Искус

Как-то раз собрались деревья на вече вселесное. Обыкновенно легко им удавалось обойтись без подобной меры, потому как жили они мирно и тихо: древоточец не точил древес, в болотах не тонули многолетние корни, а лягушки не шибко квакали по ночам, однако скоро должны были сбираться губернаторские именины, и нужно было решить, что преподнести губернатору в качестве подарка. Никогда это не бывало напастью, и не требовало созыва всего лесного сообщества, но в этот раз старый губернатор удивил всех нежданным прошением. Он попросил преподнести ему в дар искусство. И все бы ничего, но дело было в том, что ни один лесной житель не знал, что есть искусство в полной мере, а потому не мог понять, чего же желает губернатор. И от того, что никто ничего не знал, все помалкивали, а беседу меж собой вели только Липа, Рябина и Каштан, и то, не потому, что много знали, а потому, что были деревья наиболее уважаемые и чинные. - Я искусна, - говорила Рябина, заламывая ветви, - У меня грозди - серьги и ожерелья. Я прекрасна, а значит, порождаю собой красоту, а красота, как известно, и есть высшее искусство. А раз так, то подарок должен быть по моему подобию. - Как пошло, - отвечал ей Каштан, - Что губернатору ваша гроздь? У него и так хватает орденов. Другое дело мои плоды - они спрятаны в крепкой кольчатой броне, и несут в себе потенциал военный: они могут быть использованы и как провиант, и как бравое оружие. Чем не искусство? - Ах замолчите, - вздыхала Липа, - Кому нужен ваш варварский орех или тяжелая кислая гроздь, если по-настоящему искусны лишь мои цветы? Ни орех, ни рябина не произведут на свет ничего, кроме гнили, а мой цвет сотворит мед, а значит, уважит губернаторские язык и душу. - Нет, вы положительно не правы! - возмущалась Рябина… и спор повторял себя. Он шел уже давненько, а конца и края ему все не было видно. Подле древесного общества стояла Ива, пришедшая в лес совсем недавно, и потому еще не привыкшая к местным порядкам, и внимательно слушала. Ее приставили рядом, потому что она была заезжая мастерица и ей должно было выбрать из спора то, что следовало сотворить для губернатора. Она, перекинувшая через плечо суму переметную и держащая в руке изумрудный молоточек, казалась лишней и чужой меж пышных плодов и дивных цветов. Она спускала свои ветви книзу, тогда как Липа, Рябина и Каштан тянулись своими цветными рукавами ввысь, и странны ей были их слова об искусстве, потому как искусство в ее кочевничьем понимании носило характер совершенно иной и далекий. Когда деревья наконец запыхались и умолкли, чтобы перевести дух, она тут же сказала им, что искусство кроется не в плоде и не в цветке, а в чувстве, испытываемом от этого плода и этого цветка, а чувство в свою очередь есть восхищение жизнью, а восхищение жизнью в свою очередь есть искусство, но они не поняли ее и подняли на смех. Ива попыталась заговорить вновь, но была перегнута, перебита возгласами остальной зеленой братии, а затем и вовсе отстранена от обсуждения. И она ушла прочь, незамеченная в пылу спора, к синему озеру, и села там, окунув волосы и руки в водяную пыль. Она всегда тянулась к воде и была питаема ей, как матерью, и находилось ей в этом свое утешение. Она пила до первого луча месяца, и все думала, какой же дар преподнести губернатору, когда вдруг увидала, как шальной светляк пролетел над озерной волной. Ярок был зеленый огонь его, переливчат и искрист, но потом он скрылся в синей воде, потому как взяла его в полон барыня жаба с явным намерением выпороть, а затем съесть, ибо летал светляк над ее барскими владениями. Радостно было Иве видеть потом, как светляк вырвался из липкой оковы языка и вознесся к небу, растворя свой свет на игле горизонта, так радостно, что понятно ей стало, как уважить губернатора. И темной ноченькой, да под синим небушком, расплескалась она, рассмеялась, укрылась сребряною шалью, прославляя свою задумку. И так хорошо ей было, так свободно, как никогда не было никакому лесному существу. Она видела свет, она видела темень, и видела, как темень просачивалась в свет, и как свет разъедал темень, и ей было блаженно, потому что она понимала зачем это. Она чуяла смелость и правду в своем суждении, и ей хотелось преподнесть его так, как увидала его впервые она сама. И она работала, не покладая рук, три дня и три ночи, испила до сухого донца все синее озерце, изломала тридцать веток и изорвала три листвяные юбки, и когда достигла