Духота

— А чья это дача? — Славика. — А. Что «А», Гена? Что «А»? Как будто ты знаешь, о ком идёт речь. Ничего ты не знаешь. Никита сам познакомился со Славиком, казалось, тысячу лет назад, когда, будучи семнадцатилетним пиздюком, только перебрался в Москву и решил, что пить водяру из горла при каждом удобном случае — охуенная, блядь, идея. Тут-то они со Славиком и сошлись, объединённые общей тягой к дешёвому алкоголю и природным идиотизмом. Это сейчас Славик стал Вячеславом Алексеевичем, открыл собственный бизнес, купил машину, взял ипотеку и обзавёлся женой. А тогда он ночи напролёт бренчал на гитаре, каждые выходные уходил в трёхдневный загул и зарабатывал на жизнь продажей курсовых, которые писал раз в месяц под феном. И ничего, сейчас вот большой начальник. А Никита рэп читает, тоже неплохо устроился. Курскеев поправляет лямки рюкзака, которые за получасовую прогулку от станции под удивительно жарким июньским солнцем успели натереть плечи, и продолжает топать вдоль просёлочной дороги, которая, петляя, уходит в лес. Дачные участки располагаются именно там, уютно устроившись в тёмном подлеске среди оранжевых столбов-сосен, подпирающих своими темно-зелёными шапками тяжёлый небосклон. До пункта назначения ещё минут десять, не меньше, а оба путника порядком подзаебались после двух часов в душной электричке и последовавшей за ними долгой прогулки. Никита идёт чуть впереди, прислушиваясь к дыханию Фарафонова за спиной. Тот, видимо, до сих пор гадает, с какой радости Курскеев затеял этот своеобразный поход, но продолжает шагать вслед за казахом. Никита хорошо помнит дорогу, в студенческие годы они со Славиком любили таскать сюда девушек на шашлыки. Очарованные красотами природы и опьянённые домашним вином, девушки становились куда более податливыми, чем на жёстких матрасах общаги. Потом бляди Никиты стали более требовательными, а Славик обзавёлся женой, на том их короткая дружба и закончилась. Но Курскеев продолжал ездить сюда, бренча старым комплектом ключей, а Славик вроде и не возражал, а, может, и вовсе не подозревал об этих нечастых визитах старого друга. Его-то жена предпочитала отдых где-нибудь в Европе или Тайланде, поэтому старый дом стоял неприкаянным. Никита приезжал сюда пару-тройку раз в год, проводил несколько дней и уезжал обратно. Приезжал всегда один, гулял, рыбачил, иногда писал тексты. В этот раз притащил Гену. Вот и нужный забор, покосившийся, а кое-где и вовсе заваленный на бок, — зеленоватый уродец. Калитка не заперта, нет в этом никакого смысла с таким-то забором. С каждым годом участок всё больше зарастает, превращаясь в непроходимые джунгли. Ещё пара лет и пройти по дорожке к дому станет и вовсе невозможно: кусты по краям уже тянут свои когтистые лапы к лицам двух мужчин, мешая пробраться к маленькому бревенчатому домику. Вокруг то там, то здесь вырастают из густой зелени старые яблони, на кривых ветвях которых белеют цветы, испуская тонкий аромат. Среди густых зарослей актинидии показывается покосившаяся веранда, которая печально смотрит на гостей битыми стёклами окон. С боку дома таится полуразвалившееся гнилое крыльцо, которое за давностью лет покрыто порослью густого мха. Никита поднимается по ступеням и отворяет дверь. Дом встречает его запахом пыли и удушливой волной застоявшегося воздуха. Первым делом мужчина скидывает надоевший донельзя рюкзак, вторым — открывает одно из окон, осторожно, чтобы случайным движением не разъебать к чертям и без того хлипкую раму. Только тут он понимает, что как-то забыл предупредить Геннадия о состоянии их временного жилища, и, что вполне вероятно этот самый Гена ожидал несколько другого, чем полуразвалившаяся хибара. Самому-то Никите было глубоко поебать. В его короткие