось, он действительно стремился. Сны – душные, затягивающие, бесстыдные – преследовали его с тех самых пор, как он осознал, чего именно хочет его тело. Когда понял, что мускулистые, иссеченные шрамами, грубоватые воины для него несоизмеримо более привлекательны, чем самые утонченные дамы, затянутые в шелка. Он вспомнил, как однажды на городской ярмарке наблюдал за кулачным боем двух великанов, как с замиранием сердца смотрел на их обнаженные торсы, покрытые потом, на тугие бугры перекатывающихся под кожей мышц, как принюхивался к терпкому запаху их пота и очнулся только тогда, когда до него дошло, что он вот-вот запустит руку в штаны прямо здесь, на площади, в гомонящей, жадной до зрелищ толпе. Сбежав домой, он закрылся на сеновале и, чувствуя себя преступником, мерзостью в глазах Господа, неправильным уродом, все-таки позволил себе достичь оглушительного, короткого и яркого удовольствия. Перед глазами так и стояли потные тела кулачных бойцов, их скрытые свободными штанами бугры в паху, прилипшие к спине длинные волосы и выражение звериной жестокости на их лицах. Ему было четырнадцать, и он наивно надеялся, что его странная, порочная неправильность лечится. Что со временем он будет так же как все заглядывать под юбки веселым служанкам и не обремененным излишней моралью дочерям лавочников и фермеров. Именно тогда он впервые увидел один из тех снов, которые, стоило дать себе хоть иллюзию надежды на исполнение фантазий, тут же настигали его ночью, как кара за самые страшные грехи. Он видел себя, тощего и несуразного, прижатым к крепкому, сильному телу, одуряюще пахнущему потом и грехом, он ощущал касания больших шершавых ладоней и вкус смуглой кожи, он просыпался от того, что настойчивые пальцы обхватывали его изнывающий член, и становилось так ослепительно, так безумно хорошо, что каждый раз, просыпаясь, Северус чувствовал себя осколком какого-то другого мира, случайно попавшим в этот, серый и пустой, где и помыслить было невозможно о том, чтобы лечь с другим мужчиной. В том, другом мире, он мог все, даже бесстыдно извиваться в крепкой хватке неизвестного варвара, теряя голову от жгучего удовольствия, и просить пересохшими, истерзанными губами: «Еще!». Сны эти были каждый раз разными, они неотступно, как тень, преследовали его из года в год, но неизменным в них было одно-единственное: он получал неправильное, извращенное удовольствие от того, что с ним происходило, и каждый раз просыпался с чувством горькой обиды на несправедливый мир, в котором его угораздило родиться. Мир, в котором приходилось вместе со всеми пялиться на дряблые груди очередной трактирщицы, заливая полное отсутствие какой-либо реакции кислым вином такого же сомнительного качества, как и остальная его жизнь. Очнувшись от невеселых мыслей, Северус еще раз провел скребком по скрипучему деревянному полу и тяжело выпрямился: спина, привычная к тяготам, все-таки разболелась, а у него под рукой не было ни одного из тех почти волшебных растений, что росли, заботливо посаженные им, в монастырском саду. Мысленно плюнув на свою так до конца и не изжитую щепетильность, щедро разбавленную чувством вины перед отцом Дамблдором, он, кряхтя, передвинул кое-как сколоченный стул к огню и устало вытянул ноги. За окном вечерело - рано, как и всегда в лесу, уже слышались резкие вскрики ночных птиц-охотниц и стрекот неизвестных насекомых. Ветра не было, но деревья будто продолжали тихо переговариваться между собой, открывая тоске и одиночеству путь в и так не слишком счастливую душу своего единственного постояльца. Северус подумал, что, несмотря на нелюдимость и замкнутость, оказывается, всегда нуждался в обществе других людей. Ему нравилось наблюдать за ними, как за животными в дикой природе. От рождения необщительный, он мог часами угадывать тайные мысли и желания, которые окружающие пытались скрыть друг от друга и иногда даже от самих себя, и часто ему это удавалось. Кто к кому мечтает залезть под юбку, кто кого ненавидит, кто лжет или пытается обмануть собеседника – все это странным образом угадывалось Северусом без особого труда. Казалось, еще немного, и он начнет слышать чужие мысли. Чего, конечно же, никогда не происходило, хвала Господу. Не хватало еще к прочим своим странностям постоянно слышать в голове всякие гадости, что люди обычно думают друг о друге – себя мало кто стеснялся, Северус был в этом уверен, так как не был исключением. Погипнотизировав весело потрескивающее в очаге пламя, он нехотя поднялся и, порывшись в сумке, достал оттуда несколько грибов и солидную горку ягод, собранных сегодня в лесу. Ужасно хотелось горячего монастырского хлеба и холодного молока, но Северус отогнал от себя дурацкие мысли – привычка давить на корню желание иметь то, что совершенно недоступно, давала о себе знать. Нанизав на зеленый прутик грибы, он сунул их в очаг, подумав, что сил у него сейчас не хватит на приготовление даже самой простой похлебки, а, значит, если он не хочет окончательно ослабеть и медленно угаснуть в этом, с позволения сказать, доме, то надо лечь пораньше и завтра еще до рассвета отправиться в ближайшую деревню за самыми простыми продуктами. Лето, увы, не вечно. *** В деревушке, расположенной на самом краю глухого леса, в котором поселился Северус (пришлось выйти затемно, чтобы добраться до поселения хотя бы к обеду), за пять лет почти ничего не изменилось. Мельница, кузница, богатый двор, больше похожий на молочную ферму – вот и все места, где можно было добыть продовольствие. Его узнали. В те не столь далекие времена, когда он строил дом, он часто бывал здесь: покупал продукты, когда лесные ягоды, грибы и коренья надоедали хуже горькой редьки, а силки и сети ничего не приносили; нанимал людей, чтобы доставить камень и глину, покупал семена для небольшого огорода, совершенно заглохшего теперь. Мельник, не задавая лишних вопросов, продал ему мешок муки, и, пересчитав монеты (хвала его запасливости и изобретательности – клад пятилетней давности уцелел), даже согласился одолжить осла, чтобы доставить нелегкий груз. Вскоре в мешках, наваленных на несчастное животное, была самая простая посуда, несколько острых ножей, овощи, несколько отрезов грубой ткани, две головки деревенского сыра и прочие мелочи, столь необходимые для жизни, в которой в дальнейшем можно рассчитывать только на себя. Пообещав вернуть осла хозяину не позже, чем через несколько дней, Северус отправился в обратный путь. Он знал, что вернется домой только затемно, а потому он прибавил шаг, на ходу отломив от большого каравая румяную горбушку. В лесу было тихо и быстро темнело. Дорогу Северус нашел бы и с закрытыми глазами, но вот одиночество его неожиданно закончилось. - Выбирался в люди? – прозвучал за спиной знакомый вкрадчивый голос, и несчастный осел испуганно