***
- Хорошо тебе? Родерих красноречиво мычит в безжалостно смятую подушку и ничего не говорит. За окном – голубое утро, часов, навскидку, пять (Антонио слишком лень тянуться за телефоном, чтобы убедиться). Зябкий полумрак комнаты полон спокойствия и прохлады – ночью неожиданно прошел дождь, разогнав мучительную жару, и дышать стало в разы легче. - Ты вставать вообще собираешься? Мы провалялись уже, - Антонио кидает взгляд на телефон на тумбе и страдальчески морщится, - часов десять точно. Лежащий спиной к нему Родерих не подает признаков жизни – губами шевелит едва-едва, так, что Антонио его слов почти не слышит. Приходится перевернуться набок, чтобы не напрягать лишний раз слух. - Какие-то проблемы? Антонио прослеживает кончиками пальцев созвездия родинок на непокрытом плече, потом – пересчитывает сухими губами, прислушиваясь к ровному дыханию любовника. В какой-то момент из-за невыносимой духоты они разделись почти догола; даже сквозь разделяющее их расстояние он чувствует живое тепло чужой спины. - Мы пробыли здесь вместе уже два дня, и до сих пор ни разу не вышли из дома. Да что там – мы из постели почти не вылезаем, - Антонио путается пальцами в завитках темных волос, целует полускрытое прядями ухо. Родерих дрожит и вздыхает, довольный - уши всегда были его слабым местом, - Ладно бы мы хоть сексом занимались. Но мы же просто спим. - Мы можем заняться сексом, при условии, что после этого ты от меня отстанешь, - немного бодрее отзывается Родерих, уже неизбежно разбуженный, и даже приоткрывает один глаз, чуть поворачивая голову. Антонио улыбается, тычется носом ему в щеку, - Фу. Ты колючий. Прохладные пальцы касаются челюсти, ведут до поросшего щетиной подбородка. Антонио ловит аккуратную ладонь и осыпает поцелуями костяшки. - Что значит «фу»? Тебе нравится моя щетина. Родерих морщится, пытается перевернуться на спину, но явно не прилагает для этого достаточно усилий. «Тюлень», - с нежностью думает Антонио, но вслух ничего не говорит. - Не помню, чтобы я говорил что-то подобное. - Не говорил, но думал. А еще тебе нравились мои длинные волосы, - Родерих уже даже не морщится – кривится, смотрит на него этим своим «ты дурак или прикидываешься» взглядом. Антонио приходится признать, что тут он явно прогадал, - Ну ладно, волосы, может, и не нравились. Но щетина нравилась точно. - Главное – не вздумай опускать бороду, как в шестнадцатом веке, - любовника очень живописно передергивает, и он садится на постели, потирая лицо обеими ладонями, чтобы согнать сон. Антонио, не скрываясь, любуется линией спины, голубоватой в утреннем сумраке кожей, и не может перестать улыбаться. Снаружи уже вовсю надрываются птицы, светлеет небо. Сонный Неаполь беззастенчиво заглядывает в комнату, легкий ветерок, ворвавшийся через приоткрытое окно, путается в старом, пожелтевшем от времени тюле. - Так… что там насчет секса? – Антонио клонит голову к плечу и щурится. Родерих просто смотрит на него несколько долгих мгновений прежде, чем выпустить смешок и откинуться обратно на подушки. Кованая постель издает жалобный стон. - Учти – всю работу будешь делать ты, - он улыбается тоже, уже без намека на сонливость, и протягивает руки, - Иди сюда. Антонио без раздумий окунается в омут знакомых объятий, притирается, чтобы совпасть каждым изгибом, каждой ложбинкой на теле; целует сразу долго и мокро, лениво переплетая языки и большими пальцами поглаживая чужие скулы. Родерих отдается беззаветно, ладонями скользя вверх-вниз по смуглой спине. - Ты такой красивый, - бездумно говорит Антонио, чередуя слова с поцелуями; дыхание у него слегка сбито, - Я так соскучился. Родерих улыбается шире. - Я тоже соскучился, - его рука мягко зарывается в волосы, оттягивая пряди на затылке, и Антонио почти мурлычет, довольно жмурит глаза, - Наверное, даже сильнее, чем ты. «Ну, это вряд ли». Они занимаются любовью в пять утра, медленно и неторопливо; так, словно у них есть все время мира, и Антонио, теряя счет поцелуям, готов поклясться, что все именно так и есть.***
