Lovecraft

Наверное, это был самый паршивый бар во всей Италии. Здесь давали не менее паршивую выпивку, а таблетки, то ли пронесенные по-тихому мимо руководства, то ли сделанные непосредственно в подвале, не давали никакого эффекта, только усиливали скуку. Мукуро медленно пил виски, тяжелый алкоголь, который никак не вязался с его воздушной и переменчивой личностью. Зато Занзасу здесь нравилось. Он, налакавшись дорогого алкоголя, говорил, что в этом баре самые милые официантки, которые всего за евро могли показать грудь, а за пять евро — дать в ближайшем туалете. Иллюзионист пил и знал: он даст бесплатно, и не в туалете, а в каком-нибудь не менее паршивом отеле. Не домой же он его повезет? Их отношения нельзя было назвать отношениями как таковыми. Просто однажды Мукуро поймал на себе чужие руки, а себя — у стены, и, с одной стороны, понял, что ему некуда деваться, а с другой — не захотел с этим ничего сделать. Они переспали, уснули в одной кровати, проснулись поодиночке и встречались минимум через несколько месяцев. Сценарий повторялся еще несколько раз, пока не обрел закономерность. Еще ни разу они не спали на трезвую голову. Мукуро веселился: с тех пор, как основные враги Вонголы пали, будучи побежденными их несравненным боссом, у Хранителей появилось уйма свободного времени. Вария не знала, чем себя занять, поэтому занималась всем подряд, все разбежались по своим делам, обустраивая жизнь, семью, нормальную карьеру. При этом все знали, что если вдруг что-то произойдет, то Небо снова соберет их для новой битвы. Пороховая бочка, на которой они все сидели так долго, с каждым годом уменьшалась, но некоторые так к ней привыкли, что не спешили расстаться. Занзас не спешил. Мукуро было все равно. Общих тем для разговора у них практически не было, хотя они и занимались общим делом столько лет, чуть ли не плечом к плечу. Поэтому босс Варии, покуда у него был развязан язык, рассказывал обо всем том неважном, лежащем на поверхности его души, а Мукуро просто слушал и кивал, покупая коктейли и шоты за его счет. Он знал, что это такое: прожить всю жизнь на войне, а потом понять, что война кончилась, и пора бы разбрестись по домам, вот только ни у кого не было времени эти дома строить. — Прекращай, — сказал он, наконец, положив руку на чужую ладонь. — Я уже две минуты как вызвал такси. Судя по тому, что их встречи участились, у Занзаса были проблемы со Скуало. Пусть даже мафия не признавала мужеложцев, будучи крайне консервативным обществом, эти взгляды между боссом и мечником не заметил бы только слепой. Иногда Супербиа выходил в таких же пятнах, как и сам Занзас, вот только — в этом Мукуро был уверен, как в том, что на его руке пять пальцев, — происхождение у них точно было разное. Однажды, когда он захотел так же пометить иллюзиониста, Мукуро дал ему по зубам и сказал, чтобы следил на своей невоспитанной акуле — и с тех пор Занзас не предпринимал попыток поставить торговую марку. Жизнь наконец научила его, путем долгих и болезненных уроков, что не всегда можно получить то, что хочется. Особенно если хотелось гарем. Мужской. Посреди итальянской мафии. К собственной гомосексуальности Рокудо отнесся спокойно. Ни одна женщина не смогла заставить ощутить его то, что заставляли крепкие мужские руки, и в этих тисках было так правильно и хорошо, что он даже не пробовал заняться сексом с представителем противоположного пола. Женщина могла быть другом, сестрой, дочерью, но не любовницей и точно не матерью. Для своих мафия имела лишь отцов. Путь до отеля не занял много времени. Он по привычке расплатился деньгами из чужого кошелька, не потратив за вечер ни копейки собственных средств, а затем пошел снимать номер. Кровать, которая им досталась, была широкой и добротной, от белья пахло порошком и свежестью. Мукуро смешно покатался по простыни лицом, снимая с волос резинку. — Эй. — Ты что, стрелять собрался? — иллюзионист подтянул к себе ногу и улыбнулся, прищурив