А если там, под сердцем

Выше неба — только небо... Минэнэ ходит твердым шагом по земле, глядит только вперед, но все равно спотыкается и падает вниз. Сначала были ушибы — а теперь ее ловит Масуми. Ставит обратно на ноги, как птичку бедную, выхаживает — а птичка и не любит ощущать себя птичкой, и чувствует, что ей вольного полета и хочется. По крайней мере она думает, что не любит. Она сама-то еще и не решила, чего хочет. Нишиджима почему-то все понимает лучше ее, но всегда молчит. Соглашается. Делает по-своему. ..И улыбается. Это является причиной, которая раздражает каменный и холодный айсберг Урю — терпеть не может она этот ее смех беспричинный, когда ничего и не случилось, а все равно весело. По-дурацки как-то. Несерьезное ребячество ее раздражает, но каждый раз вместо убийства ей хочется целоваться. Светлая голова следовательницы понимает, что этим же она и топит твердый лед под горячим сердцем и смеется больше и звонче. Ей нетрудно — лишь бы Минэнэ надувала щеки, отворачивалась и краснела только ярче. Урю в сто тринадцатый раз пытается браться за Маккалоу и сестер Бронте — получается так себе, отчего Масуми ругается, утверждая, что классику любить надо, а "Унесенные ветром" террористке уже в самое горло лезут — настолько надоело. Она знает — Нишиджима поворчит, но не обидится, достанет старый кассетник, найдет слащавый фильм и будет приучать ее к великому искусству кинематографа. А Минэнэ уснет на третьей минуте. Проснется на двадцатой, укроет сопящую светло-русую девушку пледом и выключит телевизор. Поймет, что больше спать не хочет — уйдет на кухню, где слышны все пререкания соседей. Нишиджима любит чай с ромашкой. Чтобы прямо с листочками и лепесточками, душистое и прозрачное — она нечасто нервничает, но успокоительное у нее единственное. Урю — с бергамотом. Крепкий и ароматный в большой кружке, помогающий ей переживать необычайно холодную зиму в Сакурами. Это не мешает им обеим по утрам пить черный кофе без сахара.

***

— Я уйду и ты будешь плакать. Масуми поднимает голову от своих отчетов — почерк у нее мелкий и витиеватый, нечитаемый, но приятный. У Минэнэ слоги рубленые, резкие, иероглифы — все до одного ровные, будто старательно выведенные в прописях... — Что? — Я уйду, — наравне с тяжелым вздохом с громким хлопком закрывается книга, — мы же обе знаем, что я на месте не сижу. Стабильность — не мое, стабильность.. — Не путай нежелание сидеть на месте и подростковый максимализм, Урю, — ее имя она всегда произносит с какой-то другой интонацией, — ты тут. — Но.. — Тебе тут нравится. Ты всегда остаешься там, где тебе нравится. Мы все так делаем. Теплые, мягкие руки обхватывают ей шею и притягивают ближе, к себе — кончики пальцев у нее приятные и обжигающие, отчего по холодной коже террористки бегут мурашки и опускаются веки. Нестерпимо хочется спать. — Не говори что ты права. Пожалуйста. Я это ненавижу. — Я знаю, — Масуми пожимает плечами и улыбается, — но мне нравится быть правой. Особенно рядом с тобой. То, что ты признала свою ненависть — уже удивительное достижение. Они обе непроизвольно смеются друг другу в такт — хрипотца Минэнэ дополняет высокие ноты Нишиджимы, отчего хочется улыбаться только больше. Приятно. Хорошо. Сонливо.