Остаёмся

Нет ничего плохого в желаниях. Нет ничего плохого в желании быть выше. Просто. Совсем ничего нет. Даже чуть-чуть. Ночью даже на потрёпанном непонятного цвета диване холодно — пробирает до как будто трясущихся костей. Ветреный малахитово-пепельный холод ранней весны заглядывает во все трещинки, ступает по переливающимся осколкам разбитых стеклянных бутылок и шуршащим фантикам от недавно съеденных конфет. Шелестит осенней ядовитой листвой среди изорванных старых штор и коротких жёстких на ощупь одеял. И спасает, возможно, лишь примирение двух сторон. Когда Кен шипит сквозь стиснутые зубы слова согласия и сильно жестикулирует руками, высказывая надуманные условия в эту же самую секунду. Недовольный зверь в своей берлоге, куда прошёл чужак с ружьём-трезубцем. Практически осквернил своим цветочным запахом и отпечатками от поношенных сапог. Когда Чикуса поправляет очки с мелкими словно специальными царапинками и кивает с едва заметной улыбкой на бледных узких губах. Прячет руки в карманы школьных штанов и будто выжидает чего-то, с равнодушием оглядывает мрачное помещение якобы дома для дешёвых фильмов ужасов, куда сочится тусклый свет последних лучей солнца, уходящего в тёмно-синюю глубину воды. Когда Хром ещё больше прижимается к покрытой мхом стене с ещё не отпавшей штукатуркой, стараясь с ней слиться, стать немой тенью. Точно обездвиженной, обвязанной тонкой леской фарфоровой куклой с искусственным глазом. Просто затеряться среди кирпичиков, стать слезшей уродливой краской, потускневшей благодаря песчинкам расчётливого времени. Впрочем, как и всегда, её интересы не учитываются. И эти неловкие объятия, запах конфет и жевательной резинки — непривычное, далёкое от её понимания, пускай даже видимое, слышимое, ощущаемое каждый день. Неисчислимые уже они, эти дни. Хром не может уснуть. Не потому что вновь гуляет по сломанным доскам шальной дикий ветер. Не потому что Кен то сопит, то храпит. Не потому что ей кажется, что Чикуса внимательно поглядывает за ними, скрывая свой взгляд за пыльными стёклами очков. Просто это странно. Похоже на подобии сказки, которую когда-то читала знакомая женщина. Хром называла её волшебным словом «мама» и ошибалась до хруста костей и потери крови. — Вставай! Собирайся! — Кен вновь хмурится и жестикулирует измазанными в молочном шоколаде и вафлях руками, что-то бормоча — но уже тише — про глупую девчонку, которой пора бы начать делать хоть что-нибудь. И Хром отводит взгляд, чувствует себя немного пустой, даже потерянной. И становится всё холоднее и холоднее, будто отняли что-то важное, столь дорогое и нужное наравне с журчащей чистой-чистой водой. Хром поправляет помятую после недолгого тёплого сна юбку и убирает назад растрепавшиеся волосы. Сегодня, кажется, намного теплее. Через свистящую пустоту, где должна быть прозрачная стена, проглядывает освещённая лазурь, полная парящих пепельно-воздушных облаков-галеонов. А он всё стоит неприлично близко и ждёт чего-то, — думается: вдруг её? — скрестив руки на груди. — Кен?.. — Пойдём. Нужно в магазин сходить; тем более тебе не помешает свежий воздух. Хром незаметно кивает в знак согласия. Здесь и есть этот самый свежий воздух из-за развалившихся в некоторых местах стен и выбитых оконных стёкол с рамами, да только это уже что-то привычное, обыкновенное. Со всем можно смириться и остаться. Просто обычное. Глухие, настолько далёкие, словно звучат с другого берега реки, шаги отстукивают по потемневшему от растаявшего снега асфальту. Кен вновь хмурится и шипит, подобно озлобленному голодному дворовому коту с облезшим хвостом, из-за чего Хром чувствует себя немного неудобно. Ощущает себя лишним человеком. Да только это чувство сменяется крохотным-крохотным зёрнышком проросшего счастья. Наверно, Мукуро, Кен и Чикуса для неё предстают подарками судьбы. Пускай отдалённые от неё — она всё равно рада даже этой мелочи куда больше, чем иллюзорным грёзам и фальшивому доброму голосу женщины-обмана. И пускай нет кровно-родных объятий в мягкой постели, где читают сказки на ночь и говорят за обеденным столом о повседневных делах. Наверно, именно поэтому она останавливается посреди дороги и приковывает взгляды обеспокоенных и вздыхающих прохожих редкими всхлипами и звёздами-слезами. — Ты чего остановилась? — Кен выпрямляет спину и поворачивается к ней. Стиснув зубы, практически рычит, проклиная всё на свете из-за её резких слёз, которых они толком-то никогда не видели. Потому что она, вероятно, сдерживалась всегда: кусала губы до крови, сидела в тёмном углу, не поднимая головы. И молчала, боясь их потревожить и якобы просто так попросить о любой помощи. — Чего ревёшь-то?! Прекращай. Прогоняет любопытных зрителей злобным взглядом и делает широкие шаги, ближе к ней. Трясёт за дрожащие плечи и просит-практически-приказывает поднять вечно опущенную голову. Говорит: «Смотри в глаза». И обнимает, в конце концов, чтобы успокоить. Прижимает чересчур сильно, а Хром не отстраняется, не просит ослабить эту, в какой-то степени, хватку дикого зверя. — Кен… спасибо вам. Всем. Она не то чтобы улыбается редко — просто он видел не столь часто, чтобы не удивляться этому, казалось бы, редкому для многих явлению. И обнимать вроде как больше не стоит, да только руки сами прижимают к себе, к груди без воли хозяина. — Прекращай уже, ну. Иначе здесь оставлю. Нам всё-таки в магазин надо.