всхрапнул и заорал, укрепляя Северуса в мысли о том, что его гость – существо сверхъестественное. - Тихо, ушастый, - усмехнулся Гарри, погладив осла между ушей, - а то волки набегут, и конец твоей интересной, полной событий жизни. - Конец моей жизни, похоже, волнует только меня, - проворчал Северус, приходя в себя, и потянул за повод. – Пошел, а то и к утру не доберемся. - Твоя жизнь в безопасности, - Гарри отобрал у него поводья, и осел, еще мгновение назад упрямо мотавший головой и упиравшийся в землю всеми четырьмя копытами, послушно потрусил за ним. – Ведь ты со мной. Фыркнув, Северус не счел нужным как-то комментировать это возмутительное заявление. Он лишь окинул взглядом по-прежнему босые ноги своего нежеланного гостя и направился вглубь леса. Некоторое время шли молча, но разве можно было надеяться, что этот воплощенный грех, по ошибке зовущийся Гарри, сможет долго поддерживать блаженную тишину? - Мне нравится твоя спина, - судя по тону, он взялся за старое, - без этих ветхих тряпок она еще лучше, такая узкая, длинная, мускулистая, как у породистого… - Заткнись, Бога ради, - прошипел Северус, обмирая от собственной дерзости. - Я обещал не принуждать, - судя по голосу, Гарри улыбался, - физически. Но говорить о том, насколько ты привлекаешь меня, и не только физически, я не устану, не надейся. - Вот только не надо говорить о моей прекрасной душе и покладистом характере. Впрочем, и твоя ода моей физической привлекательности тоже выглядит несколько сомнительно. Северус буквально спиной почувствовал, как Гарри оказался рядом – жар, идущий от его тела, обжигал, заставляя закрывать глаза и судорожно хватать ртом воздух. - Не провоцируй меня, - хрипло прозвучало у самого уха, - начать доказывать свою правоту прямо здесь и сейчас. Северус замер, ощущая горячее дыхание на шее, проклиная себя за то, что его волнует чужое присутствие, горячий интерес, заинтересованность, которые к нему проявляет этот…Гарри. Что за дурацкое имя, кстати, для столь притягательного и могущественного существа? - Ты пахнешь сухими травами, - продолжил тот, едва ощутимо касаясь губами его шеи, - а еще… - Хватит, - хрипло отозвался Северус, с ужасом понимая, что не может шевельнуться, отодвинуться, чтобы увеличить расстояние между ними. Близость Гарри будто жгла его изнутри, вызывая желание прогнуться в спине, чтобы чужие губы, наконец, поставили на его шее метку. Отчаянно хотелось принадлежать. - Отталкиваешь меня. Снова? – губы Гарри скользнули к уху, а голос втекал в уши сладким ядом, заставляя дыхание сбиваться, а мысли – путаться. – Чего ты боишься? Заниматься любовью – все равно, что дышать. Знаешь, что я сделаю с тобой, как только ты мне позволишь? Северуса прошило горячей молнией с головы до пят, окатило жаром. Хотелось застонать, сжать тяжело пульсирующий член через одежду и, наконец, перестать ходить по замкнутому кругу вбитых с детства канонов веры, предрассудков и табу. - Я расскажу тебе, - твердая ладонь Гарри легла на живот, заставив Северуса задохнуться от остроты ощущения – к нему наяву по своей воле прикасается другой мужчина. Сильный, красивый и до одури притягательный лично для него. Ни один наложник из гаремов восточных владык не был настолько хорош собой. Спаситель будто специально создал это существо на погибель человечеству, а оно вдруг решило выбрать своей жертвой ничем не примечательного послушника. Северус не был ни молод, ни хорош собой, и о причинах столь настойчивого интереса мог только догадываться. - Я медленно размотаю эти ветхие тряпки, - хрипло продолжил Гарри, проводя ладонью от паха до горла Северуса, - раздену тебя полностью. Потом разденусь сам. Я буду прикасаться к твоей бледной коже. Благоговейно, легко, едва ощутимо, пока ты не начнешь дышать тяжело и прерывисто, приоткрыв пересохшие губы, которые я хочу поцеловать с того самого момента, когда увидел, как они четко выговаривают слова молитвы. Я коснусь их кончиками пальцев, пока ты не начнешь возносить молитву мне, ведь только я могу унять тот жар, которым наливаются твои чресла каждый раз, как я появляюсь рядом с тобой. Ты будешь посасывать мои пальцы, а я расскажу тебе, что скоро, очень скоро твои всегда сжатые в бледную линию губы разомкнутся, чтобы принять меня. Но сначала я оближу тебя. Всего. Я буду терзать твою шею, жадно тереться о твою задницу… Вот этим. Чувствуешь? – Он прижался сзади и Северус с замиранием сердца ощутил, как к его ягодицам прижимается тяжелая, горячая плоть. Хотелось заорать, вырваться, прекратить эту пытку, но все, что он смог сделать – это инстинктивно податься навстречу и тут же отпрянуть. Он чувствовал себя диким животным, которое почти загнали охотничьи псы. - Темнеет, - удалось выдавить ему. Голос больше походил на карканье ворона, но странное оцепенение понемногу отступало, и, несмотря на сводящее с ума вожделение, Северус смог сделать несколько шагов вперед, с досадой замечая, как дрожат колени. – Было крайне любопытно услышать о твоих грязных фантазиях, и если план на сегодня выполнен, то избавь меня от своего общества, до моего дома еще четыре часа пути, и мне пора. Он попытался вернуть себе поводья мирно задремавшего осла, но у него ничего не вышло. - Я знаю короткую дорогу, - как ни в чем не бывало отозвался Гарри и зашагал вперед. – Поторопись, если не хочешь заблудиться, - не оборачиваясь, бросил он и скрылся за поворотом тропинки, только кусты зашелестели. Северус попытался взять себя в руки – возбуждение понемногу отступало, оставляя по себе неприятное тянущее ощущение в паху и пояснице. Черт бы побрал этого… Нет, он не будет сейчас думать о происхождении этого отродья. И о том, что черт его, скорее всего, побрать не может. Буквально через полчаса показалась знакомая вершина каменистого холма, у подножья которого ютился дом. Северус не мог поверить собственным глазам. То ли время в пути прошло неощутимо быстро, то ли… Гарри привязал осла у двери и легко разгрузил его, ворочая тяжелые мешки, будто они ничего не весили. - Как ты это сделал? – требовательно спросил Северус, подходя ближе. - Слежу за своей физической формой, - усмехнулся Гарри, будто его действительно спрашивали о том, как ему удается поднимать мешок с мукой так, будто он набит шерстью. Или травой. - Ты понял, о чем я. - Я тот, кем ты хочешь меня видеть – забыл? – усмехнулось это отродье. – Видимо, в твоих мечтах я – следопыт, умеющий находить короткую дорогу? - А все эти твои… инсинуации – тоже отражение моих тайных желаний? - Твоего подсознательного стремления хоть раз испытать разделенную страсть, - Гарри подошел ближе, но остановился на расстоянии вытянутой руки, заметив, как Северус от него попятился. – С моей же стороны чувства настоящие. Я – ответ на твои тайные молитвы. - Я никогда не молился о том, чтобы меня тискали