***
С осознанностью, тянущейся лучом от пятого лета жизни, началась её история. Тогда у неё ещё не было имени, но она сама была с самого начала, неизменный, призрачный спутник чьей-то чужой личины, запертый пока что в угловатом, неуклюжем детском тельце. В один день она дала о себе знать: бессловесное восхищение завладело каждой жилкой, но чувство это принадлежало вовсе не Джеймсу; он заглядывался только на свои немногочисленные игрушки, доставшиеся от старшего брата и потому потрёпанные, истёртые и оцарапанные, ему не хотелось поворачивать голову и смотреть на эту злобную женщину из службы опеки, приехавшую по душу кого-то из их соседей. В ней нечего было разглядывать... Кроме туфель. Красные, с градиентом от бордовой пяточки до алой серединки стопы, со вновь тёмным, заострённым носком, на очаровательном каблуке со звонко стучащей по гравию металлической набойкой. Они казались чем-то ниспосланным как провидение из другого, более обширного, сложного мира: он ведь помнил, что все девушки здесь носили невзрачные кожаные балетки, и даже помыслить не мог, что бывает так по-другому, так... красиво. Зато могла она. Мысленно тогда ещё безымянная Жаклин примеряла эти туфли на его ногу, просила пройтись на мысках, подняв пятку как можно выше, и хотя бы так оценить, каково это, шествовать на чём-то подобном. Старший брат застал её как раз в процессе и рассмеялся, но как-то по-доброму: — Да, мелкий, ты прав, так эта пафосная сука и ходит. Ну, ничего... Она лишила Терезу и Кристиана родительских прав, представь себе! Но не бойся, до нашей семьи она не доберётся, — он потрепал младшего по затылку и прошёл в дом. Джеймсу впервые захотелось, чтобы их семью всё-таки настигла карающая ладонь этой женщины. Вернее будет, правда, уточнить, что Жаклин прониклась этой идеей на пару секунд раньше него, подумав о том, что ещё можно увидеть в мире, из которого пришла она, всесильная и непреклонная, будто жестокое языческое божество, в таких замечательных, чёрт подери, туфлях; в мире, от которого изолировали её, их обоих, который будет скрыт за завесой тайны в лучшем случае ещё с десяток лет. — Дорогой, что с тобой? Заскучал? Иди, поиграй с машинками, — тёплый, высокий голос Синтии, его матери, окутал тело со спины. Джеймс только с презрением глянул на едва не истёршийся в пыль пластик и капризно, даже брезгливо махнул рукой.***
Жаклин любуется своими длинными ресницами, дымчато-серыми, чуть подкрученными. Кирк между тем уже зажимает в руке карандаш; первым его мазкам она не доверяет, — ещё бы: вспомнить только то, как он, подобно порядком подвыпившей школьнице-рейверше, обводил четыре своих века толстыми чёрными линиями... вспомнить, схватить инсульт и откинуться, — но после происходит чудо: неразрывная серебристая линия, тонкая, кажущаяся простым бликом у самого края кожи, огибает глаз ровно, точно по форме, чуть удлиняя его у внешнего уголка. Минутой позже рождается её точная, разве что отзеркаленная, копия на другой стороне лица. Кисть мягко проходится снизу вверх, подхватывая крупицы, утягивая за собой, и взгляд, обрамлённый таким неброским, благородным, изысканным оттенком, приобретает совсем иное, томное выражение. — Merci beaucoup, mon cher, — хихикает она, стараясь не раскрывать глаз, пока его пальцы заполняют внутренние уголки жемчужно-белым, мажут дальше по веку, добавляют немного розового и тушуют так, чтобы тени не были особо заметны, чтобы лишь подчёркивали голубые радужки, а не затмевали их. — N'oubliez pas les... Нижние веки, в общем, — выдаёт она, когда её подводит словарный запас. Хэмметт ухмыляется, но просьбу исполняет.***
— Ну и какого чёрта? Ты у нас что, особенный? — Кевин, этот мерзкий остолоп, преградил почти тринадцатилетнему Джеймсу выход из класса. Этот хулиганишка вызывал у него только желание проехаться кулаком по искажённому глуповатой ухмылкой лицу; у неё, впрочем, при его виде вырывалось только лаконичное «фи». Это очень ёмко его характеризовало: и оценки у него были «фи», и поведение — «фи», и всё, что роилось в его черепной коробке, время от времени вырываясь наружу потоком не особо связных обсценных реплик, тоже представляло из себя сплошное «фи». — Что, думаешь, раз предки твои — чёртовы сектанты, то тебе закон не писан? А ну-ка сядь! Он толкнул Хэтфилда пальцами в грудь. Не смог смириться с тем, что кто-то вот так просто может уйти с урока биологии. Джеймс, по правде говоря, сам хотел бы остаться, послушать о человеческом теле, но его родители считали это греховным. Её это уже достало, и она готова была ругать их на чём свет стоит... Нет, Джеймс был послушным сыном. Он не хотел нажить себе проблем, не хотел злить отца, — тот чуть