Лампочка в ванной комнате наказала долго жить – вот, что выясняется, когда они, спотыкаясь, вваливаются туда в объятиях друг друга, зацелованные и взъерошенные. Несколько раз обнадеживающе щелкает выключатель, а после – раздается страдальческий стон. - Скажи мне, что где-то в этом доме есть запасная, - «иначе я окончательно разочаруюсь в жизни» - вот, что видит Антонио у Родериха на лице, и, подумав, открывает зеркальный шкафчик – помимо ржавчины и старой домашней аптечки (кладбище для просроченных таблеток), там обнаруживается поредевшая зубная щетка и кружка с отколотой ручкой. Между всем этим добром – бинго! – они находят целую лампочку, и Родерих на радостях даже вкручивает ее самостоятельно, водрузив себя на притащенный из кухни стул. - Могли бы устроить ванну при свечах, - кряхтит Антонио, пытаясь вытолкать громоздкий предмет мебели из крохотной ванной – как они вообще смогли его туда втиснуть? – Уверен, здесь нашлась бы парочка. Родерих, держащий в руках по паре свечек в алюминии, вскидывает бровь со скепсисом. - Вроде этих? – он фыркает, запихивая их обратно в шкафчик, и тянется к смесителям – в отличие от кухни, где кран периодически завывает голосом канализационного чудовища, здесь вода льется без всякого постороннего шума, что уже немного успокаивает, - Не смеши меня. Я один в эту ванну не помещусь, не то, что с тобой. Антонио оставляет стул посреди коридора и громко вздыхает. - Значит, душ? – тоже неплохо. Родерих, окутанный влажным теплом ванной, становится ласковым и податливым – позволяет целовать грубее, по долгу обнимать и хватать за волосы; сам тщательно вылизывает рот, шею и ключицы, охотно опускается на колени, если нашептать правильные слова. Гель для душа и шампунь – по одному на двоих. Первые десять минут они без всякого эротизма трут друг другу спины жесткой мочалкой – и все же Антонио удается пару раз куснуть любовника за загривок, притереться бедрами, сорвав с чужих губ довольный вздох. Тесно и жарко; заводит на раз-два. Руки Родериха круговыми движениями оглаживают грудь, скользят ниже, к крепким бедрам. Антонио невольно напрягает живот, чувствуя щекотку от чужих пальцев. Поцелуи – с привкусом пресной воды, кожа шеи под губами – распаренная и мягкая; оставить бы засос, укусить повыше – прямо под челюстью, чтобы обязательно было видно, но тут же предстает перед глазами недовольное лицо Родериха, пытающего подтянуть повыше воротничок рубашки. Он не любит видимых следов на себе, и сам их не оставляет – только спину неизменно полосит ногтями, а потом весь оставшийся день трогает губами вздувшиеся, налитые краснотой царапины. Извиняется. Хотя Антонио, в общем-то, ни разу не против. - Можно? – ведет по горлу пальцами, очерчивает отчетливо проступившие ключицы. На левой – две манящие темные родинки, - Тут только мы с тобой. Никто не увидит. Родерих смотрит сквозь мокрые ресницы и прикусывает нижнюю губу. «Твою мать», - громко чеканит Антонио у себя в голове. - Можно, - говорит, наконец, Родерих, губами касаясь недавно выбритого подбородка, - Но только в этот раз. Антонио не ограничивается шеей – следы от его пальцев, впившихся в белую кожу