в темных углах. - Осознанно – нет, - ухмыльнулся Гарри, - но ты и представить себе не можешь, на что способно человеческое подсознание. - Человеческое, - повторил за ним Северус. - Ты же не станешь отрицать, что человек? - В отличие от тебя. - Заметь – не я это сказал. - Но ты не отрицаешь. - Есть хочется, - сменил тему Гарри, облизнувшись. – Как насчет рагу из кролика и пшеничных лепешек? - Я тебя не приглашал. - Я сделал это за тебя, - легко взвалив на плечо мешок с мукой, незваный гость зашел в дом, оставив для закатившего глаза Северуса дверь приоткрытой. *** - Только не говори, что собираешься тут спать, - насытившись, Северус устроился на своем тощем тюфяке, лежащем прямо на полу, и недобро (ему хотелось так думать) взглянул на гостя. Тот же, устроившись на неизвестно откуда взявшейся подушке, строгал ножом какую-то деревяшку, разбрасывая стружку по чисто выскобленному Северусом полу. - Только если ты настаиваешь, - усмехнулся Гарри. – Ты же не настаиваешь? - Я категорически против, - лениво отозвался Северус, расслабляясь. – Мне и снов хватает. - М… надеюсь, хоть в них мне отведена желанная роль? - Нет. - Ложь. Впрочем, ладно. Спи. Завтра я найду тебя у дальнего озера. - Я не собирался туда. - Завтра. У озера, - повторил гость и, выйдя за дверь, похоже, просто растворился в ночной темноте. - Иди к дьяволу. Сказал же – не собираюсь, - пробормотал Северус, проваливаясь в сон. – И не пойду. Осел под окном согласно вскрикнул, и снова все стихло. *** Северус не знал, как это происходит, и что именно является основной причиной его странных снов. В процессе он четко осознавал, что спит, но собственное неподобающее поведение его почему-то совсем не удивляло. И уж тем более – не огорчало. Вот и сейчас он сидел в глубоком кресле у камина и читал какую-то странную книгу. Вернее – себе-то можно было признаться – делал вид, что читает. На самом деле он ждал. Чего - понять было трудно, но он всем существом своим чувствовал, что волнуется. Непонятная, вязкая тревога, от которой хотелось немедленно подняться и приняться мерить погруженную в полумрак комнату шагами, подкатывала к горлу, как темная вода глубокого омута. Семь от камина до двери и еще десять – от книжных полок до другой двери, в спальню. Нужно сесть, взять себя в руки. Вдруг пламя в камине вспыхнуло зеленым и прямо под ноги Северусу вывалился человек. Оглушительно чихнув, он потряс лохматой головой, вытряхивая из волос пепел, а потом поднял на неподвижного Северуса взгляд до боли знакомых глаз. - Прости, - произнес он, даже не думая подниматься с ковра, - пришлось задержаться, чтобы… - он подполз ближе, положил голову Северусу на колени и зевнул. – Черт, все время забываю, что тебе мои оправдания не интересны. - Живой? Голова на месте? Ответом ему было веселое фырканье. - Будто тебя волнует моя пустая голова. Руки-ноги на месте, и все остальное – тоже. Даже функционирует. Хочешь проверить? Северусу хотелось лишь длинно выдохнуть от облегчения, но он сдержался. А еще - запустить руку в эти мягкие растрепанные волосы, но и от этой мысли он, чуть поколебавшись, отказался. - Хочу, - вместо этого довольно холодно ответил он. - Я в душ. В гостя будто вдохнули жизнь: он пружинисто встал, сбросил прожженную в нескольких местах хламиду, и, подмигнув, скрылся за дверью в спальню. Стараясь не торопиться, Северус тоже поднялся, аккуратно вернул книгу на полку, с неудовольствием отметил, что сердце так и колотится у него в груди, то замирая от предвкушения, то снова принимаясь частить. Попытка взять себя в руки завершилась провалом – слишком сильно он хотел того, что вот-вот должно было произойти, а потому Северус тоже направился в спальню. - М… - гость уже выбрался из ванной и, прикрытый лишь микроскопическим полотенцем, отфыркиваясь, сушил волосы. – Что-то на тебе многовато надето, не находишь? В паху потяжелело. Северус никогда не мог понять, как Гарри это делает. Не прикасаясь, одним лишь взглядом и самыми обычными словами, произнесенными чуть хрипловатым голосом, он мог добиться того, что не удавалось почти никому и никогда – заставить немолодого, вечно сдержанного Северуса чувствовать себя перевозбужденным подростком. Полотенце упало к ногам, и Гарри шагнул к нему. Его темный, толстый член качнулся из стороны в сторону, и Северус ощутил, как его рот наполняется вязкой слюной. Хотелось встать на колени и заглотить этот роскошный член до основания, услышать тихий жалобный стон Гарри, и на время забыть обо всем, что их разделяет. Тяжелые ладони легли на плечи, и тело привычно отозвалось на желанную ласку. Ощущение горячей кожи под ладонями, прикосновения губ к шее и груди, куда-то испарившаяся в мгновение ока одежда, холод простыней под лопатками, жар тяжелого тела, накрывшего его, - всего этого оказалось достаточно, чтобы навязчивое, душное беспокойство, терзавшее его в последние часы, исчезло, как и прочие неприятные мысли, неотступно преследовавшие его с тех самых пор, как он впервые возбудился от вида этих губ. - Хочу тебя, - жарко выдохнул Гарри куда-то в шею, и Северус, выгнувшись, шире раздвинул колени. – Как же я тебя… С каждым прикосновением, с каждым нетерпеливым движением он все острее ощущал, что растворяется в любовнике. Хотелось прорасти в него, оплести собой, проникнуть под кожу, завладеть. - Ты мой, - хрипло простонал Северус вместо того, чтобы озвучить всю ту розовую муть, что крутилась у него на языке. – Мой, слышишь? - Твой, - прикрыв яркие глаза, отозвался Гарри, заполняя его собой, - твой… Под веками плыли разноцветные круги, а из горла против воли раздавался жалкий скулеж. Северус ненавидел себя за то, что способен издавать подобные звуки, но ничего не мог поделать – не тогда, когда Гарри в нем, когда жарко выдыхает в шею очередную сладкую ложь, в которую очень хочется верить. Казалось, весь мир раскачивается в такт их движениям, раскачивается, чтобы, вспыхнув ярким фейерверком, осесть на коже невесомой влагой, рассыпаться упоительными поцелуями, властными прикосновениями сильных рук, оказаться звенящей пустотой в вечно занятой голове. - И ты – мой, - тихо произнес Гарри, едва-едва касаясь губами волос. – Что бы ни случилось, я хочу, чтобы ты помнил об этом. - Твой, - согласился Северус, открывая глаза. Некоторое время он глупо таращился на деревянную балку, держащую крышу его затерянного в лесу убежища, пытаясь осознать, что это было – очередной сон, навеянный неугомонным демоном, или отголоски той жизни, которой у него никогда не было. *** К озеру пойти пришлось. Привыкнув в монастыре несколько раз в день пить травяные настои (чай в Британии было не достать, а запасы, привезенные из походов, быстро истощились), Северус понял, что минимально необходимые для отвара травы растут именно там – у дальнего озера, где для них было