Бабочка в сердце

Ханин курит. Ханин молчит. На нешироком диванчике спит Чума. Спертый воздух жаркого оконченого дня держит за горло тяжелой хваткой. Пот стекает с головы и противно скатывается по спине. Ханин не выдерживает и открывает балкон. Старая дверь сыплет осколками краски и громко скрежещет - Ханин быстро разворачивается и спокойно выдыхает: спит. Он на цыпочках возвращается к своей постели. В сумрачном мареве Чума кажется абсолютно другой: рука прижимает к телу угол скомканного пледа в поисках дополнительного тепла. Тепла ли?.. Свежий ветер колышет старые занавески, и комната полнится ночными звуками: поддающими газу машинами, веселыми криками компашек и до отврата знакомыми рабочими сиренами. Чума мычит во сне, ворочается. Плед сползает от движения, обнажая тонкие, длинные ноги, и Ханин поневоле любуется. Попытка вызвать отвращение воспоминанием прошлой ночи, когда пьяная девушка залезла на него голышом, вместо неприязни заставляет сердце забиться немного чаще. В голове пролетает шальная мысль, что если бы она не проявляла такой напористости, он, возможно... Ханин кривится, отгоняя непрошенные мысли, глубоко затягивается и протягивает руку, чтобы прикрыть волнующее тело. Чума, натянутая, как струна, пытается удобнее обнять рукоятку Ханинского пистолета, и капитан с внутренней ухмылкой понимает, что дрожит она не из-за недоверия к ментовскому отродью. Вот только что на самом деле заставляет ее так трястись - волнение от оружия в руках или плотно прижатое к ней капитанское тело? Ханин хмуро вспоминает, что вот так шептал на ухо он обычно однокурсницам, чтобы через час-два гарантированно затащить их в постель, но остановиться почему-то не может. Чума поворачивает голову и чуть улыбается. Губы девчонки слишком близко. Ханин каменеет на пару секунд, но пересиливает себя и язвит, руша неловкий момент. Он и не сомневался, что она попадет с первого раза. Она смотрит на него, как собачонка, большими и преданными глазами. Спеси как не бывало - нахальная бездомная девчонка превращается в отчаявшуюся девушку. -Поцелуй меня... на прощание... Ханин шумно выдыхает и сжимает кулаки до грозящих разорвать кожу от натяжения костяшек. -Ханин, ну прошу тебя, поцелуй меня! - ее голос хрипит, наполняемый подступающими слезами. Ханин отчаянно хмурится, пытаясь унять ноющее сердце, и видит снова предательски дрожащие пальцы, прикуривая и наполняя легкие едким дымом до отказа. Влажный язык во рту горчит, упрямо сжимаются сухие губы. Не этого он хочет. Не стоять, отвернувшись, как чужой - подойти, прижать крепко, пыхтеть куда-то в макушку, ложно убеждать, что все будет хорошо. И если не трахнуть - а, мать твою, хочется же, признай - то хотя бы прижаться губами ко лбу, гладить по спине и тонким плечам. Не отпускать. Ни туда - в парк, снова ловить собой выродка, ни в другую степь - воевать за выживание среди таких же хороших, но сильно озлобленных жизнью девчонок. О Тане совсем не думается. Украдкой наблюдая в зеркало заднего вида за копной золотистых локонов, прикрывающих сердитое лицо, Ханин все-таки поворачивается и касается плеча Чумы. Та дергается, словно от удара током, и сердится еще больше. Ее слова заставляют чуть улыбнуться: ревнует и с юношеским максимализмом обещает убить соперницу. Чумичка. Удар по сально улыбающейся роже таксиста кажется донельзя правильным. А вот исчезновение за высокими железными воротами обиженной Чумы - нет. Шрам на шее Тани сожаления не вызывает - разве что смешит. Сердце бьется, как сумасшедшее, пока машина гонит в парк на пределе возможностей. Ханин никогда обладателем хорошей фантазии себя не считал - но картинки, рисующиеся в голове кричат таким буйством красок (вернее, разнообразием красного), что позавидовал бы любой Пикассо. Он перебирает в голове примерно десятый способ стереть с лица земли чертова ублюдка, когда свет фар выхватывает из тени медленно бредущую окровавленную фигурку. Она трясется в его руках. Не отвечает на его объятия, потому что просто не может разогнуть руки - но цепляется кровавыми пальцами за серую футболку капитана, не позволяя ему отодвинуться. -Я бросила. Ледяные пальцы обжигают ладонь, отвергая протянутую пачку. -Давай в среду. Или на следующей неделе, да? Извини, завал полный. Ханин позорно сбегает в кабак на другом конце города, чтобы нажраться в хлам и не видеть, не слышать пришедшую в гости треклятую девчонку кроме снов еще и в живую. Где-то на дне бутылки с водкой он признается бармену, что влюбился в эту малолетнюю дуру как глупый пацан. И что понимает: если пустит ее в свою жизнь - навряд ли сможет уже отпустить.