бедер, наверняка к вечеру нальются синевой; он перебарщивает с укусом на ключице, слышит болезненное шипение, но его не останавливают, только тянут легонько за волосы – немая просьба быть осторожнее. Ладонь Родериха вокруг него гладкая, знает, как нужно надавить и как погладить, чтобы было хорошо. Они изучили тела друг друга досконально – так, что каждый изгиб под рукой привычен, так, что каждую родинку, каждый затянувшийся шрам безошибочно находишь вслепую. Удовольствие разливается по телу вязкой негой, сковывает мысли и движения. Антонио несколько раз соскакивает на испанский – рассказывает с жаром о том, как сильно любит, как Родерих сводит его с ума; плетет на ходу красноречивые, замысловатые признания, зная прекрасно, что если бы Родерих понимал, то залился бы обязательно краской, пихнул бы в грудь – «не говори такие вещи, дурак». Потому что боится громких слов. Не любит их, не доверяет – наслушался в прошлом на свою голову, но Антонио честно ничего не может с собой поделать. Любит так сильно, что задыхается. - Хватит, - Родерих ловит губами его шепот. Антонио забывает порой, что ему не нужно знать испанский, чтобы понимать, когда его расхваливают, - Перестань. Родерих толкает его легонько под горячую воду, градом рассыпающуюся по плечам – отрезвляет немного, но возбуждение не сходит, пульсирует комком тепла внизу живота. Не позволяя себе больше забыться, он зажимает любовника между собой и запотевшей плиткой, целует глубоко, и в одном этом поцелуе – все «я люблю тебя», по каким-то причинам оставшиеся непроизнесенными.***
- Ты демон, - говорит Антонио, наблюдая, как витиеватый пар клубится на поверхности черного-черного, горячего-горячего кофе. Родерих лениво ведет плечом и отпивает свой кипяток, не кривя губ и не морща носа. Антонио разбавляет собственный кофе холодными сливками; звенят, сталкиваясь друг с другом, подтаявшие кубики льда. Они сидят в тени летнего зонтика и, сбросив жуткого вида шлепки, соприкасаются под столиком голыми ступнями. Родерих пальцами ног ведет вверх по его неприкрытой шортами икре; в глазах его, не скрытых отблесками стекол, пляшут смешинки. Он сейчас совсем не похож на самого себя – весь какой-то легкомысленный, в футболке и – о боже – джинсах; благо, что не в дырявых. С волосами он в последнее время не заморачивается вовсе, как и с очками, не говоря уже о том, что в плетеном кресле он сидит совсем не аристократично, расслабленно откинувшись на спинку. Таким он позволяет себе быть только с Антонио, и от этого осознания щекочущее чувство поселяется в груди. Официантка – хорошенькая смуглолицая девочка с живым взглядом – приносит им десерт с мороженым и говорит без обиняков, не удосужившись перейти на английский, что они милая пара. Антонио говорит: - Grazie, - и краем глаза наблюдает, как Родерих отводит взгляд, сдерживая улыбку и трогая под одеждой ободок обручального кольца.***
Они танцуют на кухне под нежный инди, вжавшись друг в друга как можно плотнее, потому что кухня – крошечная, и вдвоем здесь едва ли можно развернуться. Родерих против груди – живой и теплый, в уродливых домашних штанах, с влажными после душа волосами; дышит в шею, вздохами задевая ключицы, и – Антонио чувствует кожей – улыбается тонко-тонко. Они провели вечер, добросовестно оттирая духовку, кухонный гарнитур и плитку, почти поругались, решая, оправдает ли себя покупка нового холодильника, поставили вариться макароны, когда до блеска натерли позолоченные ручки шкафчиков-буфетов и окончательно выдохлись. Предсказуемо хочется спать – Антонио зевает третий раз за последние полчаса и прижимается