Пес государев

Вот и новая весна настала. Птицы, радуясь, на ветках деревьев песни свои звонкие запели. Зелень нежная холмы и поля вокруг слободы Александровской ковром застелила. Солнце лучами теплыми, словно матушка любящая, землю обняло. Только нерадостно людям от красот весенних. Вздрагивают они по ночам от топота копыт конских да от окриков громких: – Гойда! Гойда!!! Скачут всадники черные по городам да весям русским. И не укрыться от них, как от смерти, не спрятаться. Горят усадьбы боярские да княжеские. Летят головы, будто кочаны капустные. Не щадят всадники черные ни стариков ни детей. Топят в реках. Огнем жгут. Ножами острыми режут. Да посохами своими насмерть забивают. Только не знают те несчастные, что легко отделались. Страшнее тем достанется, на кого Царю навет принесли. Ждут тех мучения страшные в казематах слободы Александровской. А в опричном монастыре Царь восседает. Называет себя Игуменом. Сам звонит к заутрене, на клиросе поет, рьяно молится, а во время общей трапезы вслух для назидания жития святых читает. Только после молитв усердных приказания дает об убийствах и пытках. А в ночи к себе Басманова зазывает. Одевает его в одежды женские да любовью его содомской наслаждается. Федька себя царьком чувствует. По дворцу гоголем ходит. Весь в шелка да меха дорогие одеванный. На перстах кольца каменьями драгоценными сверкают. Царь только из его рук ест да пьет и только его и слушает. – Государюшко… Мне б совету твого надобно, – Федька губы алые дует да на Царя обиженно смотрит. – Кто обидеть посмел тебя, краса моя ненаглядная? – Царь рукою по волосам черным проводит да целует Федьку в губы сладкие. – Князь Дмитрий Оболенский-Овчинин, сын того воеводы, что пленником в Литве умер, давеча отзывался обо мне нелестно. Говорил, дескать, что любовь я твою заслужил не в бою ратном, а гнусными утехами содомскими, – Федька брови супит да от Царя отстраняется. – А ты, Феденька, не сердися на князя, – Царь хитро ему улыбается. – Поднеси ему вина со стола царского. Он, глядишь, и слова обидные забудет… На веки вечные… В трапезной столы от яств ломятся. Царь во главе сидит и усердно молитву читает. По праву руку его Басманов, по леву – верный Вяземский. Закончив читать, Царь Федьке головою кивает. Тот ножку от лебедя запеченного отрывает и ему подает. Из братины вина в чашу золотую льет и своему государю подносит. Оглядев народец за столом, быстро князя Дмитрия глазами находит. Берет в руки чарку серебряную и ее вином до краев наполняет. Открывает он перстень с секретом, что на руке носит, да порошок в ту чарку из него сыпет. Проходит Федька по всей трапезной, бедрами по-бабски повиливая, да возле стола княжеского останавливается. – Негоже нам с тобой, Дмитрий Федорович, как собакам лаяться, – Оболенскому говорит да чарку пред ним ставит. – Одному делу служим, одному государю. Забудем обиды никчемные. Выпей за дело наше правое. Ничего не сказал ему князь в ответ. Посмотрел он на Царя да поймал его взгляд холодный. Чарку в руки взял да взглянул с тоскою в окно открытое. А там… Птичьи трели над просторами родными разливаются. Солнце тепло всем дарит. Дети во дворах пищат. Бабы на лавках смеются. Жизнь настоящая. Честная. Без греха и зависти. – За твое здоровье, государь! – князь чарку поднимает, с лавки привстав. – За любовь да за ласку благодарю. И со словами этими выпил он вино молодое из чарки серебряной, мысленно Федьку Басманова проклиная. Вот и полуночную колокола отбили. Царь, в куколь облаченный, на полу собора молится яростно. Вокруг него ковром черным верные его опричники, словно монахи, в скуфьях да в рясах. Просит государь за дела свои прощения у господа. Отмолить ему надобно деяния свои