что хватался за розги, будто на дворе чёртов пятнадцатый век, а сын его — послушник монастыря, допустивший прелюбодеяние с себе подобным, будто вовсе не плоть от его плоти и кровь от его крови, всего-то послушавшая лекцию от человека, не согласного с тем, во что слепо верил Вёрджил, — так что из двух зол выбрал меньшее и, зажмурив глаза, пошёл напролом. — Ты что, оглох? Куда прёшь?.. Фанатик, — фыркнул Кевин, схватив его за плечи. — Во всём тебе отличиться нужно, да? Ещё и патлы отрастил, вы посмотрите. Все нормальные парни со стрижкой ходят, а этот... — А этот — девка! — усмехнулся кто-то из его прихвостней. Они всё приближались к Джеймсу, и он начинал паниковать. Впрочем... Кулаки приятнее, чем розги. — Ну что, сладкая, тебе глазки накрасить? Выбирай, какой первым: правый или левый? — коренастый парень захрустел пальцами, то сжимая, то разжимая кулаки. — Точно, девка! Не полностью, правда, но это ничего: пара движений вот этим, — Кевин ловко подцепил из кармана складной нож, пару раз подкинув его в воздух; Хэтфилда это, однако, не испугало: он прекрасно знал, что ножичек был отцовским подарком на недавний день рождения этого пустоголового, и тот побоялся бы им даже сыр нарезать — вдруг замарает, или, того хуже, сломает?.. — и Джеймс уже Жаклин. Жаклин... Красиво, чёрт подери, звучит. Ей понравилось. Да, она хотела бы так называться; будто какая-нибудь изысканная, утончённая француженка. Не какой-нибудь там Джеймс, родившийся среди болезных в палатке священника где-то в самой заднице мира; не Джеймс, который обречён всю жизнь читать библию и получать по десять ударов розгами от отца, если тому приключится встать не с той ноги; не Джеймс, вынужденный до конца дней своих носить обноски старших братьев и питаться постной пищей; не Джеймс, который навсегда останется в этом скучном, неприятном мирке, сотканном из жестокости и презрения с перерывами на богословие, изолированном от общества, от цивилизации, от самого, казалось, здравого смысла, — не он, а она, Жаклин Хэтфилд, у которой всё по определению должно быть хорошо. В уголках его глаз от таких мыслей собралась влага. Только бы не... Чёрт. — Ой, смотрите, кто это у нас тут плачет? Наша девочка, оказывается, так ранима... Что ж, давайте, ребята, подыграем ей. Пусть хоть ноет не без повода, — и Кевин с размаху влепил Джеймсу кулаком в щёку. Хэтфилд не удержал равновесие: парни за его спиной расступились, позволив ему встретиться затылком с полом, перевернули ногами на бок и, расположившись по обе стороны от него, принялись пинать то в живот, то в спину. Было больно, особенно когда чья-нибудь рельефная подошва задевала свежие шрамы, оставленные на коже отцовской рукой, но с розгами это ни в какое сравнение не шло. Синяки останутся, наверное... Главное, впрочем, что били не по лицу, а на остальное было наплевать; спина у Джеймса и так красивой никогда уже не будет, — там одна отметина на другой, один рубец под вторым, — на животе всё бы быстро прошло, по рёбрам никто лупить не собирался. Всё было относительно нормально. Внезапно хулиганы остановились. Зазвучала твёрдая, нервная поступь: учитель уже подходил к кабинету. — Что ж, она получила ценный урок. Надеюсь, что усвоила, — Кевин махнул рукой, и обступившие Джеймса парни разбрелись по классу. О нет, она получила не урок, но кое-что во много раз ценнее — имя. А вот они все, — каждый из этих недорослей, и Кевин исключением не станет, — дома получат по заднице. Жаклин не позволит обращаться с собой, как с дворовой псиной. Она — не Джеймс, она терпеть не станет... — Мистер Лоуренс, позвольте с вами переговорить, — Хэтфилд встал и, заправив рубашку в брюки, ринулся навстречу учителю. Джеймс хотел всё-таки отпроситься с биологии; Жаклин же предвкушала возмездие, представляя лица этих болванов, когда их отправят к директору. Уж этот-то суровый, чёрствый сухарь им растолкует, как и где следует махать кулаками. — Ой, вы только посмотрите, Жаклин пошла учителю в жилетку плакаться! — заорал Кевин. Все его дружки разом рассмеялись. — Жаклин хотя бы перед отцом рыдать не будет, закрывая ладонями побитый зад. У неё на сегодняшний день совсем другие планы... Счастливо оставаться, неудачники, — Джеймс гордо поднял подбородок и чуть ускорил шаг. Эти идиоты только громче рассмеялись, но ни её, ни его это уже не задевало.***