достаточно солнца и влаги. Чуть поколебавшись, он все-таки взял небольшой холщовый мешок (корзины у него пока не было) и, злясь на себя за то, что, пройдя не одно сражение, видев (и совершив, чего уж там) множество ужасных вещей, он отчего-то боится встречи с демоном, который всего лишь пытается (Господь всемогущий, кто бы мог подумать!) соблазнить его. Последняя мысль засела в голове, навязчиво кружа там, пока ноги сами несли Северуса по едва заметной тропинке к озеру. Он пытался понять, чего добивается этот Гарри. В то, что он может быть нужен просто сам по себе, Северус не верил ни на мгновение. Дело было даже не во внешности - каких только извращенцев не бывает на свете! (Невольно вспомнился один из крестоносцев, предпочитавший исключительно карлиц и не пропускавший ни одного бродячего цирка). Дело было в том, что такие существа, как его навязчивый посетитель, никогда и ничего не делают просто так. Жития святых описывали немало примеров коварства нечистого, обещавшего то несметные богатства, то здоровье близким в обмен на право считать душу несчастного искушаемого своей. Зачем Гарри его, Северуса, душа, оставалось загадкой. Телесные удовольствия в обмен на вечность – несколько неравный обмен. И пусть в некоторые моменты казалось – прикоснись к нему чертово отродье, проведи рукой по напряженной до предела спине, коснись губами шеи – и конец. Конец всему, чего Северус добивался всю жизнь: мнимой добродетели, внутренним барьерам, впитанным с молоком матери устоям. Видит небо – он был близок к этому, и, если бы дело было только в выдержке самого Северуса, он бы пал уже давно, еще до ухода из монастыря. Но демон, мучивший его, отчего-то наслаждался его терзаниями, оставляя видимость выбора, которого на самом деле не было. Дело было даже не в физическом влечении, в усмирении плоти Северус знал толк, как никто – вериги, власяница, холод, голодание – и на глупые желания плоти просто не оставалось сил. Дело было в том, что коварный искуситель обещал нечто большее, чем торжество плоти над разумом. «Я буду любить тебя, я сделаю тебя своим, мы всегда будем вместе, ведь человек рождается, чтобы быть счастливым, пребывать в мире с самим собой». Он говорил о том, чего у Северуса не было никогда. С детства он был один на один со своими темными желаниями, потребностями и бедами. Вокруг не было никого, кому можно было бы признаться в своем пороке и не бояться быть высмеянным, опозоренным, изгнанным. Это если повезет. Если же нет… что ж, иногда самые извращенные желания могли сбыться самым кошмарным образом – в пьяном угаре, под свист и улюлюканье многочисленных свидетелей. И участников, что уж там. Так было с юной дочерью трактирщика, неудачно выбравшей предмет страсти. Оставалось верить, что толпа пьяных, ослепленных похотью «воинов света» оставили ее в живых. У самого же Северуса до сих пор все внутри переворачивалось, когда он вспоминал о том, как обезумевшие самцы, подбадривая друг друга пошлыми выкриками, по очереди терзали свою жертву, посмевшую признаться в любви их предводителю. О, тот был щедр. Всем делился с братьями. Споткнувшись о какой-то корень, Северус замер на несколько мгновений, с ужасом и затаенной надеждой представив себе, каково бы это было – разделить с кем-то жизнь. Хоть несколько лет просыпаться не одному, знать, что кто-то знает о нем, о его неправильности все и… разделяет это. Разделяет все, не только наполненные сладким грехом ночи, но и наполненные мирным трудом дни, небольшие радости вроде вечера у очага, как вчера, когда можно сыто привалиться к прогретой стене затерянного в лесу домика и просто наблюдать, как смуглые пальцы поглаживают кусок деревяшки, пробегают по нему, вызывая самые неприличные мысли, и знать, что эти мысли – не постыдная тайна, а повод к кривоватой, все понимающей улыбке безумно притягательных губ сидящего напротив существа. Северусу стало горько. Горько оттого, что он никогда не будет в силах поверить в возможность такой жизни – он был реалистом. Он нужен демону только как… как развлечение, как недоступная пока добыча, на которую приятно охотиться, чтобы в результате забрать себе все: уродливое тело, сомнительной ценности душу и слишком затянувшуюся, постылую, пустую жизнь. - Глупости, - ответил на его мысли Гарри, бесшумно появляясь из-за дерева. – Откуда в твоей голове столько ерунды? Всегда считал тебя удивительно трезвомыслящим, практичным и расчетливым человеком. Северус поднял на него взгляд, но ничего не ответил – к чему сотрясать воздух, если чертово отродье выворачивает его наизнанку, не стесняясь подслушивать даже мысли, которые он сам никогда бы не решился озвучить? Вода в озере была холодной и такой прозрачной, что Северус мог без труда рассмотреть и желтый крупный песок, кое-где проглядывающий между большими замшелыми камнями, и мелкую рыбешку, плещущуюся на мелководье. Страстно хотелось искупаться, смыть с себя все тяготы последних недель, проплыть, отфыркиваясь, до противоположенного берега и обратно, забывая, как когда-то в детстве, обо всем, кроме удовольствия от купания. Кинув недобрый взгляд на того, кто упрямо звал себя Гарри, Северус принялся молча собирать травы, за которыми он, собственно, и пришел. Он старался не думать о том сне, который видел сегодня ночью. Не думать о том, что могла где-то на краю, за краем, в другом мире, быть жизнь, где он мог просто заниматься любовью с тем, кого выбрал сам, и кто выбрал его. Без раскаяния, угрызений совести и с уверенностью во взаимности. - У меня и в мыслях не было тебя губить, забирать в ад и обрекать на вечные муки, - Гарри уселся в тени раскидистого дерева и принялся жевать травинку, внимательно наблюдая за Северусом. – Я лишь хочу, чтобы ты перестал истязать себя, пытаясь втиснуться в дурацкие рамки, чтобы ты не кромсал себя по мерке, которая тебе не подходит, и просто поверил в то, что заниматься любовью с мужчиной… - Хватит, - хрипло оборвал его Северус, но Гарри на это лишь фыркнул. - Да, заниматься любовью с тем, кто тебе небезразличен – самое большое удовольствие. И при этом не важно, какого пола человек, к которому тебя влечет. Главное, чтобы это было по взаимному согласию и не мешало окружающим. Хотя… проблемы ханжей, населяющих этот мир, меня волнуют мало. - Любовью? – зло прошипел Северус. – Любовью, дьявольское отродье? Да что знаешь о любви ты, падший, отлученный от благодати Отца? Гарри картинно закатил глаза, поднялся одним сильным, плавным движением и взмахом руки уничтожил на себе всю ту же немудренную одежду – свободные брюки и рубаху. - Ты видишь у меня рога и хвост? – он развернулся к Северусу спиной, демонстрируя безупречную линию мощной спины и идеальные ягодицы, от вида которых все вбитые с детства правила и нормы смыло жаркой волной, хлынувшей в пах. - Это