глаза. — Мы не на ранчо, ковбой. Занзас преодолел расстояние между ними за два шага, исполинской фигурой вырос перед Мукуро. — Пососи его. — Пистолет? Ты хочешь, чтобы… — Да. В рот. Живо. Когда босс независимого отряда самых безжалостных убийц Европы говорил, что ты должен взять в рот его пистолет, имея в виду именно пистолет, а не что-то по Фрейду, тебе приходилось слушаться и брать его так, будто рот не обжигало железом, а вместо металлического вкуса на языке появлялся конфетный. Мукуро повиновался, обхватывая дуло губами — как если бы делал минет. Он провел языком по дырочке, из которой в равной степени вылетали пули и Пламя, и наклонился пару раз взад-вперед, беря глубже. Знание, что темный, скользкий от пота палец в любую секунду может выстрелить и тем самым расколотить черепную коробку, будто она была не из кости, а из стекла, побуждало Мукуро схватиться за простынь пальцами. Он не боялся смерти, как явления; он умирал тысячу раз. Но сейчас она была не тем, что он ожидал от приятного вечера. Занзасу, судя по довольному лицу и расширившимся зрачкам, зрелище нравилось, поэтому иллюзионист продолжал, нервно сглатывая ставшую невкусной слюну. Босс положил ему тяжелую ладонь на макушку, контролируя движения, но Мукуро быстро снял руку и зашелся активнее сам — быстрее и чувственнее, видя пистолет живым существом, дальнейшее существование которого заключалось лишь в образцовом сосании. Серия хлюпанья и характерных втягивающих звуков прервалась тягучим голосом: — Видел бы тебя Кея Хибари. С другого конца бы дубинку свою вставил, потому что так тебе и надо. … пьяный мудак! С Кеей у него… не получалось. Он видел, какие между ними летают искры, и как очередная драка между тонфами и иллюзиями превращается в нечеловечески прекрасный танец, но, сколько бы искр ни высекало их танго, настоящий огонь так и не родился. Мукуро старательно провоцировал его на званых ужинах, церемониях и мероприятиях, потому что это практически единственные места, где они могли пересечься. Не проходило и десяти минут негромкой словесной перепалки, не привлекающей чужое внимание, как они потихоньку удалялись из зала, чтобы предаться безудержной битве. Окутать разум сильнейшего Хранителя Вонголы было непросто, и Мукуро искусно искал его слабые места: он представлял перед чужими глазами горящую школу, разорванных зубами хищника ежей и раздражающих желтых птиц, однажды даже кинул в него «трупом» Савады, но все без толку. Хибари мастерски держал себя в руках, хотя самоконтроля у него, наверное, не больше, чем у Гокудеры. Скорее всего, Занзас что-то заметил, увидел эту искру… или ему просто кто-то рассказал. Это уже было неважно. Он зашел слишком далеко — и Мукуро не мог оставить это так просто. Он распрямил плечи, еще пару раз провел языком по стволу пистолета, ныряя кончиком в круглое металлическое отверстие. Ситуация возбуждала не только его; он представил, как на его месте находится Скуало, представил его взгляд. Каким он должен быть? Покорным? Или, напротив, бунтующим? Понять, что в этот раз понравится боссу Варии, было так же сложно, как предугадать погоду на островах: сегодня ему нравилось, как ты до последнего отбиваешься от его приставаний, а завтра он требовал быть послушным и податливым котиком с мягкими лапками — и не дай бог перечить его воле. На всякий случай, Мукуро изображал плохо сдерживаемую страсть, пряча под огнем зимнюю стужу. Месть — холодное блюдо, и хотя повар из него был никудышный, он умел готовить его по лучшему рецепту. Наверное, Занзас представлял то же самое. Мукуро ничем не был похож на Скуало: он имел тонкое, стройное телосложение, когда как Супербиа был спортивным, постоянно держа тело в форме; иссиня-черные волосы контрастировали со снежно-белыми; о характерах не могло идти речи — эмоциональный Скуало и таинственный Рокудо были разными, как два конца магнита. Он никогда не спрашивал, почему босс Варии не затащит свою чересчур громкую правую руку в постель