— Ну, как тебе? — Кирк давно уже закончил красить ей глаза; сейчас он доделает всё по мелочи: нанесёт на кожу немного персиковых румян, чуть припудрит нос, подведёт и распушит щёточкой брови... Да, теперь она выглядит ровно так, как хотела. Жаклин кокетничает, отправляет воздушный поцелуй своему отражению, а сразу после одаривает Кирка другим, чувственным и глубоким, по-настоящему французским, долгим, вышибающим воздух из лёгких. Сегодня она счастлива, и своей никем не порицаемой, искренней радостью ей до дрожи охота поделиться с тем, кто понял и принял; с тем, кого, казалось, в своё оправдание подарила ей сама судьба, сама жизнь. — Charmant, — всё-таки отзывается она, ненадолго от него отрываясь. Она оставляет след на его щеке: вот они, её губы, горящие на нём краснотой ожога, рдением её отчаянной любви. Джеймс сейчас фыркнул бы, демонстративно прикрыл рот рукой, будто взаправду готов был от увиденного расстаться с недавно съеденным ужином, но его сейчас не было. Он временами исчезал, когда в нём пропадала надобность... Что ж, оно и к лучшему. — Je dirais même captivant!***
У юной Жаклин не было друзей, не было семьи: даже собственным братьям она едва ли могла довериться, потому что они были по сути своей такими же хулиганами, как и компания Кевина. Впрочем, среди них у неё всё равно завёлся любимчик: Дэйв временами позволял ей что-нибудь отыграть на своей ударной установке, и это были, пожалуй, самые счастливый минуты её бытия здесь, в общине. Хорошо, что музыка не была под запретом: можно было послушать звучание внешнего мира хотя бы на пластинках, которые Дэвид регулярно притаскивал домой, и ответить на него грустным проигрышем на мамином фортепиано. Мать поощряла такое её увлечение, и только, пожалуй, с ней Жаклин ощущала родство. — Споёшь, мам? Я для тебя сыграю, — предлагала она, зная, что голос Синтии просто божественен: такой драматичный, выразительный, высокий и чистый, способный объять своим звучанием любой пассаж, вдохнуть живое тепло в грустное сипение видавших виды клавиш, в жалобные стоны струн. Она наполняла обычно мрачные и гнетущие импровизации Жаклин радостью, светом собственного таланта: всё-таки она была оперной певицей, знала и любила своё дело; любовь к музыке и любовь к собственному ребёнку никогда не позволяли ей отказаться... до сегодняшнего дня. — Прости, малыш, я не могу. У меня так болит голова... Но ты сыграй, я послушаю, — она тихо опустилась на стул в другом конце комнаты. Глаза её в последнее время смотрели жадно, холодно, исполненные какой-то светлой печали. Жаклин не понимала, почему, и догадаться никак не могла, сколько бы ни пыталась. — Если тебе плохо, я не буду шуметь... — Нет, Джеймс, мне не помешает... Сыграй, пожалуйста. Сыграй что-нибудь весёлое, — улыбка мелькнула на её лице. Правда, стоило играющему отвернуться, она так же легко и быстро его покинула, оставив после себя лишь выражение пространное и смятенное. Джеймс играл джаз, — пытался, по крайне мере, — и у самого уже ноги стучали по полу, поддаваясь задорному его звучанию, и руки сами набирали пассажи... Он обернулся, надеясь увидеть, как мать радостно пощёлкивает пальцами в такт, улыбаясь до ямочек на щеках, но реальность оказалась иной, удручающей и пугающей. Музыка мгновенно стихла. — Мам, что с тобой? Синтия ответила не сразу. Трудно было подобрать слова; отвечать было пусть и страшно, но необходимо. — Знаешь, Джеймс... Иногда мне кажется, что Господь отсыпает испытания на долю каждого вслепую. Кажется, что у него нет замысла, что он не собирается никому и ни в чём помогать. Иногда я теряю веру, но взамен начинаю кое-что понимать, — она жестом подозвала его к себе, и он послушно подошёл к ней на ватных ногах, ошеломлённый её смелым признанием. Он опустился перед ней на колени, как опускался перед покинувшим их три года назад отцом, но без страха, без робости: знал, что его коснутся вовсе не розги, а тёплый, осторожный поцелуй. — Бывает, до некоторых вещей додумываешься так поздно, что лучше бы тебя ими и не озаряло, а потом жалеешь о прошлом, думаешь, как всё могло бы быть... А по-другому уже не будет. Никогда. Важно делать правильный выбор, Джеймс. Даже если побоишься, если покажется, что изменить ничего нельзя. Если захочешь бежать — беги, беги и не оглядывайся. Сын непонимающе на неё уставился. О том ли она на самом деле говорила, что он услышал? Правда ли разрешала?.. Нет, такого попросту быть не могло. — Делай то, что захочешь, но делай с умом. Подумай, чтобы потом не пожалеть о своём выборе, — Синтия потрепала его по волосам. Он расчувствовался, но оставался нем. Вместо него заговорила Жаклин: — А о чём ты сожалеешь, мам? — наверное, не стоило: глаза матери влажно заблестели. — О том, что в своё время верила, а не думала. Сейчас я не уверую снова. Я умираю, Джеймс. Лечить меня никто не позволит, ты знаешь, такова христианская наука, так что процесс необратим, я это понимаю и думаю, всё думаю о прошлом... Как никогда ясно я вспоминаю события своей жизни, как никогда