Тик — так. Тик — так. Тик — так.
Изнурительные упражнения продолжаются вот уже несколько часов подряд.
Один. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь…
Седьмой час.
Занятие должно скоро закончиться, тогда Камилла вздохнет спокойно.
Но несмотря на то, что мадемуазель уже много лет занимается балетом, её организму по-прежнему не хватает выносливости.
Ноги начинают подкашиваться от долгих тренировок. Но она продолжает усердно заниматься, даже если испытывает жуткую боль. Она знает. Знает, что будет гораздо
больней, когда она вдруг остановится.
Её шаги точны и элегантны, нет ни единой помарки, как нет ни единой эмоции. Они давно находятся под замком вместе со всеми чувствами.
И все же, она — превосходная танцовщица. Замечательная пластика, идеально отточенные движения. Её передвижение по сцене сравнимо со свободным полетом птицы, стремящуюся покинуть родные края…
Она запнулась.
Её тело начинает инстинктивно дрожать, предчувствуя скорый удар. Она медленно поворачивает голову, моргая глазами быстрее, чем в обычном состоянии.
«Н-не надо, — еле слышно шепчет она, — Мама…»
Но эта женщина не хочет её слушать. Для этой «ведьмы» любое слово своей дочери — пустой звук, пропадающий в тишине.
Реджина движется к хрупкой балерине с розгой в руках.
«Надеюсь, что порка заставит тебя лучше отточить движения!» — громким, властным голосом произносит она.
Мадам Ле’O замахивается правой рукой, разрезая воздух с глухим свистом. Резкий звук удара. Девушка падает на колени, прикрывая голову, тем самым руша свою прическу.
«Мама, пожалуйста-а-А-а, перестАнь!» — кричит Камилла, не сдерживая рвущихся на волю слёз.
После побоев на её спине остаются шрамы, нанесенные собственной матерью. Каждый раз, переодеваясь и оголяя кожу, она смотрит через плечо, нервно вздыхая с мыслью:
«Завтра все повторится.»
Находясь на уроках в Балетной школе, девушка чувствует себя гораздо спокойней, однако свое «мирное» поведение она компенсирует тем, что выливает всю свою боль на остальных, словно грязь.
«В чужом глазу соринку видишь, а своем бревна не замечаешь.» — почти каждый день говорит ей Фелис.
Блондинка лишь безучастно кивает головой. Она прекрасно видит в себе не то что бревно, а целый штабель этих самых брёвен.
Луи Мерант часто напоминает ей об её «безэмоциональности. » Но Камилла боится дать волю своим чувствам, боясь, что за очередную
самодеятельность она будет подвергнута жестокому обращению.
Ей уже не дают крупных ролей. Лишь эпизодические. Она привносит в спектакль грации и четкости, изящности и красоты, но никак не переполняющие людей эмоции.
Зрители сидят в зале с замиранием сердца от невероятных движений, но не с замиранием души.
Девушка даже рада такому исходу событий. В отличие от её неугомонной матери. Каждый раз, когда Камилла оставалась «в тени», Реджина уже готовила дома
страшный суд без свидетелей.
Вот и сегодня, юная балерина осталась без участия в постановке. Зато она помогала с декорациями и охотно согласилась подбирать подходящие образы для персонажей предстоящей картины.
В ней определенно есть задатки художника. Вот только… они «погребены», потому что для мадам Ле’O, тяга её собственной дочери к искусству в сфере «Кисть-бумага», казалась неприемлемой.
В любом случае, по возвращению домой, Камиллу ждала
«традиционная» порка.
«Я дома, мама — произносит мадемуазель Ле’О, предчувствуя нечто страшное в неестественной тишине, — Мам?..»
Девушка на цыпочках подходит к двери, ведущей в её комнату. Она аккуратно нажимает на ручку, но та не поддается.
Внутри всё переворачивается. Дрожь пробегает по всему телу.
«М-мамочка?» — Камилла дергает дверную ручку несколько раз. Сильнее. Ещё раз.
Хрупкая девушка встала боком к неподдающейся преграде. Нужно пробовать
выбить. Возможно, тогда…
Сильный удар. Второй. Третий.
Дыхание сбилось окончательно. Балерина отбила себе всё плечо. Но попытки продолжаются.
Четвертый. Пятый. Шестой.
Наконец, дверь поддается… Обессиленная мадемуазель падает на колени. Глаза не видят ничего из-за пелены слез.
«Мама… — горько шепчет она, обнимая себя за плечи, — Прости меня. Прости меня.
Прости меня. Это всё… моя вина-а!»
Боль встала комом в горле. Тяжело дышать. Хочется просто задохнуться от удушающих слез, так сильно обжигающих румяные щеки.
В той комнате.
Её комнате. На худой шее матери была тугая петля.
Её матери. Она висела на ужасающе-медленно раскачивающейся люстре. Её руки были связаны лентами, оторванными от пуантов.
Пуантов Камиллы.
«Она даже не пыталась бороться… — пронеслось в голове несчастной, —
Я сотворила это.»
Сердце девушки раскололось на тысячи осколков, больно режущих, до того уже истерзанную душу.
Балерина, спотыкаясь на каждом шагу, «выбежала» на улицу, зовя на помощь так громко, что голос сел, оставляя за собой неприятный хрип. Много людей сбежалось на отчаянный крик, стараясь хоть как-то утешить сердце безутешной.
Она была полностью разбита.
Сколько бы девушка не пыталась себя успокоить себя, сколько бы она не старалась внушить себе, что «убийца» вовсе не она… Все было тщетно.
Она прекрасно понимала, что сама во всем виновата.
Её безэмоциональность; Неточность в движениях, которые она оттачивала в домашней студии; Влечение к нечто «такому», что было отвратительным взгляду её
жестокой строгой матери…
Она была окончательно подавлена.
Это жестокое, отвратительное в своем роде, воспоминание оставило сильный отпечаток в жизни бедной Камиллы…
***
Прошло немало лет.
Мадемуазель стала мадам. Ле’О стала Клеман. Однако, осколки её сердца до сих пор продолжают собираться воедино. И пусть она сейчас по-настоящему счастлива…
…но
Она больше не может. Она не может притронуться к пуантам. От одного лишь их вида её сердце колотится как бешеное, а её разум начинает проклинать балет, испортивший ей жизнь.
«Уже ровно пятнадцать лет, — пишет повзрослевшая Камилла в своем дневнике, — прошло с тех самых пор. Душа всё не уймется. Относительно недавно я осознала, что была нелюбимой… Собственной матерью… — на пожелтевшие страницы капает слеза, — Я очень любила свою маму, несмотря ни на что. Даже на те следы побоев, которые оставляла она сама.
Недавно мой любящий муж сказал мне — „Мать, которая не любила родную дочь, которая не хотела выслушать её желаний, которая отказывалась пытаться понять её внутренний мир…
Просто ужасно. Ты не должна жалеть о том, что случилось. В этом нет твоей вины.“
Возможно, что эта та истина, которую я отказываюсь воспринимать. Но все же… Реджина Ле’О — моя мать. Она воспитала во мне „воина“. Я ей искренне благодарна. Но лишь за это.
Потому что, Балетная школа — так и не стала для меня вторым домом, как она того желала. Все стало с точностью наоборот. Балет для меня стал настоящей пыткой, которую я больше была не в силах терпеть.
Ну что ж, нам пора на могилу бабушки моей будущей дочери. Желания и мечты которой я буду слушать, а во всех начинаниях стану с удовольствием помогать. Как того возжелает её сердце…
20 сентября 1894 год.»