визиты он только спал в этой дряхлой коробке, путешествуя всё остальное время по узким тропинкам соснового бора. Фарафонов заходит нерешительно, осматривается по сторонам, морщит лоб. Сначала заглядывает на веранду, где рядом с единственным столом и парой стульев соседствует гора какого-то хлама; затем исследует единственную комнату на первом этаже со сломанной кроватью и одиноко висящим ковром; и добирается до кухни, где находит лишь маленькую печь, электрическую плиту да холодильник ЗИЛ. Чтобы изучить весь дом, ему бы следовало подняться на второй этаж, где располагалась маленькая спаленка с вечно разложенным диваном и кушеткой с панцирной сеткой, но вряд ли бы это изменило первое впечатление в лучшую сторону. Никита наблюдает за его передвижениями со стороны, скрестив руки на груди, смотрит, как Гена ходит, вытягивая шею и хмуря брови. Он как никогда похож на свою чёрную любимицу, что томится сейчас одна дома — Багиру. Так же осторожно ступает по незнакомой местности, даже, казалось бы, принюхивается совсем по-кошачьи время от времени. — Братан, это пиздец какой-то, — подводит итог Геннадий. — Ну не дворец, но что есть, то есть, — глубокомысленно отвечает Курскеев и быстро добавляет. — Я, это, ополоснусь, пойду. — Тут есть водопровод? — Тут есть ведро и банька, — ухмыляется в бороду Никита, покидая дом. Пусть останется один и попривыкнет к обстановке. И вообще, не в доме дело, ни ради этого он его сюда вёз. А ради чего? А хуй проссышь. Просто всё стало слишком реальным, слишком сложным. Вот он и позвонил Фарафонову. Погнали? А тот возьми и согласись, даже детали не стал выпрашивать. Просто явился заспанный в семь утра на вокзал, как и было уговорено. Видимо Гена очень быстро свыкается с новыми обстоятельствами потому как, когда Никита выходит из покосившейся бани, он уже сидит перед крыльцом и раскачивается в кресле-качалке, залипая в телефон. — Эй, бля, телефонам тут не место. Гена поднимает голову и практически сразу опускает глаза, радуя напоследок Никиту розоватым румянцем. Никита чешет волосатую грудь и улыбается, подмечая эту еле заметную алость на щеках. Но улыбка застывает, потом трескается и слетает с лица, словно старая штукатурка, а по спине пробегает стая колючих мурашек, хотя ветра нет и в помине. В тот же момент в шею впивается комар. Никита прихлопывает его и натягивает толстовку. Нечего тут оголёнными тельцами светить. — Прогуляемся? Фарафонов поднимает лицо и кивает. Когда они выходят за калитку, он оглушительно чихает, и тут Никита понимает, что он натворил. Он затащил грёбанного аллергика в лес. В начале, мать его, июня. В лес. Аллергика. Долбоёб. Просто прекрасно, Никита, просто, блядь, прекрасно. Ты — гений. Чёртов гений. А ведь уже не первый год знакомы, сам ему год назад лекарства из аптеки таскал, когда тот задыхался на своём кожаном диване. — Бля, чувак, я забыл… Гена не даёт ему договорить: — Забей, я подготовился, — и вытаскивает из кармана пластинку беленьких помощников в борьбе с собственным организмом. — Да и к тому же, здесь в основном сосны. Узкая тропинка виляет в лесу, ведя их прочь от участков, в глубину леса. Чем дальше они отходят от вереницы заборов, тем меньше вокруг становится подлеска. И очень скоро они оказываются в самом настоящем сосновом бору. Никаких больше кустарников, только сырая и чёрная-чёрная земля, покрытая ковром иголок, и кое-где проглядывающая редкая трава, которая еле выживает в борьбе за солнце. А это самое солнце где-то там, наверху пронзает лучами хвойные ветви, стремясь дотянуться до земли. Путников окружают со всех сторон столбы сосен, кроме которых ничего и не видно вокруг до самого горизонта. Воздух здесь такой чистый, такой звонкий, что, кажется, может разбиться от