тяжкие. «Господи! Прости меня за грехи мои. Все, что делаю, все во имя тебя, господи! Все те, кого на смерть обрек, поперек дороги моей встали. Воры они и супостаты. Чую, заговоры вокруг меня плетутся. Слышу, морды змеиные шипят да смерти мне желают. Вот и рублю я те головы предательские. Ибо я есть десница твоя. Наместник твой на земле. И все, что я делаю, взором твоим ясным освещено». Взгляд Царя на Федьке Басмановом останавливается. Тот скромно в стороне на коленях стоит да поклоны образам бьет. «Прости меня, господи, за мысли греховные, что к мужчине обращены. Ибо он свет, тобою мне данный. Только с ним мне радостно. Послан он мне тобою, чтобы душа моя покойна была. Так не гневайся за то, что милее всех он мне стал. Что дышать мне без него тяжко да боязно. За грех содомский прости, господи! Ибо не владею я при нем ни душою своею, ни телом!» Опочивальня царская огнями свечей светится. Только в углах дальних темнота прячется. Царь к полатям подходит, на углы темные озираясь боязливо, да на Федьку любуется. Тот лежит на перинах мягких да кулоном рубиновым играется. – Ну что, Феденька, довольна твоя душенька? – Царь рукою по груди белой его водит. – Говорят, Оболенский после трапезы почувствовал себя худо да в имение свое отбыл. – Поделом ему, государюшко, – Федька очи черные на Царя поднимает да языком горячим рубин на цепи золотой облизывает. – Не будет больше про моего Царя брехать языком своим грязным. Только мне сейчас не до него, свет мой ясный. В груди огонь горит такой сильный, что сердечко уже как уголек стало. А внизу живота все свело, словно камней тяжелых мне туда насовали. – Уж не отравил ли кто тебя, сокол мой ясный? – Царь с опаскою на Федьку поглядывает. – Ой, ты, государюшко! – Федька хохочет-заливается. – То любовь моя к тебе в душе горит. То страсть моя к тебе в животе тянет. Федька рубаху расшитую с себя скидывает и выгибает тело стройное. И тянется он к руке царской. И срываются стоны манящие с губ сладких да алых. Дела опричные покоя Царю не дают. Только заутреню отслужили, как он всех своих верных дружинников собрал в палатах трапезных. И сели они совет держать. – Тут к тебе, государь, грамота пришла. От некого Степана Ярова. Пишет он, что Андрей Рязанцев и князья Иван Шевырев с Петром Горенским в сговоре были, – поднялся воевода Василий Телятевский. – Пошли к ним сотню моих опричников. Пусть все вокруг выжгут да прах по ветру распустят. Рязанцева и Шевырева пущай сюда волокут. Я с ними сам по душам потолкую, – Царь рукой машет. – Дозволь, государь, пользу в делах опричных приносить, не все же мне пономарем служить, – с дальнего конца палаты фигура низкая поднялась. – Кто там на дело просится? – Царь щурится. – Выйди-ка. Покажись, мил человек. – Это ж я, государь! Малюта Скуратов. Чай, не признал меня? – Григорий Лукьянович к Царю выходит да в пол кланяется. – А ведь точно… Малюта, – Федька позади Царя скалится. – Росту в нем меньше, чем в шуте твоем. – Для кого Малюта, а для кого и Григорий Лукьянович, – Скуратов хмурится да кулаки огромные злостно сжимает. – Будет тебе, Малюта, ерепениться! – Царь рукою ему машет. – Помню я геройство твое ратное и ценю тебя, за что жалую тебе место головы в сотне опричной. – Благодарствую, Царь-батюшка, – Малюта Царю снова поклоняется. – Молю тя, дозволь делом да службою верною тебе преданность показать. – А давай, – Царь кивает ему ласково. – Приведи мне Шевырева с Рязанцевым да допрос учини им. – Государь, – Федька недовольно супится. – Отчего ты его так жалуешь? Ведь и я могу тебе в ентом пособить да свою верность показать. – Пусть Малюта с теми крамольниками разберется, – Царь Федьке говорит и добавляет сухо: – И сие больше не обсуждается!