чётко осознаю, когда и от чего мне следовало отказаться. Я не хочу быть здесь... Ты, наверное, тоже. Если так, собирай вещи и уноси ноги, начни всё с чистого листа в новом месте; месте, которое сочтёшь лучшим, чем эти забытые Богом земли. Окружи себя людьми надёжнее, чем Вёрджил. Я не думаю, что Господу есть до нас дело, но если когда-нибудь он обратит на нас свой взор — пусть благословит твой путь, — Синтия заплакала. Жаклин расположила голову у неё на коленях, незаметно растерев подступившие слёзы о рукав собственной рубашки. Они долго ещё так сидели, пряча одна от другой раскравневшиеся лица, пока мать не нарушила молчание своим привычным, тёплым, спокойным тоном: — Сыграй. Сыграй для меня, Джеймс. Нет, сыграет не Джеймс; сыграет Жаклин, вложив в музыку всё, что осталось на душе. Никто из них больше не хотел слышать заводной джаз: он раздразнивал щемящую в сердце боль, как собаку, внушал ощущение отчуждённости, которое сейчас — как раз сейчас, в этот день, так непозволительно поздно — между ними исчезло, испарилось, и общая боль, разделенное страдание объединило их. У Жаклин появилась семья; один-единственный родной человек, которого она была обречена вскоре потерять. Её печаль выла под зажатыми клавишами, изливалась в грустный наигрыш: Dm, C, Am, и снова, и снова... Так просто, но так ёмко. Жаклин не знала, понравилось ли Синтии, но очень хотела в это верить. В конце концов, это была последняя её импровизация, которую та услышала, и предпоследний раз в жизни Хэтфилд-младшей, когда она играла на фортепиано. Последний случился через полтора месяца, уже на похоронах её матери, и с тех пор Джеймс не садился за клавишные. Он открыл для себя гитару: на ней всё звучало лучше, даже как-то бодрее... Вот и первая строка его чистого листа. Остальное он ещё напишет. Она напишет. Она ещё решится сбежать; решится, даже если богобоязненный Джеймс будет молить её остановиться и остаться здесь навсегда. Она не будет терпеть. Больше не будет.***
— Я, наверное, уже спрашивал в прошлый раз, но, хоть убей, не помню, что ты мне ответила, — Кирк неловко улыбается. Конечно, он не помнит: в прошлый раз так напился, что Жаклин пришлось тащить в номер его в одной руке, собственные туфли на шпильке — в другой. Она была совсем не против; более того — ей нравилось брать его на руки, но не из-за ощущения физического превосходства, нет: просто Хэмметт всегда был особенно милым, беспомощно хватавшийся за её шею и подёргивавший ногами в попытке сохранить равновесие, несколько всё же побаивавшийся терять под собой опору. — Почему тебе всё это так нравится? Неужто тому виной один только Тим Карри?.. Она смеётся. Мельком вспоминается тот день, когда Хэмметт, только-только принятый в группу, принялся рассказывать о своей любви к кинематографу. Он взял в кинопрокате пару кассет с любимыми фильмами, и среди них взгляд Жаклин зацепила только одна. «Шоу ужасов Рокки Хоррора», да... Старое, сумбурное, но забавное кино. Они смотрели его все вместе: Кирк просто улыбался, Ларс в открытую хохотал, Клифф, раскуривая самокрутку, молча смотрел в экран телевизора, а вот она... Она была без преувеличения впечатлена, и потому не смеялась, не моргала и даже, казалось, не дышала. — Он, конечно, был великолепен, но нет, на мою любовь к макияжу он сильно не повлиял. Знаешь, как меня звали в старших классах? Кирк что-то такое слышал... Чёрт, кажется, забыл. — Сейчас, подожди... Ля Салоп? — Хэмметт смаргивает и выжидающе на неё смотрит. Что, не угадал?.. — Так тоже, но уже позже. Меня называли Джимми Кратер; ну, знаешь, типа у меня рельеф лица похож на поверхность Луны, — она сводит брови на переносице и устало закатывает глаза. — А Шлюшкой меня называть начали после того, как я отказа Кевину в свидании. Логично, правда? — она не сдерживает усмешку. — Не то слово. Как там тебя ещё звали, Маркиза де Сад?.. — Хэмметт интересуется без напора, но Жаклин готова ему выложить абсолютно всё. — И такое было. Но это уже после того, как я не отказала Кевину в свидании, — она ухмыляется. — Он, конечно, хотел просто надо мной поиздеваться, но его неудачная шутка зашла слишком далеко. Знаешь, Джеймс на последнем году обучения стал крупным парнем, самым высоким в своём классе, и ему не составило труда скрутить этого доходягу, ткнув его носом в скамью. Правда, ему бы не хватило фантазии по-настоящему отделать Кевина, а вот мне... Я сняла ремень, дёрнула с него джинсы и здорово его отлупила, а у него, представь себе, встал. В кустах сидели его дружки и всё это время безудержно ржали, а он рыдал и всё пытался себя потрогать. Потом я его, конечно, отпустила, и он побежал от меня как был: со спущенными штанами, которые