любого громкого звука и осыпаться осколками к ногам говорящего. Поэтому Курскеев заговаривает совсем тихо, осторожно прикуривая и останавливаясь. — Хорошо здесь, да? — Очень, — вторит ему Гена, запрокинув голову. Чуть щурясь, он стоит и смотрит вверх, рассматривая маленькие островки голубого неба сквозь цепкие ветви, и о чём-то размышляет. Никита рассматривает его профиль с прищуром и чуть приоткрытым ртом, линию шеи и подбородка, а потом затягивается и прикрывает глаза, вдыхая запах табачного дыма и густой смолы вкупе с сыростью и ароматом земли. В тишине он слышит, как папиросная бумага трещит под напором двухсотградусного жара, на мгновение ему кажется, что он даже может слышать, как ресницы Гены рассекают воздух, когда тот моргает. Никита открывает глаза и делает шаг навстречу, от Фарафонова пахнет потом и ещё чем-то парфюмерным, его дух смешивается с остальными запахами и становится его частью, будто Гена и сам часть этого леса. Дыхание Курскеева касается щеки, что заставляет Гену выйти из ступора. Он опускает голову, возвращаясь в действительность. — Я уеду скоро, наверное, надолго. Не знаю, когда вернусь, надо альбом писать. — Не надо о работе, ладно? — Никита отступает на шаг, бычкует сигарету, но не выбрасывает, а бережно убирает обратно в пачку. — Просто хотел предупредить, что меня не будет. — Не надо, ладно? — А о чём можно? — О чём хочешь, только не о работе. Гена улыбается, и они продолжают свой путь. Они говорят о прошлом и будущем; болтают о семьях и друзьях; вспоминают школьные годы и детство; обсуждают старые и новые фильмы, книги, песни; спорят по поводу и без; и смеются над байками, что за долгое время знакомства ещё не успели рассказать друг другу. Беседа льётся по одной ей известному руслу, пока ноги шагают вдоль узкой тропы. Гена иногда чихает. Никита иногда курит. Дорога выводит их к краю соснового бора. Стройные ряды сосен резко обрываются, справа начинается густая берёзовая роща, при одном взгляде на которую Гене становится плохо. Слева же почти до самого горизонта расстилается поле. Вернее, когда-то это было полем, но потом колхоз канул в лету вслед за развалившимся Советским Союзом, и теперь на благодатной земле царила дикая трава. Недолго думая, мужчины отправляются в сторону реки, что тёмной полосой прибрежной зелени разрезает травянистый покров. Солнце припекает затылки, пот начинает медленно катиться по загривкам. В этой духоте беседа медленно умирает, превращаясь в теплое дружеское молчание. Никита ведёт Гену к своему месту для рыбалки, где быстрое течение неглубокой речки с неизвестным названием замирает, образуя небольшую заводь, а густые заросли ежевики расступаются, давая проход к воде под длинными ветвями ивы. На этом месте Никита провёл немало часов, вылавливая и отпуская мелкую рыбёшку. Гена вряд ли бы оценил такое время препровождения. Там они и усаживаются прямиком на глинистый берег, скрытые от жаркого солнца тенью зелёного дерева. Некоторое время мужчины просто рассматривают спокойную гладь воды, думая каждый о своём, но о чём-то очень схожем. Гена решается заговорить: — Ты посмотрел тексты, которые я тебе отправил? — Бля, я же просил не о работе. Конечно же, посмотрел, придурок. И это охуительно прекрасно, по-взрослому и глубоко, лучшее, что он писал на памяти Никиты. Но только вот, зайдёт ли народу? Хуй знает. Сложно, Геннадий, сложно, а толпе подавай попроще да повеселее. Не поймут, не захотят шестерёнками в голове скрипеть. Хотя не ему рассуждать о том, что подавай публике, не ему. Никита задумчиво чешет бороду, пока Гена отворачивается, чуть обиженно хмуря лоб и опуская подбородок на плечо. Внезапно Курскеев вскакивает с места и стягивает с себя толстовку, слегка пиная соседа в