Господь мой

Что мы узнали? Как пахнут сгоревшие травы, Как останавливать кровь и стрелять на бегу, Как нелегко быть всегда убедительно-правым, Старых друзей оставляя на том берегу... Андрей Белянин

По вечерам Дин опускается перед ним на колени. Касается сухими губами запястий Кастиэля, неразборчиво шепчет молитву. Проглатывает окончания, сбивается, вспоминает нужные слова. Снова и снова извиняется, что не спас, не сдался… проиграл. Дин не умеет молиться, извинения нелепы: его все равно никто не услышит. Он не получит ни ответов, ни прощения – только тишину. Кастиэль улыбается и думает, что это странный ритуал. Дину не нужно ничего делать. Не за что молить о прощении… Подобное, по меньшей мере, глупо. Но Кастиэль молчит. Дин и так слишком добр к нему. По утрам он одевает Каса, возится с непослушными, взъерошенными волосами, помогает умываться и кормит завтраком. Повар из него, конечно, не ахти, но Кастиэлю нравится – подгорелые сосиски и яичница кажутся самыми вкусными на свете. Он послушно сидит за столом и ждет, пока Дин нарезает еду маленькими кусочками. Самому есть сложно, но нужно уметь делать это самостоятельно, ведь его не будут кормить с ложки вечно. Кастиэль пытается сладить с дрожью в руках и подцепить вилкой кусок сосиски. Дин сжимает его ладонь, привлекая внимание, и Кас моргает, через силу фокусируя взгляд. Бледное лицо человека в полумраке комнаты видится Кастиэлю вылепленной из воска маской. Он не знает, что от него требуется; почему Дин смотрит с такой болью и безнадегой. Ведь все хорошо… тогда оттуда боль? Кастиэль улыбается в ответ, надеясь, что не виноват в этом отчаянье: не он заставляет его кричать по ночам, разрывая путы простыней. Днем, когда Дин пропадает на работе, Кас часто сидит на лавочке под старым дубом, укрывающим их дом густой сенью. Иногда бездумно ходит по комнатам, мечтая, что какая-нибудь незначительная деталь – что-то ранее им упущенное – поможет понять и вспомнить. Сознание застилает ровный, молочно-белый туман. Мысли тонут в нем, погружаясь на дно мертвым грузом, лишь разбегаются круги по зеркальной, словно поверхность пруда, памяти. Они не приносят с собой ничего, кроме досадного, тянущего ощущения неправильности. Тихо-тихо шелестит сухая листва, напоминающая неровно вырезанные картонки, которые какой-то чудак подвесил на ветвях деревьев. Изредка по сонной улице проезжают машины, разбавляя застоявшийся воздух механическим шумом; лает соседский пес. Кастиэль сравнивает свою жизнь с этой улицей: возвращающиеся в установленное время жильцы, одинаковые ужины и привычные разговоры, гладко подстриженные заботливой хозяйской рукой газоны с небольшими клумбами – тоже одинаковые. И пустота, заполняющая собой время от и до. Потом Дин возвращается с работы, сердится, что Кас снова не пообедал, кормит его, отводит в душ. Затем настает время странного ритуала: он называет Кастиэля своим Господом и клянется, что если бы только мог повернуть время вспять – никогда бы не позволил этому случиться… Хочется ответить, попросить, чтобы он не богохульствовал, но не получается. Кастиэль улыбается, когда Дин поднимается с пола и садится рядом на кровать. Позволяет целовать себя, закрывает глаза, понимая, что это – небольшая плата за заботу: ложиться на спину и раздвигать ноги, разрешая делать с собой все, что угодно. Когда Дин не может сдерживать себя, Кас чувствует жгучую, разрывающую, боль; но все равно продолжает улыбаться, позволяя себе только тихие, жалобные стоны. Дин берёт его грубо, будто бы надеясь, что когда-нибудь получит отпор – заставит Кастиэля перестать быть послушной куклой, ответить ему. Иногда с болью смешивается наслаждение. Дин ритмично двигает в нем, сцеловывая со щек слезы, даря ощущение цельности. На самом пике Кастиэлю кажется, что ещё совсем немного – и туман рассеется, позволяя что-то узнать. Вспомнить. Он обхватывает Дина, прижимается к нему и до крови прикусывает губу. Но ослепительная вспышка гаснет, а вместе с этим возвращается привычная апатия и серость. Кастиэль переворачивается на бок, поджимает под себя ноги. Дин несколько секунд сидит на краю кровати, словно ожидая чего-то, но не получая желаемого, уходит, плотно прикрыв дверь. Кас терпит, пока боль не отпускает его, и на подламывающихся ногах медленно идет в ванную, ополаскивает себя, заливая пол мутной водой. Потом замирает на своей части постели, проваливаясь в такой же пустой, как его существование, сон. Он улыбается, зная, что завтра все повторится. Как-то Кастиэль слышит: Дин срывающимся голосом говорит Сэму: «Я верю: Кас вернётся». Сэм отвечает, что не стоит надеяться, и уходит, оставив брата в одиночестве допивать пиво. Кастиэль стоит наверху лестницы и думает о том, что должен все вспомнить и вернуться туда, откуда пришел. Видимо, Дин устал с ним возиться и каждый вечер за что-то просить прощения. Кас не помнит, куда ему надо возвращаться. Но когда все соседние дома освещаются рождественскими гирляндами, уходит. Его догоняют через несколько кварталов: босого и окоченевшего, но упрямо идущего вперед в надежде, что он сможет вернуться, и за ним больше никому не придется ухаживать. Дин долго кричит, называя Каса пернатым идиотом, а он закутанный в толстый плед смотрит и улыбается. Однажды Кастиэль просыпается немного другим. За окнами тоскливо скрипит дуб, наряженный инеем. Падает крупный, пушистый снег, превращая соседские машины в сугробы; холодное, зимнее солнце растекается по вычищенным дорожкам. У Каса получается одеться самостоятельно. Он медленно спускается, держась за перила и осторожно нащупывая ступени. Дин переводит взгляд с экрана ноутбука и отставляет в сторону чашку с дымящимся кофе; в глазах читается робкая надежда, оттесняющая боль. – Кас, это ты? – шепчет Дин. Кастиэль улыбается…