и натянуть обратно не мог, полуслетевшими трусами и ярко-красными ягодицами. Его потом так и звали — Красножопый Кевин. Недолго, правда: через неделю он сменил школу; не вынесла его тонкая душевная организация такого жестокого издевательства. Кирк смеётся; на щеках его появляются милейшие ямочки. Жаклин ему вторит, но позже возвращается к сути вопроса: — В общем, в мои школьные годы, кроме этого случая с Кевином, особо ничего хорошего не было. Меня постоянно дразнили, и больше всего я ненавидела собственное лицо. Отец запрещал мне пользоваться кремами от прыщей, приравнивая их к запрещённой христианской наукой традиционной медицине, и каждый раз бил чем попало по рукам, когда заставал за этим занятием. А я на себя в зеркало смотреть не могла: такая страшная рожа, красная, вся в шрамах... Она такой и осталась, и она мне всё ещё не нравится. А макияж её скрывает; намазала тональник — и будто не стало всех этих лет бытия Джимми Кратером. Хэмметт понимающе кивает. У него, конечно, таких проблем не было: его всегда гладкая кожа оставалась для Жаклин предметом белой зависти даже спустя годы после их знакомства, но он всегда проявлял просто поразительную способность к эмпатии. — А чулки и платья? Почему они, а не какие-нибудь топики и мини-юбки? — Кирк не презирает и не осуждает; говорит так легко, так буднично, и за это она его безмерно любит. Рядом с ним она может побыть собой: до чего же это, чёрт подери, приятно!.. — Кажется, они бы тебе подошли. У тебя ноги длинные... — И вечно небритые. Всё-таки приходится быть Джеймсом, — грустно заключает она, но уже в следующий момент с хитрым ликованием продолжает: — А платья и чулки... Знаешь, отчасти я согласна с тем, что Джеймса дразнили в школе не просто так. Он и вправду страшненький, но бёдра у него что надо, — она хлопает по телу Хэтфилда ближе к ягодицам. — Была бы ещё талия... Впрочем, даже так закрытые наряды на нём сидят намного лучше. Или что, ты скажешь, что мне не идёт? — она привстаёт и прикладывает к себе выуженное из шкафа чёрное платье. Конечно, ей идёт; она это прекрасно знает. Знает, что чёрный стройнит, что бандажная ткань утягивает жирок на боках, заодно стягивая к грудине отъеденный Джеймсом бюст; что декор верха, выполненный из серовато-голубого шёлка, отлично подходит под цвет её глаз, что гармонирует с цветом подтяжек для чулок, плотных, чёрных, отороченных по верху серебристым кружевом. Она умеет себя подать, и у неё, в отличие от Джеймса, есть вкус в одежде: никаких футболок с машинками, никаких патронташей, по ширине превосходящих его собственные трусы, и никаких шипованных браслетов; только платья, блузы и юбки-миди. Штаны ей не очень идут; вернее, не очень идут ему, несколько плоскозадому, с весьма внушительного объёма ляжками, но всё ещё тонкими лодыжками. У Кирка тоже есть вкус, она знает. Это — ещё одна из многих вещей, которые роднят их, метиса из семьи моряка и девушку из общины фанатиков. Такие, казалось бы, во всём разные, на деле они друг другу ближе, чем кто-либо другой; это Жаклин поняла ещё тогда, когда впервые с ним заговорила. То был, пожалуй, самый счастливый день в её жизни.***
После смерти Синтии Джеймс замкнулся в себе. Он перестал показываться свету, так что его жизнь начала выстраивать Жаклин; она сбежала, набравшись решимости, оставив за спиной братьев, священников, общину, весь привычный ей маленький мирок, изученный за эти лета с такой доскональностью, что от осознания всей картины бытия в нём сводило скулы. Она добралась до города, она нашла отдушину в тяжёлой, по-настоящему тяжёлой музыке. Она впервые встретила единомышленника, мелкого, щуплого датчанина, с которым заговорила из интереса скорее к его происхождению, чем к его личности и планам на будущее, которыми он, однако, и без спроса охотно с ней поделился: — Я, знаешь, на ударных играю. Группу свою хочу сколотить, и буду рубить такой металл, который британцам новой волны даже не снился, — он вознёс руки к небу, мечтательно прикрыв глаза. — А ты что планируешь делать? Чем вообще занимаешься? Жаклин чуть приоткрыла рот. Чем?.. Она была в бегах. Она пряталась от того, что было ей знакомо, избегала церквей и соборов, надеясь, что жизнь теперь устроится как-нибудь сама собой, без её вмешательства. Она ночевала на лавках в скверах и на полу в притонах, она ела то, чем с ней великодушно делились время от времени местные торчки, жила без крыши над головой... Чем она занимается? Выживает? Нет, такой ответ не подошёл бы. Может, ей вообще следовало промолчать? Хотя... Она окинула взглядом валявшуюся под ногами акустику в мягком чехле и, стараясь скрыть грусть в голосе, заключила: — Играю на