Цветок

      По окончании пятого дня Великой Битвы Бхимасена был доволен собой. Ну, и что, что пока ему ещё не удалось придушить ни одного из ненавистных кауравов… зато он встретился в поединке с Дурьодханой! И пусть негодяя не довелось отправить в ад, как того хотелось — всеми переполненными жилами! — пусть… это не так легко, как ему когда-то казалось, это воистину трудный противник, если не сказать больше… но победа, тем не менее, была на стороне Бхимасены. Дурьодхану его братья унесли с поля битвы на руках, а его противник добрался до своего лагеря и лазарета сам. Несмотря на то, что голова его была расшиблена не то, что до крови, а едва ли не до мозга, а мышцам и костям было так, будто не осталось ни одной целой — все размолочены в труху.       Но это ничего. Накула и Сахадева — не просто лекари. Они дэвы. Благословлённые небесными силами на то, чтобы и обречённые вставали под их руками — может, даже и без всяких снадобий. Бальзамы нужны лишь для вида — чтобы те, кто смотрит на деяния дивных целителей, не забивали себе разум лишним.       Это о них стало известно ещё до начала битвы. Когда мама со слезами прибежала к сыновьям с мольбою… исцелить врага. И от такого… Бхимасена не видел этого, но по глазам брата Арджуны, который видел, понимал: это — верная смерть, это исцелить невозможно, это можно только добить из сострадания, если хоть у кого-то поднимется рука…       А Накуле с Сахадевой хватило получаса, чтобы сделать всё так, будто ничего и не было. Бхимасена, опять же, не видел этого. Но достаточно было услышать. Даже не от самих братьев, которых куда больше занимало в тот миг предательство их дяди, махараджа царства Мадра Шальи, — от мамы, благодарившей их истово, не стесняясь ни слёз, ни неприкрытого желания младших сыновей отвратить от этого свои уши.       Ну, так чего ему, каменнотелому Врикодаре, бояться какого-то там проломленного черепа? Подумаешь… Добрая лепёшка на лоб из вязкого пахучего бальзама да чудесные руки братьев — и уже к ночи он будет целёхонек, словно никогда и не воевал.       А вот Дурьодхане придётся промучиться до утра… и это не могло не быть приятной добавкой к действию бальзама. Хоть проклятый данава и встанет — не таков, чтобы не встать. И выйдет на поле битвы. Но…       — Ну, всё, брат, теперь спи, — сказал Накула, стирая тряпицею остатки снадобья с совершенно целого лба недавнего раненого. — Выспись хорошенько. Завтра будет весёлый денёк.       И только брат Накула мог сказать об этом так. «Весёлый…» Юдхиштхира с самого начала войны словно не сражался, а совершал пуджу своим противникам вместо богов. Арджуна ещё за три дня до битвы, после того как увидел то, что увидел, сделался таким, словно его ненароком задело по голове ваджрой Господа Индры, летящей в другого, — даже их мудрый советчик Васудева Кришна не мог заставить великого лучника по-настоящему хотеть сражаться. Сахадева пребывал в своём обычном состоянии — замкнутой тишины, которая делает, что ей скажут, но ничего не желает сама. И только Накуле — после предательства дяди… и, похоже, не только после него… — воистину хотелось воевать и убивать, а не только исцелять.       И Бхимасене.       …Его прекрасная госпожа… он даже не чувствовал унижения, в сердце своём называя её так. Гордая, бесстрашная хозяйка ручного тигра, огромного, сильнее и свирепее многих других тигров и даже слонов, но не знающего высшей услады, чем мурлыкать у её ног… если допустит прижаться к ним… и прыгать сквозь горящие кольца, лишь бы только она рассмеялась… а если она отпустит его на вольную охоту, то первая добыча будет положена к её ногам… и вторая… и третья…       О том, любила ли она его, Бхимасена старался не думать. В принадлежащие ему годы жена честно и преданно выполняла супружеский долг и даже проявляла в этом страстность… такую, какой он не знал в других… такую, что в одну из ночей он даже разрыдался от счастья, что это он, он! — может дать такое женщине… самой драгоценной…. самой…       Но вот она сама никогда не плакала из-за него. Если в глазах Драупади Панчали и блестели слёзы недуга Камадэва, то только из-за брата Арджуны… Которому воистину хотелось иной раз наломать рёбра за то, что с его стороны причины для этих слёз — были. Но эти рёбра так и оставались целыми.       