щекой к чужой макушке, прислушиваясь к бурлению воды в кастрюле. - Кому ты звонил днем? – голос Родериха кажется ниже, чем обычно, закрутившиеся от влажности пряди у самой шеи так и просятся на пальцы. - Босс написал. Попросил перезвонить, как только появится время, - время между сном и бессовестным бездельем, прочитал Антонио между строк в том сообщении, - Но все в порядке. Ничего такого, что требовало бы моего присутствия. Родерих понимающе урчит, смотрит какое-то время на переплетение их пальцев у Антонио над сердцем. Потом говорит вдруг, словно бы озадаченный: - Ты надел его на палец, - и принимается рассматривать желтоватые переливы на поверхности кольца. Антонио давит свой смешок. - Это кольцо. Его носят на пальце, - иронию в голосе удается затереть, но Родерих все равно хмурится и фыркает, поворачивая их соединенные кисти и так и эдак. - Ты знаешь, о чем я, - его собственное кольцо, отягчающее золотую цепочку на шее, подмигивает бликами света; незамысловатое, совсем простое, не более чем полоса металла, закрученная в символ вечности – но от того ничуть не менее ценное. Антонио наклоняется поближе – Родерих отнимает голову от его плеча, и они легонько сталкиваются лбами. Из динамика ноутбука на кухонном столе доносится музыка - кто-то поет о море, лете и любви, в мелодии Антонио угадывает закравшиеся ноты гитары. - Здесь никого, кроме нас. Можно не прятать, - на изнанке припущенных век – Родерих; горячее дыхание на губах – Родерих, - Ненавижу прятать то, как я тебя люблю. Он чувствует, как любовник чуть отстраняется, и открывает глаза. Взгляд Родериха неожиданно ясный, с претензией на серьезность, но на дне его глаз плещется нежность. - Ты же знаешь, что это, - он касается кольца на своей шее, - не показатель. Совсем. - Я знаю, - Антонио выдыхает слегка раздраженно, - просто… ай. Просто любви так много, что она рвется прочь, слетает с языка, бьется о ребра. Она такая прекрасная и большая, что держать ее в пределах грудной клетки – тесно и больно. Родерих смотрит какое-то время на его потуги, потом отвлекается, чтобы выключить конфорку над макаронами, едва не переварившимся. Когда поворачивается к Антонио снова, клонит голову набок в тихом снисхождении. - Достаточно того, что о твоей любви знаю я, - его ладонь оказывается вдруг прямо над сердцем, - А ты знаешь о моей. Знаешь ведь? Кивнуть Антонио не успевает – его целуют, быстро и игриво. - Я тебя люблю. Если ты вдруг забыл, - Родерих улыбается уголками губ, так, что почти не видно. - Не забыл, - смеется Антонио, выпуская его из кольца своих рук. Начинается песня повеселее, но им уже не до танцев; сейчас только поужинать наспех, и в постель – спать, слушая, как глупое счастье дышит рядом с ухом.***
- Querido, - говорит Антонио, медленно и вдумчиво, словно бы пробуя слово на вкус. - Мм? Старый продавленный диван слишком узкий для них двоих, но каким-то образом эту проблему удается решить – Родерих почти всем своим телом у него на груди, надежно придерживаемый на всякий случай чужой рукой. Она оба дремлют, разморенные бездельем и итальянским полднем; окна во всем доме распахнуты настежь, с улицы тянет июньским жаром. - Ничего, - пальцами щекотно прошелся по шее, по челюсти, тронул местечко за ухом, - Просто нравится так тебя звать. Родерих только мычит в ответ, и Антонио говорит еще раз: - Querido, - на языке ощущается странно; он давно не называл Родериха этим словом, - cariño, - а так страннее еще раза в два. Их собственный маленький мир, заключенный в стены старой неаполитанской квартиры, полон солнца и дышит сахарной свежестью купленного на рынке арбуза. Антонио рассеянно приглаживает темный вихор Родериха, прислушивается к его дыханию – внутри теплится робкая нежность, разливается в груди пространным морем. - Amado, - Родерих ерзает, будто хочет поднять голову и посмотреть в глаза, но потом словно бы передумывает и говорит со смешинками в голосе: - Liebling. Антонио морщит нос, но улыбку сдержать не может.***
