Чудо в перьях

Всё, с понедельника новая жизнь. Никакого стресса, сладостей, соцсетей, только целительное уединение, возвращение внутренней гармонии, честный диалог со своим я… О, круто прозвучало, можно и в твиттер написать. Джин делает глубокий вдох, выдох и включает сборник сочинений Дебюсси на стареньком плеере. Так, он же пообещал себе. Всё. С понедельника. Новая жизнь и вообще. Зря он, что ли, столько крови попортил, пока выбивал себе коротенький отпуск, чтобы провести его в этом глухом пригороде. Сейчас он погуляет по лесу, понаблюдает за птичками, затем вернется домой, пересадит клумбу, поиграет на гитаре, спать ляжет пораньше, а завтра можно и с соседями, простыми работягами, познакомиться… Никаких больше токсичных отношений, только общение ради общения, а не потому что так принято. Сегодня понедельник. И новая жизнь обрушивается на Джина раньше, чем он мог представить. Сначала ничего не кажется ему необычным, просто какой-то парень в белом плаще бродит среди деревьев с растерянным и совершенно ошалевшим лицом. Ладно, может, с соседями ему придется познакомиться уже сегодня. А лицо — ну что лицо? Вдруг оно здесь у всех такое, откуда ему знать, что горный воздух и перенасыщение кислородом с людьми тут делает. Но парень вдруг замечает Джина на тропинке и бросается к нему. — Вам чем-то помочь? — стягивая наушники, спрашивает Джин. Незнакомец застывает на месте, глядя с таким недоумением, будто людей лет десять не видел. Джин, наверно, с таким лицом вернётся из отпуска обратно в цивилизацию. — Вы случайно ангелов не встречали? — неуверенно вопрошает человек. Джин закатывает глаза. Потрясающе. Никаких токсичных отношений, только самую малость бездарного пикапа в первые же десять минут новой жизни. — Нет, не видел, — сухо отвечает он. Парень оглядывается. — Я потерялся. Если он сейчас скажет «на пути к твоему сердцу», Джин начнет новую жизнь с того, что врежет этому недоумку. Психолог ведь не сказал, каким именно способом возвращать себе внутреннюю, мать её, гармонию. Но незнакомец с непониманием, действительно похожим на искреннее, всё крутится и крутится, и с каждой секундой его лицо набирает всё больше трогательной беспомощности. — Помогите мне, пожалуйста. Я не знаю, как здесь оказался. — И находит наконец-то Джина глазами… а там столько безмятежного чистого света, что он даже теряется немного… — Давайте я выведу вас из леса, а потом разберемся, — как-то само собой вырывается у него. И тут то ли слишком свежий воздух, то ли гипноз какой-то, потому что незнакомый парень улыбается ему так искреннее, что Джин вообще себя перестает контролировать, — может быть, сначала я угощу вас чаем, успокоитесь, а потом помогу с дорогой? — Хорошо, — улыбается потеряшка. — Меня зовут Намджун. — Ким Сокджин, очень приятно позна… — Джин протягивает руку, но его сгребают в теплые, медвежьи объятья, сжимают прямо так в обмякшем состоянии и отпускают. — Нам туда, да? — весело спрашивает Намджун и припускает по дорожке. Глядя ему в спину, Джин думает, что еще серьезно пожалеет о своем альтруизме. Пока не село солнце, они размещаются в саду; Джин заваривает чай со свежими травами, приносит сладостей, которых в доме тетушки совсем не густо — ему ведь в рамках зожного марафона нельзя, — и, размещая всё поближе к гостю, садится напротив. Намджун с нескрываемым удовольствием вдыхает сладковатый аромат над чайной кружкой и взглядов чужих не замечает. На свету, в открытом пространстве, он, оказывается, какой-то непривычно красивый. Непривычный в своей свежести, яркости теплой, а не ослепляющей, плавности и силе линий. Джин упивается его красотой с восхищением, которое чувствует, глядя на произведения искусства, вот и от Намджуна так же не может отвести взгляд, выцепляя им броские черты: светлые волосы с серебристым отливом, крепкие черты лица, приятную улыбку и маленькое колечко в носу. У Джина, как солнечным зайчиком бликует с ободка чашки на золотистом покрытии септума, так же тихонько ёкает на сердце. — Откуда ты? — отхлебнув чай, спрашивает он. Намджун поднимает глаза и спокойно отвечает: — Из Рая. Из Рая, ага, понятно. Может, открылся, какой-то новый жилой комплекс в Сеуле? Он уже три дня в сети не был. — А сейчас я где? — Намджун смотрит большими, слегка испуганными глазами, и Джина только и хватает, чтобы растерянно проблеять: — В пятидесяти километрах от Сеула. — Сеул, Сеул… — взволнованно перебирает Намджун, уставившись в стол. И вдруг подскакивает, чуть не сбивая чашки. — Я что, на Земле?! Джин долго смотрит в его озадаченное лицо, потом в чашку. Чабрец с коноплей он не перепутал. А значит, бродить в глухом лесу в плаще без вещей может либо религиозный человек, либо поехавший крышей. И что-то до него уже доносится легкое пение