на постоянную основу. Вместо этого он сам периодически ее грел. Когда Занзасу надоело иметь его рот пистолетом, то кладя палец на спусковой крючок, то снимая его и отводя вверх к предохранителю, он вытащил поблескивающий от слюны ствол и усмехнулся. — Поворачивайся, — бросил он, принимаясь за ремень. Горло саднило, как у шпагоглотателя. Подобие на страх, от которого все равно желудок прилипал к позвоночнику, от которого приходилось сдерживать рвотные позывы, от которого по вискам стекал холодный пот — и от которого ширинка крепко стояла домиком, пропало. Одной рукой стаскивая с себя одежду, а второй — гладя по лицу, замечая горячие щеки и при этом ледяные скулы, он постепенно возвращал себе возможность перехватить инициативу. Нет, не инициативу даже. Власть. На кровати его уже ждал полностью голый Занзас. Шрамы покрывали его тело темными пятнами, похожими на кляксы. В правой ладони он держал налитый член, в левой — сжимал оружие. Дуло по-прежнему было наставлено в грудь иллюзиониста. Какими бы интересными фантазиями босс Варии ни обладал, а вот отдаться пистолету Мукуро не собирался. Вместо этого он, без лишних слов и жестов, создал из спинки кровати несколько цепких, толстых щупалец, кольцами обвивших сильные руки. Кончик одного из них быстро ударился между пальцев, выбивая пистолет. Мукуро подошел и взял его, повертев в руках; иксы намекали не только на наличие двух одинаковых букв в имени обладателя пистолета. Черт побери, как будто без опознавательных знаков Вонгола не могла обойтись. Только у него и Хибари оружие не было помечено этой заразой; они оставались независимыми в любой ситуации. Всегда. Он прикрыл глаза, отбрасывая оружие, как игрушку, себе за спину, пока еще одна пара щупалец сковывала ноги рычащего от злобы и, казалось бы, предательства Занзаса. Не надо думать о Хибари… а вот о независимости, пожалуй, стоило. — Ты знаком с трудами Лавкрафта? — спросил Мукуро, усаживаясь на загорелые колени. В чужих глазах мелькнуло понимание — вот как, дескать, ты решил развлекаться. — Нет, — тяжелым, низким голосом ответил Занзас. — А зря. — Происходящее явно приносило Мукуро немало морального удовольствия, а рука, скользнувшая между ягодиц, приносила удовольствие телесное. Пусть несостоявшийся Десятый думает, что угодно, но задница иллюзиониста была достаточно растянутой, чтобы не приходилось повторять неприятную, затянутую процедуру каждый раз. Он решил продемонстрировать это, широко расставив ноги и по-блядски ухмыльнувшись. Щупальца не давали шевелиться, но тело Занзаса было далеко от оцепенения. Мукуро поелозил перед членом, видя его будто в первый раз, поводил им по ложбинке. Помучив так пару минут, пока Занзас не пустился в горячие матерные выражения, с обещаниями выебать, как потаскуху, он отвернулся от него, заставляя заткнуться. Длинные распущенные волосы рассыпались по спине, путаясь с тонкими, но видными шрамами. Пряди доходили до поясницы, и Мукуро знал: любовники, глядя на такую картину, забывали обо всем. Интересно, а ему бы понравилось?.. Он медленно ввел член в себя, плавно насаживаясь. Знал он и еще кое-что: мужчинам, захватчикам от природы, требовалось хоть разок за весь процесс увидеть проникновение: это означало, что добыча действительно стала добычей, девочка — женщиной, а он — настоящим мужчиной, ведь сумел совершить подвиг — вставить в живое существо. Поэтому он медлил, зажмуриваясь, вводя до конца. Да, сантиметров Занзасу хватало. Мукуро поднимался и садился, поддерживая не быстрый и не медленный ритм, и ласкал себя, постанывая сквозь сомкнутые губы. Каждый секс рано или поздно превращался в то, во что превращалось все, чего он касался; каждый секс становился персональным адом. Он любил эту позу за то, что любовник не видит лица и может лишь догадываться (если мозгов еще хватало) о его выражении. Лицо Мукуро же не выражало ничего однозначного: он жмурился, иногда кусал себя за руку, сдерживая довольные всхлипы (анальный