она того, чего желала, так тут же пала и заснула беспробудным сном и стояла так, наклоненная, пока не занялась розь зари и морось утра. А утром, когда показала она лесному жителю свою красу и гордость - шкатулку писаную, ларец с музыкой внутри, украшенный чувством, а не самоцветом, Каштан указал ей, что форма ларца груба и недобра, и что кора ивовья слишком жестка, чтобы обивать ею крышку и широкие бока. Рябина сказала, что в шкатулке нет толка - мало того, что она крохотна, так еще в ней содержится механизм - шестерни и петли - а раз так, то не сложишь в нее гроздьев серег и нити ожерелий. А Липе показалось, что скучен и пуст шкатулочный вид, и что каменья на ней - вовсе не каменья, а роса, а роса - тает… Такое дарить губернатору было никак невозможно, и деревья забрали у Ивы ее изумрудный молоточек и прогнали ее, постылую, и растоптали шкатулку в пух и прах. И прозвенела жалобно порванная струна, и пропала навеки краса. Обвивала ласковым словом Ива весь мелкий неприветливый лес, плакала и пела, вскидывая руки и тяжелой юбкой покрывая поляны, и просила молоточек обратно, но лес будто не слышал ее мольб и только лишь наказывал ей: расти, а то невысока, вытягивайся, а то сгорблена, вырасти на себе плод, выноси его и выроди и будешь тогда искусна. А молоточки изумрудные - бесовская придумка, потому как изумруд под землей расцветает, а кто еще под землей обитает и так знамо. И поняв, что нет ей более способа возвратить свое добро, Ива пошла прямо к губернатору Дубу, бухнулась в ноги его мозолистые и зарыдала - рассуди, верни, возврати то, что по праву мне дано, верни мое сердце. Но губернатор не согласился и не вернул ей сердце, потому как был слишком огромен и не слышал слов ее, а если что и слышал, то делал вид, будто не замечал. И даже тогда, когда Ива выплакала столько горьких слез, что их хватило бы на то, чтобы заново наполнить синее озеро, губернатор не разлепил сонных глаз и не повернул к ней свою главу. Он совсем оглох, старый пень, а если бы и не оглох, то все равно не стал бы слушать, потому как был порождением леса, а значит, был таким же упрямым и грубым, как его холопы. И выть бы так Иве до скончания веков, и засохнуть бы ей от горя и сгнить бы в море слезном, но на ее счастье вынырнула из-за зеленого кресла маленькая голова губернаторского сынка. Он был малый желуденок, самый малый и самый презренный из всех желудят, и он пожалел Иву и попросил ее (стараясь, однако, говорить так, как батюшка намедни говорил другим деревьям): покажи мне свое искусство. Собрала тогда Ива ему ларчик, всемеро хуже старого, одними ветвями выточенный, дернула за сучок, и вдруг зазвучала под лесным сводом музыка, в которой искрилась песня светляка и лепетала синь ручья. Даже губернатор храпел в унисон ей, могуче и густо, но так мирно и пусто было лицо его, что Ива понимала - губернатор не услышал темени, которая растворяется в свете, и света, который поглощается теменью. Только желуденок слушал ее, тихо, но неистово, а когда ларчик кончил играть, то отчего-то заплакал. - Ах, матушка, так тесно в груди стало…! Желуденок залез, перемазанный печалью, на огромную губернаторскую грудь, против которой казался песчинкой, вынул из отцовского мундира изумрудный молоточек - его подарил губернатору Каштан, посчитавший, что молоточек слишком красив и тонок, чтобы выкидывать его прочь - и отдал Иве, а когда Ива собралась уходить, попросился вместе с ней, потому как незрячим он казался сам себе без песни шкатулки, и не было без нее в его мире звука и драгоценной краски. И Ива, проникнутая благодарностью и состраданием, согласилась и спрятала его в своей необъятной переметной суме. И разверзла тогда она под собой землю, материнскую утробу, выпростала из ее звонкой громады извилины корней и пошлепала прочь, с распростертой главой и расплаканным сердцем. И пошла она по рослой дороженьке, по витой ленточке, и потопила в последних слезах пыльные волны собственной тропы, потому как забила ее обида злою своею печаткой. Она шла, подобрав тяжелые юбки ветвей, а слезные ее шаги таяли на спящей дороге. И была сначала Ива видна долго-долго, так долго, что солнце красное успело взобраться на твердолобую верхушку Дуба, а потом взошла на холм, обернулась-оглянулась и вдруг пропала из виду, как будто не было ее никогда. Никто не смотрел ей вслед, никто не жалел о ее пропаже, и только шкатулка скатилась на дорогу в ее мокрый след, да там и осталась.