гитаре, — тогда она ещё не подозревала, что именно эти три слова станут для неё билетом в будущее. — Так это же круто, чёрт подери! Я как раз ищу гитариста, — Жаклин поморщилась. Она уже пробовала на себе эту роль, и ничего серьёзного из предыдущих её групп в итоге не вышло. Тут, наверное, будет такая же бесперспективщина... Впрочем, почему бы не попытаться? Может, этот парень хотя бы обеспечит её жильём на недельку-другую. Она кивнула. — Ой, ты согласен?.. Здорово! Ларс Ульрих, — датчанин протянул ей руку. — Жак... Джеймс. Джеймс Хэтфилд, — она неловко потрясла его ладонь. Этот парень хоть и был европейцем, но всё равно бы не понял. Никто бы не понял. Ларс оказался на удивление целеустремлённым человеком: действительно слепил группу из тех, кто попался под руку. На басу играть взял какого-то добросердечного заморыша, соло-гитаристом избрал сначала задорного парня с Ямайки, Ллойда Гранта, которому, впрочем, с ними оказалось не по пути; он записал соло для их первой песни и тут же оказался заменён Мастейном. Дэйв — чёрт, как же он напоминал Жаклин её брата, Дэвида! — оказался существом насколько возможно противоречивым: грубил, сквернословил, пьянствовал, но после пьянки обычно почти сразу звонил и спрашивал, любит ли его Джеймс. Джеймс — конечно, как друга, потому что с таким непредсказуемым человеком водить дружбу безопаснее, чем отстранять его от себя. А вот Жаклин его не любила; более того, не могла терпеть, когда он, едва вколовший себе дозу, вешался ей на шею и, будто впав в детство, просил её его приподнять, подкинуть... Приходилось ему подыгрывать, чтобы он вдруг не вспыхнул. Она знала, что он способен абсолютно на всё: однажды уже кинулся на неё с кулаками, когда его псина расцарапала машину милашки-басиста, а Жаклин всего-то решила её отогнать, легко пнув под зад. К её большому счастью, Ларс нашёл этот проступок возмутительным и выгнал Мастейна из группы. В ту ночь она спала спокойно: не пришлось ей выслушивать россказни этого торчка о демонах, которые, подобно птицам, всё кружили у него над головой, не пришлось доказывать, что Джеймс его ценит больше жизни, и никто не принялся колотить по её двери в четвёртом часу утра. Но счастье долго не длилось: на следующий день Дэйв к ним вернулся. Ларс его снова принял, и пытка дружбой продолжилась; он позвал Джеймса выпить, и Жаклин притащилась с ним в бар, за которым их обоих спустя три часа едва не придушил дилер, — последнему Мастейн задолжал, кажется, даже больше, чем стоил бы сам, порезанный и распроданный на органы. Когда же Хэтфилд, этот крупный, сильный — пусть и тощий — парень расправился с кредитором Дэвида, Жаклин влепила Мастейну пощёчину. — Эй, ты чего? Да если бы не я, он тебя уже пришил бы! — завизжал Дэйв, всё это время простоявший за спиной у Джеймса, за что получил уже по носу. — Да твою мать, что с тобой? ПМС? Кулаками машешь, как девчонка. Джейми, блядь, Хэтфилд, прекрати этот цирк! Это он, чёрт подери, зря ляпнул: Джеймс огрел его уже в полную силу, и Дэйв привалился к стене бара. — Джейми? Я тебе не какая-нибудь там Джейми, — напряжённое, готове к драке тело угрожающе нависло над Мастейном, и тот, осознав перспективу за очередной свой едкий комментарий остаться без зубов, промолчал. — Прояви уважение, сучка рыжая, — она схватила его за волосы и приподняла над асфальтом. — Жаклин. Жаклин, мать её, Хэтфилд. Знаешь, она всегда была крутой девчонкой: кулаками в своё время замахала разом нескольких таких, как ты. Ты себе не представляешь, через что она прошла, и понятия не имеешь, как она может бить; ты не видел, как она вдребезги разбила полезшему её лапать святому отцу нос, не видел, как она на лету ломала в пальцах отцовские розги, так что не смей вякать! Ещё раз что-нибудь такое услышу — лицо по стене размажу, понял? — Мастейн быстро закивал, попытавшись проползти у стоящего перед ним Джеймса между ног, но тот вновь потянул его за волосы, на этот раз с такой силой, что пару секунд оторванный от земли Дэвид провисел на них и только на них. Шипя от боли, он опустился на ноги и поспешил отбежать от Хэтфилда на безопасное расстояние. — Чокнутый, блядь. Совсем головой поехал? Жаклин, ё-ёб... Да как ты это вообще придумал? — Дэйв ощупывал кожу головы кончиками пальцев и от каждого прикосновения тихо всхлипывал. — Что, тоже торчишь, да? На чём тебя так повело? Марки, мескалин?.. — Жаклин сжала кулаки до хруста. Радужки её побелели, зрачки пугающе расширились. — Да ну тебя на хер. Хоть Мадонной, хоть Жанной д'Арк себя считай, мне плевать вообще, только ко мне больше не подходи! Слышишь? Ни на метр!.. Жаклин и не собиралась. Она только с улыбкой на лице пронаблюдала, как Мастейн