Бхимасена знал своё место. Свой долг. И своё сердце.       И считал, что это хорошо, когда твоё место у тебя есть. А то будешь, как глупый брат Арджуна, — словно не сам, а чужою волею, — истаптывать ноги по лесным тропам и чужим царствам, приставать с неуёмными вопросами к мудрецам и не только, да так, что полученные ответы лишь плодят новые вопросы — не иначе будто крысы своих крысят, — и разуму, и сердцу только в тягость. Зачем такое?       Врикодара будет просто знать. Почему и за что он хочет убивать.       За тот день, когда Её слез стало слишком много. Слёз рваной ярости… слёз тихой скорби… бесконечных, неостановимых слёз… гордых, молчаливых, с сухими глазами — слёз…       С мыслью о которых невозможно даже спать… но нужно… завтра будет весёлый денёк…       — Всё ли ты сделал, чтобы отомстить?.. — вкрадчивый голос, словно мягкие пальцы, почесал его разум.       — Да! Врикодара поклялся убить их всех! Голыми руками! И он…       — Всё ли это? Разве ты не желаешь истинной мести?       — А это разве не…       — Бывает другая… и она куда слаще… и куда больнее для врага… Ты можешь сорвать сари с Его жены… и не только сорвать, но и насладиться… большим…       — Что? Сорвать сари… с дэви Бханумати? Она не виновата ни в чём! Врикодара даже не видел её никогда!       — Нет, не с неё… а с того, кто виноват. Виноват так же, как Он, если не больше…       — Того??? — в голове Бхимасены с лязгом скрестились клинки двух несовместимых смыслов — и это было почти больно.       — Да, с того… кого Он называет своим другом, и никого у Него нет ближе… и дороже… и который виноват в слезах твоей возлюбленной, не меньше, чем Он…       — Но… сари… жены… — Бхимасена не понимал.       — Вспомни это лицо… Разве сможет хоть кто-то не солгать, если станет отрицать… что этот человек прекраснее многих женщин, не говоря уже о воинах… прекраснее апсар… и небесных дэви… О да, и сильнее его едва ли найдется воин в наших землях, но есть тот, кто сильнее, кто может справиться с ним с лёгкостью, словно со строптивой рабыней… Это ты, Великий Бхимасена… Сильнее тебя нет никого, могучий Врикодара… Только тебе под силу сорвать… этот цветок… и отомстить сразу двоим, нет, сразу всем, всем…       — Но… воинам не пристало… даже… — ужаснулся разум.       — То, что Бхимасена чист, как родник, и дхарма его сияет, это ещё не значит, что так же чист этот мир… и твои враги. Что они не… Что никто ещё не добирался до этого цветка… Он добирался, да, добирался, Он… И ты отомстишь ему… сорвав сари с его жены… и насладившись… и не будет в этом порока, как нет порока в твоём желании напиться крови врага… месть, только месть… лучшая из возможных…       ***       В этот день Владыка Бхишма властвует над полем битвы. Словно жрец в храме. Вот только дары его иные: жизнь и смерть.       И чаще жизнь, чем смерть.       И похоже это на ритуал, ибо все остальные глаза смотрят только на него и не могут видеть иное.       Все остальные только защищаются. И даже не от него. Друг от друга. И даже не оружием — невольным, непостижимым оттолкновением… Будто сами дэвы сошли с небес и встали между сражающимися, раскинув руки, чтобы отшвыривать их друг от друга…       Никто не хочет сражаться. Не хочет, не может…       Кроме очень немногих.       