морок, - сглотнув, ответил Северус, пытаясь отвести взгляд от крепкого тела, мягко перекатывающихся под кожей мышц и – чего уж там – от крепкого, горячего даже на вид члена, от вида которого рот невольно наполнялся слюной, как во сне. - Морок? – существо было слишком совершенным, чтобы оказаться человеком. Не бывает таких людей. У всех есть какой-либо изъян: гнилой зуб, хромота, шрамы, лысина, недостающие пальцы, кривые ноги… - Ты считаешь, что сошел с ума? - А ты можешь объяснить, как делаешь все это? – Северус указал на обнаженного собеседника. - Что - это? – тот ухмыльнулся и шагнул ближе. – Раздеваюсь? - И это тоже. Взмахом руки. - Что, если я – маг? - Магии не существует. - Да что ты, - тяжелая ладонь легла Северусу на талию, и даже через несколько слоев ткани он ощутил, насколько горячей она была. – Кого же на протяжении столетий сжигали твои братья во Христе? Или, - он облизал губы и, склонившись к уху Северуса, выдохнул, - ты готов признать, что церковь ошибалась? - Такой магии не существует, - высвободившись, Северус сделал шаг назад, едва не оступившись. – Можно заговором наслать смерть, опоить с целью приворота… - Превратиться в черную кошку или собаку, - подсказал Гарри, наступая на него. – Безусловно, все это сделать легче, чем заставить одежду исчезнуть. Северус отступил еще на шаг и уперся спиной в дерево. - Отойди, - приказал он, упираясь руками в твердую грудь. - Не думаю, что ты хочешь именно этого, а, Северус? На самом деле ты хочешь, чтобы я прижал тебя к этому шершавому стволу и впился в твои искривленные от напускного отвращения губы, чтобы принял решение за тебя, позволяя притвориться жертвой дьявольского произвола, сдаться на милость превосходящего по силам противника, имеющего, к тому же, сверхъестественную природу, чтобы потом найти еще с десяток причин посыпать голову пеплом, каяться и заблуждаться относительно своих истинных желаний. Я не дам ни единого шанса свалить всю ответственность за реализацию твоих тайных мечтаний на меня. Ни единого. Не хочу потом всю оставшуюся жизнь слушать жалобы на то, как я надругался над тобой, беззащитным, вверг тебя во грех, лишил вечности. Нет, Северус. Не в этот раз. Ты ляжешь со мной, когда та иссушающая жажда, что мучает тебя, станет невыносимой. Тогда ты перестанешь кутаться в эти чертовы тряпки и позволишь мне назвать тебя своим. Я вылижу тебя всего, заставлю сорвать горло от криков, умоляя взять тебя, и я возьму, - он лизнул его шею, оставляя стремительно остывающий след от плеча до уха. – Но не раньше, чем ты сам примешь решение принадлежать мне. Поверь, я сделаю все, - он опалил дыханием его губы и на упоительно короткое мгновение прижался к ним, - чтобы ты ни на миг, пока я буду в тебе, не вспомнил обо всех тех глупостях, что вбивали в твою светлую голову всю жизнь. Я вылюблю из тебя весь яд, которым травит тебя это место. Ты будешь сжимать в себе мой член, впиваться пальцами мне в плечи и думать только об одном – чтобы я не останавливался и трахал тебя еще сильнее. Ты будешь кричать подо мной, забывая свое имя, - чертов демон прижался к нему всем телом, давая почувствовать степень своей решимости «вылюбить из Северуса яд», - и будешь помнить только мое. Я подожду. И чем скорее ты перестанешь трусить и отталкивать меня, тем быстрее почувствуешь себя свободным. Легким, пустым, счастливым и… моим. Моим, Северус. Ты хочешь этого не меньше, чем я, - он чуть отстранился и сжал член Северуса через одежду, - хочешь. Прикосновение к грешной плоти странным образом отрезвило Северуса – настолько сильным было удовольствие, прошившее его с головы до пят. Он с видимым усилием оттолкнул от себя Гарри, некоторое время с не осознаваемой до конца жадностью смотрел на крупный темный член, оставивший небольшое влажное пятно на его плаще, и, наконец, тряхнул головой, пытаясь прийти в себя. Когда он снова решился открыть глаза, его странный собеседник уже исчез. Северус глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться и не предаться рукоблудию прямо здесь. Отбросив пустой мешок, он поспешно скинул с себя одежду и бросился в озеро, надеясь, что холодная вода сможет хоть немного остудить его. *** Когда Северус переступил порог своего домика, то почти не узнал обстановку – дрова весело полыхали в очаге, пол застилали цветные плетеные коврики, а вместо тощего тюфяка у стены стояла крепкая деревянная кровать. Не королевское ложе, конечно, но все необходимое здесь было: матрас, простыни из небеленой ткани, две подушки и стеганое одеяло. Виновник всех этих изменений, хвала небесам, одетый, обнаружился у стола. Он… месил тесто. - Я поставлю хлеб и уйду, - успокоил он Северуса, даже не повернув головы в его сторону. – Осла в деревню уведу сам. - Где ты взял кровать? - Это трудно объяснить, учитывая степень зашоренности твоего сознания. - То есть это морок. Гарри вздохнул. - Пусть так. Но этот «морок» поможет тебе лучше высыпаться и не подхватить подагру, от которой в этой дыре нет ни единого лекарства. - Сделай, как было, - потребовал Северус, чувствуя, что злится – он не просил заботы, он всего лишь хотел быть дальше от людей, один, чтобы никого не видеть, не слышать ничьих наставлений и попытаться, наконец, разобраться, что ему делать дальше. - Можешь спать на полу. Кровать останется. - Это мой дом! - Я не отбираю его у тебя. Но, черт побери, я не собираюсь отлеживать бока на колючем матрасе, набитом травой и топтаться по голому холодному полу. - Так убирайся! – долго копившееся в Северусе раздражение прорвалось, заставляя его почти кричать, забывая, с кем он имеет дело. – Мне не нужна твоя сомнительная забота! Мне вообще ничего ни от кого не нужно! Я просто хотел быть один! - Что ж, - Гарри очистил руки от теста и повернулся к нему. Северус впервые видел такое выражение на его лице. – Если передумаешь – просто позови. Через три часа, когда тесто подойдет, поставь его в печь, формы я принес. С этими словами он вышел за дверь, и вскоре послышался цокот копыт осла по камням – похоже, в деревню Северусу тащиться все-таки не придется. Отчего-то на душе все равно было погано и пусто. Будто он только что двумя руками оттолкнул от себя что-то важное, как всегда сделав хуже только себе. *** С середины августа зарядили дожди. Просыпаясь утром, Северус несколько минут прислушивался к шуму воды за окном, и отгонял мысли о том, чтобы остаться в постели до вечера. Вставать не хотелось категорически – в лес в такую погоду не пойдешь, дом к утру остывал и становился ужасно неуютным, дрова приходилось экономить – зима была близко, и она обещала быть холодной, а на себе из леса много топлива не принесешь. Северус даже подумывал о покупке осла, но при мысли о том, сколько сена надо будет запасти этой скотине, на него нападало уныние. «Уныние – грех», - гласило