убежал, поджав хвост. Была ли она безумна? Может быть, но у неё, по крайне мере, была репутация и некоторая — не абсолютная, но весьма обширная — власть. Пара слов Ларсу — и это рыжее недоразумение отсюда вылетит без вещей и денег, а уж поводов выпнуть Мастейна у Ульриха теперь хоть отбавляй: дилер упомянул, что Дэйв продавал оборудование, которое до этого все считали утерянным в дороге, — конечно, прямиком из пикапа Рона выпало, как же, — или оставленным на починку у одного из рукастых знакомых Клиффа, сменившего МакГовни, когда тот стал по горло сыт подколами Дэвида, — а техники, совсем не дешёвой, «утеряно» было немало. Что ж... Прощай, Мастейн. Ларс с его увольнением разобрался очень быстро, даже быстрее, чем предполагала Жаклин: разбирался со страстью, с напором, и в итоге оставил Дэйва на остановке с одним только билетом на автобус в кармане. Вышло, конечно, здорово, но теперь предстояло найти ему замену, желательно сговорчивую и мягкую характером. На прослушивание приходили почти сплошь одни торчки, так что большинство гитаристов отбраковывали ещё до того, как они начинали насиловать инструмент, выжимая из него последние соки и тем самым стараясь произвести впечатление на уже не безызвестную группу. Жаклин помнит: Кирк явился им как луч света среди кромешной тьмы. Здорового вида, с этой невероятно гладкой кожей, большими глазами и новенькой гитарой под мышкой. — Маменькин сынок ударился в металл. Какая прелесть, — съязвил Ларс. — Ты у нас откуда? Я тебя среди местных ни разу не видел. — Из Сан-Франциско. Я только ради вас сюда и приехал, — кривозубая его улыбка заставила Ульриха брезгливо поморщиться. Жаклин же, напротив, успела и в ней, мелькнувшей всего на пару секунд, разглядеть особое очарование. — Так... Что мне сыграть? Сыграл он всё, что потребовал Ларс, и сыграл безупречно. Они его приняли. Теперь предстояло проводить нового члена группы до их общего жилища, а одновременно с этим — завести первый разговор. — Хей... — он подошёл к Джеймсу. Последний ощутил, что ему следует хоть что-нибудь сказать, но не придумал ничего умнее, чем попросту представиться. Представиться Кирку, парню, который про их группу знал, пожалуй, даже больше, чем они сами... От осознания нелепости этой своей затеи Хэтфилд на миг перестал соображать, и потому ляпнул, сам себя не услышав: — Жаклин. Жаклин Хэтфилд, — она протянула Кирку руку. Ларс, шедший чуть поодаль, остановился и ошалело на неё уставился. Новый гитарист поначалу смутился, и Жаклин ждала от него уже чего угодно: того, что он ей сейчас врежет, что назовёт ненормальной, как это сделал Дэйв, но не того, что последовало в ответ: — Цирцея Хэмметт, — он легко сжал её ладонь в своей. — Кстати, а ты у нас кто: Лариса или Ларсетта?.. — он повернулся к Ларсу. Жаклин рассмеялась, а с ней и Кирк, и гордо вышагивающий впереди Клифф. И даже — хоть он того никогда и не признал бы — сам Ульрих, пусть и тихо, пусть и прикусив губу. — Меня в эти свои извращения не втягивайте, — отрезал он, ускорив шаг. Клиффорд, которого он всё пытался нагнать, вдруг обернулся и, похабно улыбнувшись, высоко произнёс: — Радклиф Ли Бёртон, — он кокетливо помахал плетущейся за ним троице. — Давай, Ларс, большинство против тебя. — Ай-й... Лаврентия, вообще-то. Можно просто Ларри, — он прыснул со смеху, не сумев взять себя в руки. Разговор, несмотря на откровенно нелепое своё начало, вполне себе задался. Конечно, Ларс и Клифф посчитали это всё просто странной шуткой; Кирк, тем не менее, дал Жаклин понять, что относится к этому вполне себе серьёзно. — Мне всегда тебя так называть? — спросил он шёпотом, когда Ульрих и Бёртон скрылись за поворотом. В уголках глаз Хэтфилда собрались слёзы. — Если хочешь, — он чуть к нему наклонился. — Но на публике всё-таки зови меня Джеймсом. — Договорились, — Хэмметт похлопал его по плечу. Всю следующую ночь Жаклин не могла уснуть. Всё-таки он нашёлся; тот, кто понимает, тот, кто не смеётся над её красивым, чёрт подери, именем. Милейший во всём штате парень, с этими его мелкими кудряшками, блестящими глазищами и ямочками на щеках... Может быть?.. Нет. Жаклин нельзя влюбляться, нельзя, только не в него... С другой стороны, а в кого, если не в Кирка? Да и она, кажется, уже... — Спокойной ночи. Хотя уже, пожалуй, доброго утра, — Кирк проходил по коридору мимо её комнаты. — Завтракать пойдёшь? Мы с Клиффом собирались заварить лапши на двоих, но на тебя, я думаю, тоже хватит. Конечно, она пойдёт. Она согласится; согласится на что угодно, лишь бы Кирк предложил. Процесс необратим: она влюблена, как последняя дурочка, но, к счастью, не в какого-нибудь Мастейна, рыжего выродка, не в Ульриха, милого, но жёлчного, — в по-настоящему хорошего парня.***
