Драуг

Мертвец всегда тяжелее, чем живой человек. Особенно тот мертвец, который собирается утянуть с собой к Хель еще кого-нибудь. При жизни герцог Брауншвейг был мужчиной, что называется, дородным. Теперь на железном столе станционного морга лежит заплывшее жиром вялое тело, непристойно нагое. Голова запрокинута, зубы оскалены в жалобно-страдальческой гримасе, курчавятся темные волосы на груди и в паху, свесился из заросли внизу живота вялый уд. То, что при жизни было скрыто одеждой, теперь немилосердно обнажено – тучный живот, обросшие жиром бедра и тонкие по сравнению с ними ноги, искривленные большие пальцы на широких ступнях. Белый пронзительный свет ничего не позволяет скрыть. Достоинство в смерти - это то, что живые даруют мертвым. Этому мертвому в посмертном достоинстве отказано. Он и умер-то дурной смертью труса. Три человека за кругом света ждут. Еще один, в хирургическом костюме и резиновых перчатках до локтя, придвигает поближе передвижной столик с рядами сверкающих инструментов. Берет нож и твердой рукой делает первый разрез – от шеи до паха. Тусклая кожа распадается под острым лезвием, открывая беловатый подкожный жир. – Что у вас там, полковник? – спрашивает он. Голос из-под маски звучит глухо. – Штурмовой бластер, – отвечает один из тех. Он не полковник. Он носит генеральское оплечье с самого начала мятежа, но неверное обращение сейчас неважно. – Вы бы еще пушку притащили, кретины, – бормочет человек в маске и что-то подсекает в разрезе. Засовывает в отверстие под грудиной два пальца и, приподнимая брюшину, режет ее от груди вниз. Разрез расседается в стороны, раскрываясь от грудины до лобка, словно издевательская пародия на кесарево сечение. Тяжелый запах, почти вонь, расползается по помещению. Один из молчаливых офицеров чихает и откашливается, потом прижимает к лицу влажную ментоловую салфетку. – К сожалению, достали то, что смогли. Арсенал захвачен мятежниками. – Давайте сюда вашу пушку. Буду мерить. Генерал кладет на стол продолговатую коробку с широким раструбом излучателя. – Здоровая дура какая, – бормочет человек в маске. – Тут одним разрезом не отделаешься... Он продолжает свою работу - спокойно, методично, меняет ножи. Налегает с усилием – широкий короткий нож прорезает реберные хрящи с одной стороны, с другой, потом анатом обеими руками приподнимает грудину, как крышку, снимает ее и откладывает в сторону. Белеют обнаженные кости, влажно краснеют вскрытые мышцы – словно свинина, выложенная на прилавке мясника. Всего лишь плоть, предназначенная стать вместилищем орудия смерти. Человек в маске запускает обе руки в глубины разъятого трупа. Наконец в таз под столом плюхаются вырезанные внутренности. Анатом задвигает таз ногой под стол, чтобы не мешал, и примеривается к штурмовому бластеру. – А вот так влезет, – решает он и плечом утирает пот со лба. – В такое-то брюхо – и не влезть? Офицера с салфеткой все-таки тошнит – он сглатывает вязкую слюну, отворачивается от стола. – Идите отсюда, – бросает анатом, не отрываясь от своей работы. – Через час возвращайтесь. – Я на вас полагаюсь, – говорит генерал и выходит из морга. Двое его спутников молча следуют за ним. Через час труп, облаченный в полный мундир гросс-адмирала с эполетами, лежит в криокапсуле – лицо разглажено, руки вытянуты вдоль тела, плечи развернуты – разве что слегка выпирает живот под форменным ремнем. Анатом, уже без маски, перчаток, халата и бахил, в белом кителе майора медслужбы сидит верхом на железном стуле и курит. Ему наплевать на устав, который запрещает курить на кораблях и станциях. Резкий запах табака смешивается с запахом дезинфектанта и не истребимым никакой вентиляцией запахом перепревшего мяса, свернувшейся крови и нечистот. У майора покрасневшие от многодневной бессонницы глаза и мешки под глазами. Когда-то майор увлекался древней мифологией. Когда-то рассказывал сыну сказки о героях и оживших мертвецах-драугах, берсерках и колдунах. И никогда не думал, что доведется самому, своими руками сделать орудие для безумца. Ансбах хочет, чтобы покойник помог ему убить победителя? Пусть убивает. Драуги любят пожирать героев – пусть мертвец пожрет мальчишку, вообразившего себя героем. Пусть будут прокляты оба – за Вестерланд, за сгоревший дом, за всё, что развеялось дымом. Забытая сигарета тлеет в пальцах, тонкая струйка дыма поднимается к невидимому в полутьме потолку. "Ночью сильнее становятся все мертвые воины, чем днем при солнце!" – бормочет майор, слепо глядя в самодовольное лицо за синеватым стеклом криокамеры.