Starvation

Её глаза — абсолютно безжизненные и опустевшие, впрочем, они и не были особо пылкими прежде. Эта фоновая музыка, эта восхитительная композиция, которую он ставил для напуска сущего ужаса и страха до дрожи в коленках, стучащих друг о друга челюстях, — она раскраивала уши с искусно-хищной заботой, и Хару просто извивалась на кровати, одёргиваемая спазмами в животе. Самое настоящее, чувственное и очень физическое ощущение рези в её теле каждый раз змеиным укусом отламывало от неё частицу чего-то важного, кажется, это были остатки здравого смысла — она не вдавалась в значение, единственное, что сейчас жило в ней и цвело окровавленными розами — нарастающая боль в туловище. Подушка Хару взмокла от слюны и попыток унять боль таким же рваным и жёстким укусом со смыканием челюстей, бездумным посасыванием любой материи, которую можно было представить в виде еды. Эта пастельно-розовая подушка представала желанным комком сладкой ваты, от которой слипались бы губы, и, возможно, потребности в еде от сросшихся челюстей не было бы вовсе. Но спальня пахнет апельсиновым мармеладом, и это невозможно дурно. Если бы было возможно, Хару бы старалась воспринимать предметы в качестве иной еды. Но всё вокруг напоминало ей сахаристую тюрьму с солоноватой карамелью, тающей вязким сиропом на языке. И глаза бы закатывались от приторного удовольствия, жгучими покалываниями расходящимися по телу. Хару столько раз представляла себе состояние сытости... Сэран врывается в её комнату нахально, в руках его флакон с плещущимся ароматом чего-то вновь конфетного. Хрусталь трещит в ушах, когда осколки разлетаются по кровати, и Хару жмурится, закусывая синюю губу, после чего охотно и бездумно ошарашенно слизывает, кажется, похожую на десерт кровь. Стекло впивается в кожу, царапая оголённые ослабевшие ноги, постепенно превращающиеся в обглоданные кости, и такие же руки, отныне обращающиеся в леденцовые палочки. Она недостойна того, чтобы её звали по имени, и Сэран несдержанно шепчет её новый убогий, как и искорёженное тело после недельной голодовки, титул, звучащий приговором; отсекает его со своего языка гильотиной, и нахальное "игрушка" ударяется ей в голову с новым притоком крови, от которого её лихорадочные извивания становятся всё жгучее. Её поплывший взор не может отличить флакон парфюма от кувшина с водой, и Хару лишь инстинктивно отталкивает от себя спасительную влагу. Укутывающе злая улыбка Сэрана — единственное, что она видит отчётливо в этом тусклом свете — её не пугает, и юношу раздражает это неимоверно. Вода окатывает её тощее тело. Кружевное платье, даже с поясом висящее на ней отныне мерзко и мешковато, в одну секунду оказывается выброшенным куда-то в сторону. Выступающие из-под лифа мертвецкие рёбра вобрали в себя кожу, прилипнув, когда Хару изогнулась от холода. Сползшие шёлковые шорты обнажили косточки таза, и в этот миг девушка не смогла удержать в себе полученный сгусток воздуха, и подавилась им, рвано кашлянув. Пульсирующие спазмы, возрастающие, точно кардиограмма только что проснувшегося человека, раздались в разных уголках тела. По-детски несдержанное смущение, нахлынувшее на Сэрана, заставило его поколебаться, но тут же вернуть былое самообладание в одном из его отвратительных проявлений. Ей было его жалко до сих пор, и эти лавандовые глаза с помутившимися зрачками выводили из себя гораздо больше, чем торчащие, как палки, кости, готовые прорвать тонкую фарфоровую плёнку глазурной кожи. — Этот пирог, ах, это великолепие вишнёвого желе и кисловатой черники... — его голос звучал не менее приторно и слащаво, он застывал на губах, обтягивая их медовой коркой, иссушая. — Воздушное, лёгкое тесто... Оно было похоже на твои бёдра неделю назад. Кончики волос Сэрана пахнут мятой. Хару становится невыносимо дурно, и она сдавленно хрипит под его весом. — Они похожи на рождественские палочки теперь, — хрипловатый голос лопался в воздухе пузырями из жвачки. — Такого же воскового, белого цвета, обтянутые кровавой лентой... Хотя ленты определённо смотрятся очаровательнее порезов. Но не на тебе. Хару хотелось выдавить что-то определённо едкое и поблагодарить за своеобразный комплимент в сторону её окровавленных ран, но слова сгорели в иссушенном от жажды горле. — Тебе стоит просто согласиться с тем, что ты будешь безукоризненно выполнять мои приказы. И тогда я дам тебе тот пирог. Хару находит в себе силу приподнять худощавую длинную руку и дать слабую пощёчину, но достаточно решительную, чтобы потом столкнуть Сэрана ногами и услышать глухой звук падающего тела. Когда слышатся обречённые вздохи и всхлипы, Хару едва перекатывается, подхватывая туловищем распылённые осколки, впивающиеся под рёбра, и свешивает голову. Давление скачет, и она изгибается под немыслимыми углами, тоже падая, но Хару не знает, где взять силы выдавить из себя хоть что-то. Её обледенелые руки тут же оказываются перехваченными, через секунду — вновь опущенными. Она лежит, зная, что те миллиметры мышц, что скоро будут обглоданы её же организмом с целью сохранения хоть каких-то запасов еды, не помогут ей сесть. И она лежит, полумёртвая, но не сломленная. Сэрану не хватит решимости убить её голодом. Она убьёт его своей наглостью и стойкостью прежде, чем умрёт физически. А это такая малая единица — её тело... — Хару!.. Хару... Произношение имени кажется очень нужным сейчас, и Хару с усилием поднимает на него прикрытые глаза, пытаясь всмотреться в по-детски невинные слёзы. Эти хрустальные слёзы, мятные леденцы — она хотела хотя бы дотронуться до них, откусить и ощутить влажное таяние на языке. Но Сэран... Рэй лишь продолжает рыдать, борясь в себе с жаждой дотронуться до драгоценной принцессы и убежать. Однако лавандовые глаза Хару — любимый вкус сиропа для лимонада — лишь безжизненно вперились в его, как никогда живые, но живые в каком-то жутком смысле — бешено, омерзительно живые. — Рэй... — она даже не шепчет, она кусает губы, режет гортань и вроде плачет, но Рэй лишь убегает, возвращаясь через минуту со столь желанным пирогом и графином воды. — Прости меня, Хару... Прости!.. Дверь с раздражающим скрипом закрывается, и Хару с усилием надкусывает пирог. Вкус еды ей теперь противен.