Пес государев

Ох и темна ты, ночь осенняя. Звезды на небе разметаны, будто пригоршню зерна кто высыпал. Луна на землю смотрит ласково, словно Пресвятая Богородица, людей благословляя на сон крепкий. В хоромах царских жарко натоплено. Полумрак освещает только свечка, в красном углу догорающая. Царь на полатях раскинулся. Лоб высокий да грудь широкая в мокрой испарине. Снится ему сон тяжелый, да морочный. Стоит он на скале высокой. Ветер горячий его по щекам хлещет, а внизу пламя огненное расплескалось. Всполохи его поднимаются да ноги Царю лижут. Жарко и душно ему. Прикипели ноженьки к камню, и не может он пошелохнуться. А из пламени стоны слышатся. Голоса все Царю знакомые. То кричат души, им погубленные. Он пытается с места сдвинуться да со скалы той бежать, но языки пламенные тянут вниз его. Словно змеями адовыми, ноги Царя огнем обвитые, а от страха смертного ему выть хочется. Вот она, Геенна Огненная! Вот оно, проклятие! Вскрикнул Царь во сне и очи открыл. Испуганно по потолку низкому взглядом прошелся да уселся на постели, тяжело дыша. Разорвал он рубаху на груди своей и рукою пот вытер. – Господи! Помоги! Спаси душу мою от мучения! Дай покоя ей! Дай смирения! – крестится Царь яростно, к образам обернувшись. Только лики святых смотрят неласково. Словно хмурятся они, на Царя глядючи. – Государь! Опять тебе чего привиделось? – на полу шут верный заворочался. – Так кричал, будто черти тебя на части рвали! – Не твого ума дело, – Царь на шута рычит. – А будешь лезть ко мне с расспросами, я тебя головы лишу. Вели воды нести. Царь омыться изволит. – Не казнишь ты меня, государь, – шут лениво с полу поднимается. Тянется, зевает сладко да к дверям идет. – Кто, ежели не я, тебе всю правду будет сказывать? Служка-спальник воды принес. Подал полотенце, маками красными расшитое, да помог Царю в омовении. – Расскажи мне, Васька, об чем во дворце люди молвят, – Царь шута спрашивает, зипун, золотом расшитый, надевая. – Да разное говорят, – шут плечами равнодушно поводит, взглядом спальника выпроваживая. – Сказывают, что ты умом тронулся. И грехи твои спать тебе не дают. От того ты и маешься да во сне кричишь. – Боятся меня? – Царь к окну подходит да на темный двор смотрит. – Нет, государь, – шут вздыхает, – жалеют… А за окном утро раннее осеннее, озаренное светом костров на башне сторожевой. Снег, от грязи рыжий, вдоль дороги комьями лежит. Тишину лишь лай собак далекий колыхает. – Страшно-то как… Пусто и тоскливо, – молвит Царь, от ветра холодного оконного в зипун парчовый кутаясь. – Еще бают, государь, что к жене ты своей охладел, – шут рассказ продолжает. – А она баба жаркая, до мужских ласк охочая. – Кто такое про Царицу брешет? – Царь как коршун к шуту кидается да за шкирку хватает. Тот присел испуганно, руками голову прикрывая. – Да Димка Немой. Царь шута от себя отбрасывает да дверь ногою толкает: – Князя Дмитрия Немого под стражу! Пусть за оговор свой ответит! Страшен Царь во гневе. Словно туча черная мечется он по комнате. Глаза кровью налиты, лицо огнем пышет. А в висках у него набат гудит колокольный. «Дин-дон… Дин-дон… Дин-дон…» Колокола те с детства в его головушке. Только раньше звучали они тихо, едва слышно. Будто вдалеке церковка стоит, да в ней к заутрене звонят. Шут в уголок забился, взгляд на Царя поднять не смея. Тот к столу подходит, на лавку садится и на шута глазом орлиным смотрит. – Расскажи мне что веселое, – говорит шуту, не злобствуя. – Что веселого-то рассказать? – шут тихохонько из угла своего выползает и подле царя на скамью садится. – Помнишь посла крымского, что с сынком своим патлатым давеча у нас был? – Помню я и посла, и сынка евойново, – Царь кивает да ягодку виноградную в рот кладет. – Так вот… – осмелев, шут сказывает. – Слыхал я, что видели его в амбаре сенном. – И что с того? – равнодушно плечами Иван пожимает. – Не одного его там видели, а со стремянным молодым, – Васька рожу корчит забавную, от чего смешно Царю делается. – И чего они в сене-то вдвоем делали? – смеется Царь над ужимками шутовскими. – То-то и оно, что грехом срамным занималися. А крымчанин тот словно баба визжал да стремянного любой своей называл, – шут, совсем осмелев, тоже ягодку с подноса берет да в рот закидывает. – Брешешь, пес шелудивый? – хохоча громко, Царь к стене приваливается. – Вот те крест, не брешу государь! – шут до ковша с вином рукою тянется. Только смех царский вдруг затихает, а шут так и замирает с ковшом в руке. – На костер того стремянного! Грех содомский токмо огнем выжечь можно, – грозно Царь брови хмурит и по столу кулаком бьет. В церкви елея запах. Свечки у образов чадят. Священник молитвы читает, да служки ему тихо подвывают. Царь стоит пред иконами, молится. Смотрит он святым в очи да думает: «Отчего так неласково на меня глядите? Не уж-то я, помазанник божий, не правое дело вершу? Не уж-то корите меня за бояр убиенных? Нет! Деяния мои праведны! Изменников на дыбу, злоязычников на кол! Грех огнем жечь! Шкуру живьем спускать, кто супротив царя молвит! Кубенского в острог заточил, остальных супостатов выслал из столицы прочь. Собаке-Бутурлину за оскорбление государя язык урезал. В страхе всех держать! Кровь проливать надобно, тогда и власть государеву чтить станут!». Только от беседы с богом на душе у Царя легче не становится. Колокол набатный в висках стучит, беду предвещает. «Даруй мне силы, Господи! Молю тебя я, Иван – раб твой смиренный. Отпусти грехи мои, ибо все, что творю, токмо во имя твое, Господи! Я длань твоя праведная! Я помазанник твой!» Солнце уж к вечеру катится. Люд дворцовый опосля молебна в трапезной собирается ужинать. Царь сидит во главе стола да перстом яблочко моченое ковыряет. Не естся ему, не пьется, не радуется. Голова от набата колокольного свинцом наливается, а сердце в груди от страха сжимается. А на улице стук копыт лошадиных. Не уж-то колокол беду накликал? То ли смута какая затевается, то ли мор на град Московский идет? – Что там? – Царь взор тревожный на дверь кидает да яблоко моченое в руке жмет. – Государь, – стряпчий в трапезную входит да в ноги Ивану бухается. – Там с Рязани гонцы. Пущать ли? – Пущай! – Царь кивает головою стряпчему да руки об рушник вытирает. – Государь. Не вели казнить, – два гонца молодых шапки с голов на пол кидают да перед царским троном ниц падают. – Стрельцы наши Рязань от басурман отстояли! Воевода Басманов велел тебе весть нести радостную да встречать героев просил хлебом-солью да пиром веселым.