Ещё не оправившийся от ран Дурьодхана так и остался в центре еле движущейся маха-вьюхи, там, где положено быть командиру, который — пока — может лишь командовать… а на самом деле только смотреть. Рядом Духшасана — преданный защитник, и царь Гандхара — под защитой обоих. И эти трое едва ли за весь день сдвинутся с места. Не потому, что не желали бы этого или страшатся… потому что никто, никто не хочет сражаться! Не может…       Кроме очень немногих.       Великий Бхишма владычествует над полем… и нет ничего — даже раскинувших руки дэвов, — что могло бы помешать ему, как он того пожелает, чаще не убивать, чем убивать…       Да и кто мог бы ему в этом противодействовать? Юдхиштхира, который словно оцепенел, и лишь вяло отбивается, если на него нападают… хорошо хоть отбивается… хорошо хоть нападают…       Или Арджуна, на которого, вместо праведной ярости, вдруг нашли раздумья: не для того, мол, я искал силы и величия, чтобы осыпать стрелами простых воинов! И он не нашёл ничего лучше, чем остановить свою колесницу и прямо там, в гуще полузастывшего студня битвы, привязаться с беседой к своему царственному возничему. И всегда спокойное лицо последнего просто перекосилось от «мудростей» великого лучника.       Или, может, Сахадева, который словно боится чего-то… он всегда чего-то боится… но не так же явно!       Да не всё ли равно, кого осыпать стрелами, крушить булавою, перегрызать глотки… чтобы прорваться к победе!       …Накула видел только Шалью. Никого больше. Но тот сражался так отчаянно, словно его противник вовсе не был сыном его сестры… так хотел разорвать в себе своё невольное предательство… что сыну Мадри нынче вечером придётся накладывать пахучие лепёшки на собственное тело…       И только один человек в этот день бросил вызов Владыке. Юный Абхиманью. Но, и не видя этого «поединка», можно было предположить, чем он закончится. Несмотря на всю свою храбрость и неистовое желание доказать всем, что он уже воин, самый настоящий, да-да! — юноша не сможет… просто не сможет добраться до своего противника даже кончиком меча… А Владыка не убивает детей. Но не откажет сыну Арджуны в проверке его способностей. Сегодня он словно проверяет — всех. И все — дети.       Бхимасена не видел всего этого. Только слышал… отголоски…       И не потому, что был слишком занят сражением. Напротив.       Он берёг силу.       Она ещё понадобится сегодня.       …Поутру его разбудила его прекрасная госпожа. Прикосновением нежных пальцев… и пылающим взором, который был для него внятнее любого приказа!       Иди! Неси смерть! Пусть они захлебнутся в крови!       Возлюбленная… ты не знаешь ещё о том, какая месть — лучшая из возможных… какой дар ты получишь от своего преданного тигра… И ничего, что об этом нельзя будет рассказать тебе… и твои глаза не увидят этого… ничего… ты всё равно будешь знать… сердцем… и оно очистится от грязных слов этого мерзавца… когда они сбудутся над ним самим!       Над тем, чьё лицо, подобное сорванному лотосу, весь день — и в гуще битвы! — стояло перед глазами Бхимасены. Хотя никогда прежде… даже мысли не было об этом…       О том, чтобы видеть его — так.       И чувствовать, как трепещет плоть… от того, что никогда прежде…       Ненависть тоже так может… ещё как…       И проросло в разум это слово… навязчивое, неотступное… терпкое на вкус, сладкое и горькое, и солоноватое, как свежая кровь… хрупкое, обжигающее…       Цветок.       …Его нет на поле битвы… и долго ещё не будет… И не потому, что он ещё не набрался сил после своей «великой жертвы»… нет… его берегут… как драгоценность… для другого… Тот, Другой…       Ещё бы, как не беречь то, что прекраснее апсар и небесных дэви… и от чего так… хочется… сорвать сари с жены… как со строптивой рабыни…       Есть лишь одна красота, которая перебьёт эту, словно удар ваджры, — и это красота его дивной возлюбленной!..       Или… нет?       А если так, то… вот ещё одна причина для мести.       