плечо. — Ну, чё, искупнёмся? — Ты чё, ебанулся? Вода, блядь, ледяная ещё. — А мы быстренько, — Никита уже снимает второй ботинок и широко улыбается, задорно сверкая глазами. Через мгновение он избавляется и от штанов, затем медленно опускает одну ногу в воду. Чёрт, а ведь и вправду ледяная, конечность чуть ли не сводит. Но где наша не пропадала, решает Курскеев и опускает вслед за ней вторую, а потом и вовсе встаёт в холодной воде. Гена за всем этим действием наблюдает с крайним любопытством. — Ну как? В ответ Никита делает пару шагов и плюхается в воду, окатив напоследок Геннадия брызгами, а через пару мгновений выныривает на середине узкой речушки. — Охуительно, чувак, просто охуительно. — Тут вообще купаться-то можно? — Знаешь, никогда этим вопросом не задавался, — мужчинам приходится перекрикиваться. Курскеев горит желанием затащить Гену в воду, он этого очень хочет, очень. Почти так же сильно, как хотел привести его сюда. Зачем? Просто хочет. Вот зачем. И отъебитесь. — Давай, блин, я давно не видел твоего пуза, полезай в воду. При слове «пузо» лицо Гены исказила гримаса, отчего Никита начал ржать. — Иди на хуй, Алф, просто иди на хуй. — Да давай, блин. — Вода точно не очень холодная? — Точно, блядь. Когда Гена делает первые шаги по песчаному дну, его речь превращается в нескончаемый поток мата в отношении ржущего бородатого борова. Да-да, он так и выразился «бородатый боров». Но Курскеев схватил его за предплечье мёртвой хваткой и утаскивает на глубину. — Боже, блядь, какая же, мать его, холодина, долбоёб ты хуев. Никита не слушает. Никита старательно пытается утопить ворчливого уроженца Екатеринбурга. У него это, естественно, не выходит, но вот окунуть с головой — это пожалуйста. — Я тебя убью к хуям собачьим. Гена выныривает прямо перед носом Никиты и недовольно отфыркивается, пока второй довольно хохочет. Хохот резко обрывается, потому что перед глазами сейчас мокрое знакомое лицо. Капли воды застряли в ресницах и бровях, рассыпались по щекам и замерли на подбородке с носом, сверкающие в лучах солнца. От этого зрелища у Курскеева перехватывает дыхание, всего на мгновение — большего он себе не позволяет — но его лицо приобретает то странное выражение глубокой задумчивости, что иногда возникает при взгляде на Фарафонова. Гена кладёт ему руки на плечи, видимо, стремясь отомстить за попытку утопления, но замечает это странное и знакомое выражение глаз и по-дурацки открытый рот. Мужчина замирает на мгновение, а потом руки соскальзывают в воду. — Если я заболею, я тебе это припомню. Никита выходит из ступора. Возвращаться в реальность чертовски неприятно, особенно, если в этой реальности придётся как-то существовать без Гены. Фарафонов вылезает на берег, мокрый и крайне недовольный. Никита проплывает пару кругов посередине реки и следует за другом. Они вновь садятся бок о бок на траве, обсыхая под лучами послеполуденного солнца. Никита приглаживает мокрую бороду, рассматривая заросли камыша. — Слушай, а ты когда-нибудь видел горы? — произносит он в странной задумчивости. Не успевает Фарафонов ответить, как Никита продолжает: — Я чё-то вспомнил просто сейчас. Я, когда только в Москву переехал, очень сильно скучал по дому. Ну, типо, один в чужом городе. И, блядь, больше всего по горам. Я же привык их каждый день чуть ли не из окон видеть. А из окон этой грёбаной общаги только окна таких же серых уродливых домов были видны. Гена внимательно смотрит на собеседника, щурясь на солнце, но продолжая смотреть, пока тот говорит, пялясь куда-то в землю. — Я, короче, считаю, что человеку нужно место, куда бы он хотел вернуться. И горы стали для меня некоторым символом, знаешь, типо… а сейчас, сейчас не так всё, короче. — Ну, я тоже иногда скучаю