секс, кроме боли и смешных ассоциаций, не приносил ничего, но вот ощущение слияние с кем-то того стоило). Он достаточно отдавался процессу и мерно отдрачивал себе так, как хотел сам; и поза, и положение не позволяли партнеру долбиться в него, как молотильщику, поэтому темп толчков и движений он также подбирал самостоятельно, по настроению; его возбуждало ощущение власти над кем-то, моральной и физической — и он наслаждался. Вот ведь как получалось, а? Секс — это не про любовь, не про страсть, не про удовольствие и не про человеческие потребности. Секс — это про власть, и Мукуро владел ей, играл ей, то почти останавливаясь, что злило Занзаса, который ничего не мог с этим поделать, то резко ускоряясь и сбивая чужое дыхание. Но самое главное, за что он любил «наездницу со спины» — так это за то, что он мог представить все, что угодно. А представлял он обычно одного низкорослого, страшного, как ядерная война и с таким же убийственным характером, японца. Представлял, как его рот открывается в довольной истоме, как его пальцы скользят по шрамам, наматывают волосы на кулак и тянут. Представлял, какое разнообразие эмоций Хибари мог проявлять в моменты величайшей слабости — и от этого у Мукуро в паху зарождалось такое тепло и возбуждение, которого ни одна живая тварь не сумела добиться. Представлял, как он целует его — сначала рвет губы, а потом нежно зализывает кровоточащие ранки. Все эти картины были так близки темному сердцу Мукуро, став постоянной эротической фантазией — и кончал он каждый раз тоже с мыслью, что Кея мог излиться с ним одновременно. Поэтому он всегда связывал любовников, чтобы их руки не могли дотронуться до тела. Задница, рот — плевать, всего лишь дырки, которые так привлекают самцов, а вот трогать шрамы, волосы, спину, живот и бедра Мукуро не давал никому. Не сберег сердцевину розы, но тщательно хранил лепестки. Горячая волна окатила его изнутри, заставляя сжаться. Он несмело, лениво взглянул на свою руку — да, он тоже кончил и, видимо, раньше, продолжая двигать задницей по инерции и потому, что привык, как любовники постоянно спускали внутрь. Без этого секс был просто строчкой, а так — вроде как строчка с точкой в конце. Он сполз с Занзаса, сжимая ягодицы, и полез за одеждой. Иллюзии он пока не снимал: босс славился своей вспыльчивостью, а Мукуро не простил бы себе, если бы позволил ему назвать себя мусором или запустить в затылок стакан. Унижение — это для других, кто без него не мог. — И ты вот так уйдешь? — не то устало, не то скрывая какие-то эмоции спросил Занзас. Он попробовал пошевелить руками, что выглядело забавно. — Я больше не танцую, — ответил Мукуро и вышел за дверь, скидывая концентрацию с лавкрафтовских щупалец лишь когда вдохнул полной грудью предрассветный воздух. Италия, родная Италия. Жаркая смесь азота с кислородом заполняли легкие не хуже сигаретного дыма, не хуже тумана. Он вырос с этим приморским воздухом, здесь же он совершил свое первое убийство и побег, здесь же пообещал уничтожить мафию. На языке осела горечь: вместо того, чтобы уничтожать, он с этой мафией трахается, и вместо того, чтобы довольствоваться привычным итальянским жаром, он мечтает о запахе дикой, розовой вишни, которую так не переносит один там человек. Мукуро не жевал сопли по неразделенной любви, но иногда его охватывала паранойя контролфрика: а вдруг, пока он тут скачет и представляет себе немыслимое, Хибари где-то убили? С их-то образом жизни… Но паранойя быстро отступала, когда он напоминал себе: ничто не способно убить этого мудака. Это обнадеживало, рисовало на его искусанных губах улыбку — и толкало в путь, на новые свершения… в аэропорт. У дома Кеи он стоял с лукошком; в нем лежали вперемешку ананасы и кисло-горькая вишня. Мукуро нажал на традиционный японский звонок и закрыл глаза. В прогнозе погоды, когда он летел, передавали, что в Японии повышенная облачность и густой туман. Через десять нетерпеливых толчков сердца дверь открылась.