Каким будет это лицо, когда…       …А каким оно было… когда его видел брат Арджуна… в день великой жертвы… было ли оно и тогда — прекрасно?.. Госпожа так хороша в красном… он… хорош ли?..       Враг…       Бхимасена пожалел, что не был там в тот день. Очень пожалел.       В отличие от прекраснодушного Арджуны, который до сих пор словно подрублен (хотя и не признаётся, чем), Врикодара воистину сумел бы в такой день насладиться.       Значит, пришло время наверстать упущенное. И получить то, что принадлежит ему по праву мести. Лучшей из возможных.       ***       Пробраться в лагерь врага было легко. Даже легче, чем казалось.       Подумаешь, пришлось на ходу бесшумно свернуть несколько шей ночным стражникам… да какие они стражники — эти слепоглухие кроты…       Бхимасене подумалось, что если всё так легко, то он мог бы за одну ночь одержать победу над ними всеми. Просто перебить спящих. Вот так же — одним движением руки… Вот так же — с едва слышным хрустом… Но не так же — равнодушно…       Жаль, что такая победа не принесёт славы. Лишь позор. Позор для кшатрия — нападать на спящих, больных и раненых. Жаль…       Он определил шатёр того, кого искал, по знамени над его навершием. Но даже если бы жертва не обозначила себя так явно, Бхимасена нашёл бы его по запаху… нет, он едва ли мог бы сказать, по чему… но нашёл… сразу…       И когда поднимал полог этого шатра, почувствовал привкус крови на зубах.       Тот, кого он искал, спит. Отвернувшись, беспечно. Ну, ещё бы, завтра ведь — не в битву… ну, разве что после неё… услаждать победителя… или утешать побежденного…       Посмотрим, как ты сможешь это сделать после… ведь ты не умрёшь… это будет хуже смерти… А убивают пусть другие. Брат Накула уже успел сказать, как хотел бы «поклониться мёртвому телу» того, кого исцелил. Пусть убивает. И это будет проще для него — после…       А вот брат Арджуна, если узнает, точно наплодит несметных крыс. Но он — не узнает.       Ударить до беспамятства — а потом…       Нет, Врикодара желал, чтобы эти глаза были открыты, а этот разум ясен — тот, кого он жаждал, должен видеть, знать, чувствовать… всё свое унижение… до последней капли… чтобы потом молчать… молчать об этом… и Тот, Другой не будет знать… а если узнает… пусть узнает… надо позаботиться, чтобы не смог скрыть… но только от Него…       Значит, нужно схватить. Сразу так, чтобы не смог издать ни звука, ни вырваться. Навалиться. Содрать одежду, обнажить… чтобы сразу понял, сразу… и чтобы ужас в глазах… насладиться страхом… тщетными попытками противления… о, этот трепет…       Запах… вкус… уже близко…       Осталось десять шагов… семь… Земля рванулась под ногами. Словно бросок кобры… И он сам не понял, как оказался поваленным на колени — самим сгустившимся воздухом. А мир стянулся к одной точке — наконечнику стрелы в трёх пальцах от его переносицы.       Не стало ничего, кроме.       И наконечник этот — пылал.       И…       …трудно не понять своей ошибки. Слишком увлёкся сладостью ещё несвершившейся мести… и его переиграли. За долю мгновения!       Тот, кого он искал, — великий воин, о силе и ловкости которого слагают гимны! А Чуткость — его второе имя. Бхимасене следовало бы это помнить… а он…       И теперь его жизни цена…       Ни звука. Ни движения. Ему показалось — остановился мир. А потом Бхимасена почувствовал (и это было почти больно), как его глаза сами… без его воли… медленно передвигают взор от наконечника стрелы вдоль её древка, минуя изукрашенное прихотливой резьбой плечо боевого лука и сжимающую его руку… каменную, не иначе… и поднимаются вверх…       Тот, кого он жаждал, — полуголый, литой, как статуя, растрёпанный со сна… живой и каменный одновременно… камень и…       Цветок.       Из тех, что, когда им нужно прорасти, пробивают плиты. И чья красота способна перерезать горло…       Глаза подобны кинжалам. Ледяные. Как огонь.       