Писание, и, поймав себя на этой мысли, Северус мысленно фыркнул – если бы это был его единственный грех, можно было ложиться и помирать прямо сейчас, не боясь Божьего Суда. К сожалению, список его прегрешений был таким длинным и разнообразным, что жалкое уныние не входило даже в десятку самых страшных. Разве можно было сравнить жалкое нежелание жить с теми ужасными вещами, что он творил во сне каждую ночь? Вздохнув, Северус перевернулся на другой бок, в который раз рассердившись на себя за то, что так и не смог отказать себе в удовольствии спать в удобной, теплой кровати, а не на полу, достал из-под подушки кусок чистой ткани и привычно вытер живот и бедра. Иногда он задавался вопросом, откуда в его немолодом, исхудавшем и не до конца здоровом теле столько семени, но потом пришел к выводу, что это – следствие его воздержания в течение всей жизни. Почему-то от осознания этого факта и без того паршивое настроение стало еще хуже. Гарри, как и обещал, не появлялся уже несколько недель. Сначала Северус еще вздрагивал от каждого шороха, хотя гость всегда появлялся бесшумно, потом вздохнул с облегчением, а потом с ужасом понял, что чувствует себя еще более одиноким, чем обычно. Он злился. В основном – на себя. За то, что в очередной раз, сам того не желая, оттолкнул от себя что-то нужное и важное. В самой-самой глубине души ему нравилось внимание. Оно заставляло чувствовать себя особенным. Северус засунул голову под подушку, безуспешно пытаясь отогнать тоску и хоть несколько минут не слышать монотонный стук дождя по крыше. Наконец, он заставил себя подняться, натянуть башмаки и направиться к очагу и, немного поколебавшись, бросил в его ненасытную пасть несколько больших поленьев. Он старался не думать о том, что будет делать зимой, когда снега в лесу выпадет по пояс, и сбор дров затруднится еще больше. Огонь весело затрещал, и ноющая головная боль, преследовавшая Северуса со вчерашнего вечера, немного унялась. Хотелось лечь у огня лицом вниз прямо на дурацкие плетеные коврики и замереть так, ни о чем не думать, ничего не ждать. «Надо заварить травы, - подумал Северус, с трудом поднимаясь с колен, - это никуда не годится – рассыпаться на части из-за дурацкого дождя. Мало в моей жизни было дождей? Когда ветер треплет выцветший полог палатки и редкие крупные капли набухают на плохо просмоленных швах и срываются вниз, тяжело разбиваясь о едва прикрытую землю». Но тогда, в прошлом, во время многолетних скитаний, у Северуса была цель. Он старался не думать о ее благовидности слишком долго, и какое-то время у него получалось. Во всяком случае он был постоянно занят чем-то, не имевшим к нему лично особого отношения, служил общей цели. Теперь же ничего не заставляло двигаться вперед – ни жесткий режим в монастыре, ни грубые окрики старших по рангу. Он мог делать что угодно, но отчего-то от этого голова болела еще больше. Северус дошел до стола, плеснул воды в большой медный чайник и подвесил его над огнем. Потом растолок в глиняной кружке сухие травы, отрезал кусок хлеба и разломил сыр. Есть не хотелось, но проклятая слабость намекала: ешь, или в следующий раз не сможешь подняться с кровати. На улице лило, как из ведра, но выйти все-таки пришлось: организм не станет ждать, пока дождь закончится. К вечеру ему стало хуже – то знобило, то кидало в жар, травы, отвар из которых Северус пил целый день, не помогали. Еще бы! У него не было и половины нужных растений – одни не росли в лесу, а сезон на другие давно прошел. Кое-как подбросив дров в и без того полыхающий камин, Северус взобрался на кровать и, с трудом отыскав положение, в котором голова и горло болели меньше всего, провалился в тяжелое забытье. *** Кажется, он кричал. Его словно засасывало в жаркую, душащую мглу, откуда тысячи костлявых рук тянулись к нему и рвали, рвали на части. Выбраться не получалось, но Северус отчаянно сопротивлялся и кричал, кричал, кричал. - Ч-ш-ш, - раздалось откуда-то из темноты. – Вот, выпей. Станет легче. Губ коснулось что-то холодное, а в горло потекла горькая жидкость. Северус закашлялся, попытался оттолкнуть чужие руки, но голова болела так сильно, что открыть глаза не получалось. Дышать было тяжело, все тело взмокло, а руки будто весили тонну. - Жарко, - прохрипел он. – Я в аду, ад, адская жара, Господи, Отче наш, иже еси… Его голову осторожно приподняли, и губ снова коснулось холодное стекло, а потом твердые, но аккуратные пальцы помассировали горло, помогая горькой жидкости попасть внутрь, туда, где легкие буквально раздирало от горячего воздуха, наполненного адским пеплом. А потом ему стало легче – жар, окутывавший тело тяжелыми, душными волнами, вдруг сменился приятной, быстро ускользающей прохладой. - Потерпи, - послышался тот же голос. – Чертова дыра, ни зелий, ни… Я разотру тебя уксусом, надо сбить температуру. Какой ты худой, Северус. Даже худее, чем обычно. Успокаивающий голос звучал будто сквозь толщу воды, можно было различить только интонации, но Северус и не прислушивался – голос будто прогонял тьму, заставлял костлявые руки скрести по прозрачному голубому стеклу, больше похожему на лед, и от этого становилось легче. Наконец, тяжелое, бредовое забытье, в котором он тонул, стало будто тоньше и легче, багровая муть отступила, и ему показалось, что теперь он в безопасности. Можно было уснуть, но чужое присутствие, к которому он не привык, беспокоило его и странно волновало. - Гарри? – каркнул он, с трудом сглатывая насухую – горло саднило, а в груди будто бухал тяжелый молот. - Спи, я здесь. Тебе нужно отдохнуть. Больше никаких кошмаров. - Ад… - Ада нет. Кроме того, что ты сам устроил себе в этой чертовой дыре. Его перевернули на бок, сзади прижалось сильное тело, а виска коснулись губы. - Какой же ты все-таки упрямый, - услышал он на грани сна. – Я с тобой свихнусь когда-нибудь. Когда сознание вернулось к нему в следующий раз, за окном по-прежнему шел дождь, а мутное освещение говорило о том, что рассвет уже наступил. Северус ощущал какую-то беспомощную слабость, которая даже не позволяла ему сменить положение тела – у него затекла рука, очень хотелось пить, виски ныли, а он ничего, ничегошеньки не мог с этим поделать. Скрипнула дверь, впуская влажное облако и холодную струю свежего, омытого дождем воздуха, а вслед за ним вошел и Гарри. - Хвала небесам, - произнес тот, скидывая странный плотный плащ и стягивая башмаки. – Думал, ты проспишь дольше. - Что ты тут делаешь? – едва слышно выдавил из себя Северус. – Я не… - Звал, можешь не сомневаться. Звал так, что я не мог не услышать, даже если был бы зол на тебя. Он прошел к очагу, свалил около него внушительную гору дров, которые высушил взмахом руки, и повесил над огнем чайник. - Я принес малиновое варенье и некоторые интересные травки из деревни, так что скоро