по дому. Никита отрывает взгляд от глинистой почвы и смотрит на Гену, тоже щуря один глаз. — Нет, чувак, это другое. Это, знаешь, как ты иногда скучаешь по местам, где никогда не был. Это твоя вечная тоска по несбывшемуся. Мужчины ещё некоторое время молча сидят на земле, наблюдая за колышущимися на лёгком ветру ветками ивы, а потом одновременно поднимаются и идут обратно. Они возвращаются, когда солнце уже начинает понемногу снижаться к горизонту, перекусывают припасёнными бутербродами, играют в карты, воюют с комарами. Когда на лес опускаются лёгкие, ситцевые, серо-голубые сумерки, они вместе разжигают костёр и жарят на нём шашлык, заготовленный в пластике каким-то умельцем из «Пятёрочки». Оба его ругают, но продолжают уплетать. Никита открывает первую бутылку пива. Гена закидывает в себя очередную таблетку «Супрастина». Сумерки медленно сгущаются, превращаясь в холодную чернильную ночь. Мужчины сдвигаются поближе к огню, пытаясь не замёрзнуть. Гена сидит в кресле-качалке и размеренно покачивается, пока Никита ютится у его ног на бревне. Фарафонов ёжится и шмыгает носом, пряча ладони в рукавах кофты. Курскеев молча встаёт и направляется в дом, где достаёт красную куртку из рюкзака. Вдруг он замечает кое-что новое на даче, явно привезённое не Геннадием. В углу веранды блестит лаковым боком гитара. Видимо, Славик вернулся к старому увлечению. Никита не знает, чему удивляться больше: тому, что, оказывается, он не единственный, кто помнит про это место, или тому, что Славик раскошелился на новую гитару, но не хранил её дома в нормальных человеческих условиях. Даже в чехол не убрал, мудак. — Смотри, что нашёл, — говорит Никита, бросая Гене куртку и потрясывая в руках гитарой. Он садится на своё прежнее место и рассматривает в свете костра свою находку. Гитара действительно совсем новая, дешёвая и немного расстроенная, но это можно исправить за пару минут. Совсем скоро Никита начинает тихо напевать «Кукушку», бренча на семиструнной. «Кукушка» сменяется «Пачкой сигарет», которую он уже исполняет громче и увереннее. Гена забирается с ногами в кресло, сидит, пошмыгивая носом, и наблюдает за чужими руками в оранжевом свете, а на последней строчке вдруг ухмыляется. — Ты чего? — Да так, вспомнил просто, как ты в туре где-то отрыл гитару и всю ночь пьяный пел по кругу Цоя, пока злой Игорь не выхватил её у тебя из рук с криками о том, как его заебали эти ебаные песни этого ебаного кино. — Я, вот, кстати, не понимаю его ненависть к Виктору, мать его, Цою. — Чувак, ты сыграл «Пачку» раз пять подряд, к тому же Игорь тогда, как и все мы, болел, устал и хотел спать. И, если честно, — Гена замялся, пряча ладони в рукавах куртки, — я тоже не люблю Цоя. — Но ты-то у меня гитару не пытался отнять. — Ну, мне нравилось тебя слушать. Курскеев молчит, задумчиво перебирая струны. Гена, блин, ты только молчи, не продолжай, родной. Но Геннадий продолжает: — А ещё тогда ты ко мне спать припёрся, пьяный, больной и с температурой. Никита помнит. Помнит, как лежал, упиравшись потным лбом в плечо Гены, как его лихорадило от температуры и похмелья, а он сжимал его за бока и притягивал поближе. Он, вообще, много чего, помнит, слишком много, наверное. — Может, ты хоть сегодня изменишь своим привычкам и выпьешь? — спрашивает Курскеев, протягивая другу бутылку с пивом. — А то, когда я пью один, чувствую себя последним алкашом. Гена протягивает руку и берёт холодное тёмное стекло, подносит горлышко ко рту и молча отпивает. Никита продолжает перебирать струны, а потом вдруг затягивает песню. На этот раз он поёт чуть слышно, как будто стесняясь собственного голоса. Он поёт, пока Гена качается в кресле, попивает пиво и смотрит на яркие языки пламени. Он поёт, пока свет от