В последние дни отпуска они валяются в постели до темноты и им совершенно лениво что-либо готовить, так что они обходятся тем, что заказывают пиццу – с грибами для Родериха и с морепродуктами для Антонио. А еще распивают херес, хохочут над глупостями и шутливо дерутся – не давеча, чем десять минут назад Антонио подверг любовника пытке щекоткой и извозил по постели, отчего на голове у того творится тихий ужас. - Когда у тебя рейс? Родерих щурит глаза, изучая, видимо, странное желтое пятно на потолке. - Послезавтра утром, - взгляд его подернут поволокой, но в остальном он не выглядит опьяневшим. В отличие от Антонио, взъерошенного и будто бы слегка пришибленного. Впрочем, справедливо – он и выпил больше. - Здесь так хорошо. Давай останемся здесь, - несерьезно предлагает он, костяшками пальцев поглаживая любовника по гладкой щеке, - Навсегда. Снаружи несильный дождь отбивает мелодию умиротворения, в воздухе пахнет влагой. Родерих фыркает от смеха и отзывается так же несерьезно, одновременно подаваясь навстречу прикосновению: - А давай. И пусть все думают, что мы умерли. - Ага. Точно. И даже если такая мысль действительно проскользнула мимолетно в голове у кого-то из них, вслух об этом никто не сказал. - Дурак ты, Антон, - нежно говорит Родерих, перехватывая его ладонь и переплетая их пальцы. Тянет на себя за шею второй рукой, пытается поцеловать, но мажет мимо рта и сталкивается с Антонио носами. Тихо смеется. «Сам дурак», - думает Антонио, все же находя его губы своими. «Мой дурак. Мой-мой-мой», - думает Антонио, чувствуя винную кислинку на языке, и, потеряв опору, неуклюже наваливается на него всем телом. Из-под него тут же доносится возмущенное кряхтение. - Слезь с меня, - Родерих спихивает его и тут же седлает сам, красивым манерным жестом убирает с лица волосы, - Ты проводишь меня в аэропорт? Антонио страдальчески стонет о том, что ему для этого придется рано вставать, пытается поймать его в свои объятия и притянуть себе на грудь. Когда, наконец, получается, Родерих подозрительно затихает, и какое-то время Антонио думает, что он уснул, но его голова вдруг оказывается ровнехонько под подбородком, и сам он говорит тихо и как-то грустно: - Я правда хотел бы здесь остаться. Антонио запускает руку в его волосы, пропускает пряди сквозь пальцы. Дождь за окном утихает, но звук разбивающихся о стекло капель остается громким и звонким – почти отрезвляющим. Им нельзя позволять себе думать о подобном. Но Антонио все равно говорит: «Я тоже», Родериха стаскивает на груди пониже, чтобы можно было губами ткнуться в макушку, и позволяет им обоим спать. Прямо так - посреди развороченной постели, с коробкой из-под недоеденной пиццы, лежащей опасно близко к краю (вторая уже благополучно оказалась на полу), и мыслью о том, что это, наверное, одно их тех самых «особенных» мгновений, о которых пишут в книгах. Послезавтра Родерих сядет на самолет до Вены, еще через день Антонио будет уже в Мадриде, и их снова неизбежно разделят километры. Но это потом. Пока что можно засыпать под звук чужого ровного дыхания где-то у ключиц и ловить ускользающий сон о Золотом веке и поцелуях с привкусом Средиземного моря. Все потом. Все потом.