ты сможешь снова начать делать вид, что терпеть меня не можешь. Но ближайшие день-два у тебя нет против меня ни единого шанса. Северус хотел сказать, что не нуждается ни в чьей жалости, но из горла вырвалось только жалкое сипение. - У тебя страшная ангина, и, по-моему, воспаление легких, так что не пытайся говорить. Я приготовил мазь, нужно снять воспаление, пока ты еще можешь глотать. Хорошо, если осложнений на сердце не будет. - А ты что, лекарь? – задыхаясь, прохрипел Северус, пытаясь перевернуться. - Нет, не лекарь. Но некоторые методы излечения и самые простые травы, помогающие в этом, мне знакомы. Он залил кипятком пучок каких-то растений, добавил в напиток мед и подул, остужая. - Вот, выпей. Маленькими глотками. Погоди, я помогу тебе сесть. - Я… сам… - Ты всегда все сам, но, как оказалось... ладно, я здесь не для того, чтобы с тобой пререкаться. Одним плавным движением Гарри усадил его среди взбитых подушек и протянул чертову чашку. - Что здесь? - Амортенция, - съязвил тот в ответ. – Выпьешь, воспылаешь ко мне неземной страстью, и я возьму тебя прямо тут, больного и ослабленного. Северус фыркнул и принюхался. Не обнаружив ничего подозрительного, сделал пару глотков, а потом и осушил все до дна, стараясь не обращать внимания на довольно неприятный вкус и боль в горле. - Вот рыбный суп, потом намажем горло мазью. Северус молча принял глиняную миску, отмечая, что и рыба, и овощи в ней были тщательно размяты в однородную массу, которую легко глотать. - Не стоило, - мрачно заметил он, чувствуя, как желудок буквально сводит от голода. - Это не тебе решать, уж прости. - Зачем тебе все это? - Мечтаю овладеть твоей бессмертной душой, - отозвался Гарри от очага. – Но сначала, конечно, твоим божественно прекрасным телом. Северус, представив, как он выглядит сейчас – с грязными волосами, неизвестно сколько не мывшийся и истощенный – почти весело фыркнул и принялся за суп. Мотивов того, кто звал себя Гарри, ему, похоже, не понять. *** Он провалялся две седьмицы. Гарри то появлялся, то пропадал на полдня, то обнаруживался ночью в одной с Северусом постели, и на попытку высвободиться из крепких объятий, сквозь сон ворчал: «Спи, все хорошо» и только усиливал хватку. Иногда, лежа под теплым одеялом на чистой простыне в хорошо протопленном доме, сытый и впервые за много лет довольный жизнью, Северус пытался вернуть себе то состояние раздражения от наглого вмешательства в его жизнь, но отчего-то у него не выходило. Он прочел множество книг, посвященных вере, но ни в одной из них не было описано, как нечистый ухаживает за грешником, лечит, кормит, чтобы потом низвергнуть в ад. Коварство отступников, конечно, безгранично, но прикладывать столько усилий, выполнять столько тяжелой и грязной работы только для того, чтобы заполучить сомнительные прелести простого смертного, а потом и его душу… это выглядело, по меньшей мере, нерасчетливо. Да и что Гарри с его… внешностью и умением убеждать стоило найти себе кого-то более сговорчивого? Что ему стоило просто дождаться, пока Северус умрет? Видит Бог, его грехов и так хватило бы на две вечности в аду. Но нет. Иногда, проснувшись, Северус не подавал виду, и просто наблюдал за Гарри. Тот обычно что-то готовил, напевая себе под нос, плел корзину или просто сидел у постели Северуса и гладил его по волосам. Все это было настолько диким и в то же время так не походило на происки дьявола, что голова шла кругом. Северус не мог, просто не мог понять, зачем. Что в нем такого? Ради чего вся эта возня с лечением, обустройством быта, обещаниями сделать счастливым? - Скажи мне, кто ты, - не открывая глаз, спросил Северус, когда, проснувшись ночью, обнаружил Гарри рядом. Тот не спал. Подперев голову рукой, он смотрел на Северуса и осторожно касался его плеча и волос. - Прости, что разбудил. Мне нужно идти, а я никак не могу оторваться от тебя. - Кто ты? – повторил свой вопрос Северус, наблюдая, как Гарри соскакивает с кровати и накидывает на плечи все тот же странный плащ. - Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо, - усмехнулся тот в ответ. – Шучу. Не бери в голову. Спи, я приду ближе к вечеру. Хочешь, принесу тебе пирог с почками? - Ответь на вопрос. - Если бы хотел, ответил. - Гарри. - О, прогресс, - усмехнулся тот, - уже не отродье Сатаны? Северус больше не спрашивал ни о чем. В какой-то момент он понял, что не хочет знать, что ему, по сути, все равно, кем является его гость, зачем он приходит и какой у него интерес. Главное – этот интерес был, и отчего-то за последние две недели, проведенные в бреду, лихорадке и слабости, когда голос Гарри был единственной нитью, связывавшей его с реальностью, многие вопросы потеряли свою актуальность, а поводы для беспокойства стали казаться нелепыми и не в меру эгоцентричными. Можно подумать, мир вращается вокруг одного престарелого недомонаха и его мнимой невинности, которую просто совершенно необходимо заполучить нечистому. Тоже мне, юная дева выискалась. Тяжело поднявшись, Северус дополз до закутка за печкой, побрызгал в лицо водой, краем сознания отметил, что пора бы, наконец, вымыться как следует, а не частями, сделал пару глотков из ковшика и принялся одеваться – он не был на свежем воздухе уже целую вечность, хотя дожди закончились, и в лес пришла настоящая теплая осень. У Северуса не получилось дойти даже до озера. Вместо этого он сел на большой трухлявый пень в нескольких десятках футов от дома и прикрыл глаза. События последних недель проходили перед его глазами, как сценки из глупого балаганного представления. Он был слаб, болен и совершенно бесполезен, а это существо, Гарри, все равно оставалось рядом, как будто действительно было заинтересовано в Северусе. Будто состояние его здоровья имело для него значение. Никогда не получавший заботы и не представлявший себе, что это такое – быть нужным кому-то, Северус теперь находился на перепутье. Дело уже было не в ханжеском нежелании пятнать себя, не в том, что от мнимого падения в пропасть его отделял один шаг – сам факт грехопадения, а в том, что он очень хотел поверить в свою ценность, и не мог. Он искал и не находил в себе ничего особенного, а потому не мог понять Гарри. А когда Северус не мог понять чьих-то мотивов, он не переставал настороженно ждать предательства. Он боялся, что после не сможет собрать себя по частям, что, потеряв остатки веры, не обретет ничего, кроме испепеляющего стыда и вывернутой наизнанку души. Слишком соблазнительно было представить себе, как это будет – обрести свой личный рай. Здесь, в лесной глуши, куда годами не заглядывают даже жители ближайшей деревни, в небольшом домике, который через месяц так занесет снегом, что в комнатке станет темно и единственным источником света останется свеча и жаркое пламя очага. Отогнав глупые мысли, Северус