этих языков пламени танцует на лице Гены. Он поёт, пока короткая июньская ночь укрывает собой всё вокруг, и белые облака цветущих яблонь, и хвойные гиганты, устремлённые в небо. Кажется, что, кроме этого островка света между ними, всё скрыла темнота. — Мы будем счастливы теперь и навсегда… — довывает он и сразу же отставляет гитару в сторону. Становится очень тихо, слышно только, как костёр трещит. От этого у Никиты возникает ощущение, что в мире сейчас действительно остался только этот островок света и жизни, а всё вокруг мертво и погребено. От этого становится как-то жутко, и он передёргивает плечами. — Ебать, смотри, сколько звёзд, — Гена сидит, задрав голову. Никита тоже поднимает взгляд в небо. И, действительно, сотни маленьких огней рассыпались сегодня по всему небосводу. — Ну, ясен хер, это тебе не Москва ебанная. Курскееву почему-то не хочется смотреть на ночное небо, почему-то при взгляде на эту призрачную красоту вселенной сегодня становится тоскливо. — О, звезда упала, — тихо произносит Гена. — Чё, желание успел загадать? — усмехается Никита, вороша палкой угли догорающего костерка. — Ага. — А чё загадал? — Нельзя говорить, а то не сбудется. — Хуйня это всё, свои желания надо произносить громко и вслух, чтобы вселенная была в курсе, чего ты вообще хочешь, — откуда этот бред родился в голове у Курскеева, он и сам не знал, но вот родился. — Хочу собрать Олимпийский. Гена произносит это быстро, скороговоркой, будто что-то запретное, и сразу же плотно сжимает губы. "Вот вовсе и не я это сейчас ляпнул, не я, ничего не докажете", — говорит он всем своим видом. — Хочешь — значит соберёшь. Курскеев продолжает ворошить угли, не поднимая глаз, когда слышит тихий голос Гены: — Алф, мы же запишем ещё как-нибудь какое-нибудь дерьмо? Никита поднимает глаза и широко улыбается. — Конечно. Фарафонов улыбается в ответ и верит, он всегда верит Никите. Хотя до этого момента Никита ему ни разу и не врал. Они сидят ещё некоторое время у костра, пока он не превращается в горстку доживающих свой век углей, а руки не начинают неметь от холода. Затем встают и идут спать. Никита затаскивает на второй этаж обогреватель и застилает обе постели, тщательно и педантично раскладывая подушки. Когда Гена к нему поднимается, он успевает уже развалиться на диване, заняв по максимуму пространства и уткнувшись носом в подушку. Давай, пиздуй на панцирную сетку, давай, ложись подальше, только не сюда. Но, видимо, Фарафонову сегодня глубоко поебать на все условности, он забирает с соседней кровати подушку и двигает мужчину к стене. Тот не слишком активно сопротивляется. Когда Геннадий, наконец, укладывается, удобно расположившись на спине, Курскеев утыкается носом куда-то в район его плеча и замирает на секунду, а потом со вздохом кладёт руку на грудь и прижимает к себе. Гена не сопротивляется и, слава всем богам, никуда не убегает. — Меня бесит, что ты похудел, я теперь совсем огромный, блядь, — шепчет сонный Геннадий. Никита улыбается и закидывает на него ногу, прижимаясь всем телом. Так они и засыпают. Никита просыпается от того, что ему невероятно, просто до тошноты жарко и душно. Первое, что он предпринимает, это скинуть чёртово одеяло подальше, второе — выключить к хуям работающий до сих пор обогреватель. Пот пропитал насквозь не только футболку, но и толстовку, которую он забыл стянуть перед сном. Яркое солнце ебашит по глазам безжалостным светом, а во рту противная сухость с привкусом мочи всех дранных кошек вселенной. Он возвращается на скрипучий диван, стараясь не потревожить мирно сопящего соседа, который ночью успел повернуться к нему спиной и теперь мирно похрапывает, уткнувшись носом в подушку. В комнате невыносимо душно, так душно, что даже дышать