Платье с трудом сходится на спине: всё-таки Джеймс, этот любитель заедать пиво рёбрышками, от своих гастрономических пристрастий в весе не убавляет. Бритая грудь скрывается под тканью, прилегающей плотно, будто вторая кожа, живот очерчивается как никогда явно, но всё-таки утягивается, становится почти плоским, когда robe noir jais захлопывает в своём футляре тело Жаклин. Сидит оно на ней уже не так хорошо, но Кирк при её виде всё равно улыбается. — Ребекка, кстати, так ничего и не заметила, — вспоминает Хэмметт, оглядывая Хэтфилда со всех сторон. — Она никогда не была особенно внимательной, — парирует Жаклин. И правда: будь её ум чуть более цепким, она бы не разрушила собственными руками свои с ним тёплые, дружеские отношения; заметила бы сразу ту гору непреодолимых различий, которую им было суждено притащить после свадьбы в общий дом, сказала бы «нет», когда тот, встав на одно колено, промямлил восхищённую любовную тираду, так и не сумев облечь предложение руки и сердца в слова. Она бы не стала его у неё забирать, не стала бы своими бесцельными притязаниями терзать её сердце, отстраняя от Жаклин единственного, кто был ей дорог с самого дня встречи. Она бы увидела, что между ними связь покрепче, чем металл колец, благороднее, нерушимее, чем святой обет... — Да и ей, к слову, не пошло бы. — Как знать, — в его взгляд просачивается грусть. — Может, во второй раз получится, как думаешь? Лани не такая; с ней я могу неплохо сойтись... Жаклин кивает. Да, его новая пассия хороша собой и очень даже мила; и он, к счастью, уже не так глуп, не побежит звать её под венец спустя четыре месяца после знакомства. Он подождёт, поживёт с ней, не сковывая обязанностями ни себя, ни её, — только когда поймёт, что она — та самая, тогда... Джеймс желал другу счастья, но Жаклин всё-таки в глубине души надеялась, что они скоро разбегутся. — Кстати, как у тебя с Франческой? Кажется, она уже всё за тебя решила, — Хэмметт по-доброму усмехается. Да, она давно уже намекала, что намерения у неё серьёзнее некуда. — Хорошо... Прекрасно. Если она хочет, то почему нет... В конце концов, ты уже состоял в браке, скажи, не сильно ведь это удручает? Кирк мотает головой, мол, «совсем нет, ужиться можно и не с тем, и с ним порой живётся даже лучше, чем с тем самым». Её это успокаивает. Конечно, Джеймс сделает предложение Франческе, — он будет просто обязан, потому что навлечёт на себя подозрение, если её упустит, испортит тонкий противоречивый баланс между душевным спокойствием Жаклин и претящим ему общественным мнением, — а Хэмметт женится ещё раз, может, и не на Лани, но на ком-нибудь ещё. Жаклин останется одинокой, даже создав семью. Она видит во Франческе подругу, но не спутницу, не супругу; в Кирке же есть всё то самое, что она так давно искала, но никогда ей не случится хоть чем-нибудь укрепить их союз: ни браком, ни даже случайно брошенной в разделённом на двоих одиночестве вечера клятвой. Впрочем, Хэмметту не нужны слова: он и без них — самое надёжное, что есть в её — и его, Джеймса — жизни. Ни разу не дал повода в себе сомневаться, не отвернул лица, даже когда она, рыдающая перед ним накануне его свадьбы, в крепком, долгом объятии, измазала слезами и тушью всё его лицо. «Знаешь, я в своей жизни по-настоящему ценю очень немногих людей, и двое из них — ты», — признался он тогда, и она поверила. Верит до сих пор. Пусть всё полетит к чертям; пусть, ей не жаль, что лучших дней уже не случится, не жаль, что станет она не изысканной мадам почтенного возраста, а алкоголиком-провинциалом, невесть как дотянувшим до своих лет; не жаль, что заключит брак не по любви, что наделает ещё ошибок, от которых вскоре потеряет сон; не жаль, что вовсе не любимый мужчина будет целовать её при встрече, но жена, которой она и брать себе не хотела, — ничего не жаль, пока есть уверенность в том, что случится ещё не один такой вечер, когда они будут только вдвоём, что она напишет ещё пару дерущих душу песен, что на неё налезет ещё чёртово чёрное платье. — Знаешь, всё-таки ты права, — она слышит его голос и понимает, что не пожалеет уже о своём выборе, как жалела её мать, потому что всё содеянное привело её сюда, к нему, в его номер, — ей бы не пошло так, как идёт тебе. Плевать, что он скоро женится; даже тогда она не перестанет запечатлять на его щеках поцелуи. Когда же его пассия начнёт допытываться у Джеймса, с кем проводит ночи Хэмметт, тот будет лишь недоуменно пожимать плечами, а через несколько часов, снова становясь Жаклин, примется оставлять на нём следы от помады. Всё ещё будет; в конце концов, у неё, Жаклин Хэтфилд, всё по определению должно быть хорошо.