провел дрожащей от слабости рукой по лицу и, запрокинув голову, несколько долгих минут всматривался в высокое по-осеннему холодное небо. «Если там кто-то есть, то неужели ему есть дело до меня?» Затверженная с детства истина – Бог все видит – будто выцвела, обветшала, как знамя, повидавшее не одно сражение. Северусу стало вдруг совершенно не важно, что с ним будет дальше. «Если у тебя есть хоть намек на мысль что ты поступаешь неверно, то, скорее всего, так и есть», - любил повторять чудак Люпин, глядя своими желтыми глазами сквозь собеседника. Северус всегда считал его странным, но не мог не завидовать искренности его веры. – «Это и есть совесть. Совесть – лучший судья, от нее невозможно скрыться». Хотел бы Северус иметь свое понимание того, что правильно, единственным ориентиром. Но, когда вынужден жить в обществе… постойте-ка, да разве сейчас, когда он фактически изгнан, не самое ли время перестать оглядываться по сторонам, подсознательно опасаясь чьего-либо осуждения? И если он сам судия себе, и если Бог – есть любовь, то не самое ли время сейчас одуматься, перестать погребать себя в болоте скорби и уныния? Сколькими смертными грехами он покрыл себя, терзаясь? Уныние и зависть. Гордость и гнев. Минимум четыре против одной… не похоти даже. Ведь не только и не столько наслаждений тела желал Северус, а обрести что-то только свое. Обычное, человеческое. Семью, пусть и без логического продолжения в детях. Быть для кого-то, не только для безликого Отца, которому он посвятил жизнь. Вспомнились крепкие плечи, способные, казалось, вынести любые невзгоды; темные колдовские глаза и в них – нежность. Не жалость сильного к слабому, не благотворительность, не снисхождение, а именно нежность и всепрощение, как у… Имя Бога не хотелось поминать всуе, сравнивать всеблагого Отца с существом, природы которого он так и не выяснил, и не хотел выяснять. Потому что уже принял решение. Впервые за всю жизнь – в свою пользу. Позволяя себе надеяться. Тяжело поднявшись с пня, ставшего для него лично едва ли не горой Синай, Северус побрел к озеру, надеясь, что холодная вода не вернет назад горячку с лихорадкой и Гарри не придется снова возиться с ним, терпеливо и с мягкой насмешкой снося его попытки брызнуть ядом. Все это будто было Гарри знакомо, будто он совершенно точно знал, что Северус чувствует на самом деле, за плотной завесой ничего не значащих слов. Знал его розовое незащищенное нутро, и от этого Северус чувствовал себя хуже, чем голым. Будто на Божьем Суде, который хуже исповеди, потому что исповедник – тоже человек, со своими слабостями. А Там душа будет обнажена. Без возможности утаить на дне ее все самые запретные, стыдные желания. Ледяная вода омыла тело, как воды Иордана, смывая последние сомнения, очищая не только тело, но и душу. Он попробует. Он впустит Гарри в свою душу дальше и больше, чем смог за всю жизнь пустить Бога. И сейчас, здесь, в напоенной первыми осенними запахами глуши, он не хотел сожалеть об этом. Если его судьба жить земными радостями и тем самым обречь себя на муки вечные – так тому и быть. Принятое решение будто вернуло ему силы. И, отжимая волосы от воды, без стеснения стоя обнаженным, как в день появления на свет, на мягкой лесной траве, он чувствовал себя здоровым. Впервые за много лет ему не хотелось ссутулиться, чтобы стать меньше, незаметнее, предпринимая жалкие попытки скрыть свою мерзость перед Господом. Быстро одевшись, он почувствовал, что, несмотря на затяжную болезнь, силы возвращаются к нему стремительно, и вместо обычной серой беспросветной печали и самоуничижения он чувствовал желание жить и странное предвкушение, как глоток свежего ветра после затхлой кельи. Будто вышел, наконец, на свет, в большой мир, и обнаружил вдруг, что тот не ограничивается стенами монастыря, даже за этим лесом наверняка есть города и люди в них. И можно жить дальше. Собирать травы, заняться наукой, врачевать и знахарствовать. Просто выйти из этой глуши и идти вперед, не боясь ничего потерять, потому что главное он все равно заберет с собой. Все счастье мира, его Гарри, пойдет за ним, в этом он был уверен. *** Мерный бой гонга, созывающего к обеду, раскатился внутри головы гудящим эхом, и Северус открыл глаза. Посмотрел в высокий темный потолок, перевел взгляд на зашторенное магическое окно и улыбнулся – тонко, едва заметно, будто непривычные к этому мышцы лица с трудом поддались его усилиям. На груди, поверх вырезанной там магической руны памяти, лежала широкая смуглая рука. Северус обхватил ее ослабевшими пальцами и поднес к губам, благодарно, нежно целуя в центр ладони, где медленно затягивалась ответная руна – перехода между мирами. - Ты меня напугал, - раздался хриплый голос с соседней подушки. - Прости, - тихо произнес Северус, снова прижимаясь губами к теплой пахнущей травами коже. – Не хотел, чтобы ты видел все это, Поттер. Тебя там быть не должно было. - Ага, - Поттер подгреб его ближе и, не открывая глаз, коснулся губами губ. – Так я и отдал тебя, пусть даже и твоим собственным откормленным демонам. - Это была ментальная практика, - пояснил Северус, кончиком пальца касаясь незнакомой вертикальной морщинки между густыми бровями. – Устал изводить себя и тебя. Хотел принять уже наконец свою природу. - Отлично вышло, - хмыкнул Гарри, открывая глаза, под которыми залегли глубокие тени. – Заточить себя в монастыре, предаваться аскезе и мыслям о геенне огненной. - Что б ты понимал в принятии, Поттер, примитивное ты существо. - Твоя проблема в том, что ты слишком умный, Северус, - Поттер, казалось, не обиделся на оскорбление – удивительная способность пропускать мимо ушей все по его мнению неважное. – Но на наше счастье, у нас есть я. - Слабоумие и отвага, - ввернул Северус, впрочем, вполне благодушно. - И любовь. Я же люблю тебя. Северус вдруг почувствовал, как многолетнее напряженное ожидание отпускает его, как разжимаются на сердце стальные когти вечно терзавшей его неуверенности. - В мой ментальный поэк можно было потащиться только от великой любви и столь же великой глупости, так что я верю тебе, Гарри. - Хвала Мерлину, - Поттер одним плавным кошачьим движением навалился сверху – горячий, всегда нестерпимо, неприлично горячий и живой, яркий, как весна в том самом захолустье, что выдумал себе Северус. – Потому что больше никаких усмирений плоти, Северус, - произнес он низко и многобещающе толкнулся бедрами. – Я обещал вылюбить из тебя глупости, и я это сделаю. Мальчишка смотрел исподлобья, будто собирался снова спорить и отстаивать свое право на сомнительные прелести Северуса, но тот в кои-то веки не хотел возражать. - Сделай, Поттер. Потому что, думаю, ты и так уже в курсе моей к тебе предвзятости. - Черт, да просто скажи это. По-человечески. - Я тебя люблю. «И буду любить. Всегда»