сложно. Никита смотрит, как солнечные лучи играют с крохотными частичками пыли, которые будто бы зависли в воздухе. Тихому сопению Гены аккомпанирует жужжание задержавшегося в этом мире майского жука, который изо всех пытается пробить лбом стеклянную преграду перед собой. Курскеев на миг замирает, рассматривая его жалкие попытки, и думает, вот оно ему надо? Вот, что он сделает, когда выберется? Может, прибить его к хуям? Всё равно скоро сдохнет. Гена переворачивается во сне на спину, слегка задевая Курскеева рукой и отвлекая от мыслей о дачной фауне. Никита отодвигает руку, упавшую на плечо и рассматривает покрасневшее лицо Фарафонова, покрытое испариной пота. Он тоже вспотел как свинья — вон на подушке след от мокрой башки остался, а волосы прилипли ко лбу несуразными прядями. Красный нос, полный соплей, почти не дышит, из-за чего храп у Гены очень прерывистый и какой-то звонкий. Слипшиеся ресницы дёргаются, видимо, снится Геннадию что-то не очень-то и приятное. Никита проводит указательным пальцем по контуру прямой брови, потом скользит им же, едва касаясь, по скуле и останавливается на подбородке. Он целует Фарафонова прямо в сопливый нос, касаясь колкой бородой красных губ, и замирает. Мгновение Гена не реагирует, а потом морщит нос и оживает, сейчас убежит. Нет, Гена, стой, не сейчас. Курскеев берёт его лицо в ладони, сжимая так сильно, что, наверное, делает больно, и целует в мокрый лоб, щёки, приоткрытые веки, наваливается всем весом, пока Гена упирается в широкую грудь ладонями. Какой же Фарафонов, блядь, невероятный. Он почти забыл об этом, хотя, нет, не так, он очень хочет об этом забыть, но эта самая невероятность колет Никиту болью куда-то по рёбра, не давая жить спокойно. Руки скользят по мокрой коже, он уже почти отпускает лицо Гены, не забывая поцеловать перед этим каждый сантиметр, когда чувствует, что чужие руки обхватывают талию и прижимают к себе. Гена целует его быстро, жадно и как-то несуразно, но сильно, влажно, до немыслимости приятно. Во время поцелуя Никита чувствует, как его руки сжимают кожу на спине, впиваясь короткими ногтями. Длится это недолго, всего пару мгновений прежде, чем Фарафонов отталкивает от себя Никиту с такой силой, что тот оказывается лежащим на спине рядом. Они не двигаются какое-то время, Никита вновь прислушивается к ожесточённой борьбе жука с непреодолимой преградой и думает, что всё-таки прибьёт его, когда встанет. Только вот вставать очень страшно, просто до охуевания страшно. Поэтому Никита лежит и ненавидит несчастное создание, что так рвётся на волю. Тук-тук. Гена шмыгает носом. Тук-тук. Пот скользит по вискам. Тук-тук. Сердце, наконец, успокаивается. Тук-тук. Никита обещает себе, что истребит всех майских жуков. Потом встаёт, переваливается через соседа, не опуская взгляда, и протягивает ему руки. — Вставай, на электричку опоздаем. Фарафонов игнорирует протянутые руки. Упрямый придурок. Собираются они молча, слаженно и в рекордно короткие сроки, словно бегут с тонущего корабля. Проворачивая ключ в замке, Никита задумывается о том, а имеет ли это хоть какой-то смысл. Воровать здесь всё равно нечего. Они идут вдоль участков, обливаясь потом и задыхаясь вязким воздухом. Гроза что ли будет? Размышляет Курскеев. На выходе из леса Гена останавливается. — Никит? — Чего? Никита оборачивается. — Иди на хуй, Гена, просто иди на хуй. Курскеев продолжает шагать, потом вновь оборачивается на замершего Фарафонова. — Ну, чего стоишь? Опоздаем же. Перед самой электричкой Никита проверяет карманы и понимает, что, кажется, проебал ключи от дачи. Ну, и хуй с ними, всё равно, он туда уже не вернётся. В следующий раз поедет в Тай. Или где там сейчас модно отдыхать? Да и дома он уже тысячу лет не был.