И снова… словно сдвинулось что-то внутри… Бхимасена почувствовал себя ручным тигром… но не рядом с ласковой хозяйкой, почёсывающей ему шею тонкими пальцами… нет, под острым железным крюком и пылающим факелом безжалостного надсмотрщика царского зверинца, того, кто приводит к покорности свирепых хищников… того, кто лютым голодом и болью учит их прыгать через горящие кольца для увеселения принцесс…       И снова качнуло — прижаться к ногам…       …того, кто видел его вовсе не тигром.       — Могучий Бхимасена… — сквозь зубы выговорил Цветок. — Проник сюда ночью, как шакал, чтобы убить спящего?       И это не вопрос. Это хуже.       Глядя на него снизу вверх, «кровавый мститель» понял в одно мгновение: этот человек никогда не был ничьей «женой». Не был и не мог быть. Ему даже в голову не придёт никогда, для чего Врикодара здесь. Для него это только «убить спящего» — и ничто другое.       И нет ничего страшнее этого.       Нет большего позора, чем если узнают.       Об этом преступлении против самого имени — «кшатрий».       Большего стыда — нет…       — Убей… — хрипит Бхимасена.       Сейчас можно только умереть.       Нет… провалиться сквозь Вселенную в бездны ада, чтобы казниться там до конца времён…       — Убей… — это уже мольба.       — Нет, — отвечает Цветок. — Я не убиваю шакалов.       И ад разверзся от этих слов.       — Убирайся. Дарю тебе жизнь. И твоё доброе имя. Никто не узнает, что ты был здесь. Благодари богов, что и на это у меня есть причина. Пусть я готов сгореть от стыда, что эта причина — такова. Нет, не богов. Твоих младших братьев.       Уйти невозможно. Только умереть. Ибо даже если никто не узнает… будет знать он сам. О том, что он хотел не убить спящего… но того, что хуже смерти… и от чего сейчас… словно сдвинулось что-то… приходит в ужас его собственное сердце!       — Знаю, — продолжает Цветок, — ты здесь не потому, что сам этого захотел. Сам бы и не додумался. Я знаю Бхимасену: он всегда был прям и честен, как удар булавы. Тебя подучили. И я знаю, кто. Уходи — и скажи ему об этом.       Нет… страшнее всего то, что он ошибается… Никто не подучивал Бхимасену, никто… это пришло само… изнутри…       — Скажи им всем, другим шакалам, что с тобою рядом, что я знаю, по чьему слову они воют и лают, и готовы перегрызть глотку спящему и раненому, и… без кого ни один из них не посмел бы даже скулить…       И в этом голосе, кроме ледяной насмешки, появилось что-то ещё… словно отголосок… Бхимасена не мог его не узнать!.. немых, с сухими глазами — слёз…       — Скажи это им… Может быть, они услышат. Может быть… хоть один из вас избавит меня от позора быть… — он на мгновение отвернулся.       Не будь Бхимасена настолько раздавлен, этого смятенного поворота головы, секундного отрыва глаз от цели — ему бы хватило на то, чтобы — и лук в щепки, и «как со строптивой рабыней».       Не хватило.       И уже не хотелось.       И уже вместе с нестерпимым стыдом мозг его жгло другое…       Как такое вообще могло прийти ему в голову?       Не иначе, демоны… демоны… пишачи, что ночами воруют детей у крестьян и высасывают их мозг… и не только детей… и не только крестьян…       Кто сказал ему это? Кто — сказал???       — Убирайся, — снова услышал сломленный «мститель». — Уйдёшь незаметно, никого не убьёшь больше. Иначе…       Невозможно ослушаться приказа…       — Сражайся, могучий Бхимасена. Если сможешь.       …Он сможет сражаться. Он не только сможет… завтра он будет разрывать на части людей, коней и слонов… не только за слёзы своей госпожи… но и за собственное унижение… за то, что не знает… кто ему это сказал… и зачем… и почему он послушался этого тёмного зова…       И, уже поверженный, Врикодара не может даже думать о том, что будет с ним, когда на поле битвы выйдет тот, кто только что подарил ему жизнь.