кукушечки. — Ну… — пробует Джин осторожно, — мы все на Земле. — У тебя есть телефон? — Вот и здорово, вот и хорошо, проблески здравого сознания пытаются достучаться до Намджуна, хороший знак, думает Джин за секунду до того, как его надежды рассыплются в прах. — Мне надо позвонить в Рай. — Позвонить, — глухо повторяет Джин, отпивая чаек, — в Рай, — и ставит чашку в блюдце. — Нет, у меня нет телефона. Он даже не врет — чтобы избежать соблазна, телефон он оставил в сеульской квартире. Намджун тоскливо вздыхает. — Неужели вы еще не изобрели телефон? Так, стоп, в каком я вообще году? — Да изобрели мы телефон, но у меня его нет. В отпуске я, — огрызается Джин. Зачем он вообще ввязывается в игры сумасшедшего? — Сокджин, мне надо вернуться, правда, мне нельзя здесь находиться. — И как же ты здесь оказался? — Джин, откидываясь на спинку кресла, не может сдержать сарказма. — Упал, — Намджун смущённо опускает взгляд. — Упал, — вторит ему Джин с преувеличенной заинтересованностью. — С неба. — Ух, с неба. Бегал себе по облакам и провалился, да? — Вроде того, — глаза у парня сияют надеждой на то, что его быстро поймут. — Я ангел, Сокджин. — Даже так, — присвистывает Джин. Любой здоровый человек скажет, что нельзя связываться с сумасшедшими, и уж тем более завязывать с ними диалог, но мозг Джина, умирающий в этой глуши от скуки, хотел развлечений. — И у тебя же, наверное, даже крылья есть? — Есть! — сияет Намджун и распрямляет спину. — Сейчас покажу. Джин поначалу слегка напрягается. Кто его знает, что он там из широкого плаща достанет, всяко не паспорт — по телеку столько страшных сюжетов показывали, что тут расслабишься только в бронежилете. Намджун отводит плечи, делает глубокий вдох, и Джин почти видит, как атмосфера праведного пафоса сгущается вокруг крепкой фигуры, и даже замирает заинтересовано каким-то десятым процентом. Дайте этому парню Оскар за убедительность… — Черт, сейчас, — Намджун тут же горбится, что-то суетливо выискивая в складках плаща, — подожди, забыл совсем. Джин не сдерживает смех и допивает чай. Интересно, а попкорн ему положен в здоровом отпуске, или он относится к фастфуду? Такое шоу пропадает. Всё, хватит, думает он, рассматривая дно чашки, испещренное цветами и листьями. Надо аккуратно пригласить парня в дом, дойти до соседей и попросить вызвать специалистов — слишком рискованно отпускать такое чудо одного. А затем вдруг слышит шелест ткани, хлопок и, поднимая глаза, видит обнаженного по пояс Намджуна и огромные, широко раскинутые, ослепительно белые крылья за его спиной. Вот уж кому пора вызвать специалистов, так это не Намджуну… Его, кажется, здесь вообще нет. Джин не кричит, не прячется, не умоляет галлюцинацию оставить его разум в покое, он просто быстро отводит глаза и как можно спокойнее просит: — Убери… это, пожалуйста, — снова слышится хрусткий, сухой шелест, словно кто-то сложил веер, прежде чем Джин боковым зрением замечает, что Намджун натягивает плащ обратно. — Прости, что обременяю тебя, — едва шепчет Намджун с сожалением, — но мог бы ты мне помочь? Джин прикрывает глаза. Помочь, серьезно? Это что, голос подсознания, который мягко намекает, что Джину срочно нужна медицинская помощь? Мягко, ага. Нифига себе мягко! Выбрасывать вот так из ниоткуда парня с ангельскими крыльями и шикарной фигурой — да, он успел рассмотреть и что? — и надеяться, что Джин не съедет крышей еще круче. Черт, надо меньше смотреть фантастических сериалов. И порно. А пока только и остаётся, что твердить себе: я тебя не вижу, я тебя не вижу… — Ох, Сокджини, у нас гости? — раздается веселый голос его тетушки. Пожилая женщина подходит ближе, ставит глубокую кадку на стол и улыбается. — Вот, покушайте, Наын мне яблочек передала. Вы ужинали? Ужинали, а? Джин прослеживает ее взгляд, спотыкаясь об финальную точку в виде Намджуна. — Нет, не ужинали, — пытается выдавить Джин без участия нижней челюсти, та затерялась где-то под столом. — Какое упущение! — тетушка всплёскивает руками. — Нерадивый из тебя хозяин, Сокджин! Давайте, давайте, живо в дом, — и, лучезарно улыбнувшись гостю, семенит в дом. Глядя на гостя, Джин тоскливо вздыхает. Ну, может, во взглядах на гостеприимство они и разошлись, но вот вкусы в мужиках у них точно одинаковые. Намджун странный. Даже если забыть о том, что он, черт возьми, — возьми уже и доставь обратно в вашу неземную канцелярию! — ангел, Намджун действительно странный, если воспринимать его как человека. Джин забыть хочет очень сильно, воспринимать — старается, и не признать, что Намджун странный, можно лишь, если ты слепой или тетушка Джина. Намджун странный, Намджун наглухо отбитый, и Джин постигает эту воистину небесную истину тем яснее, чем дольше с ним находится. И то, сколько ему ещё придется с ним находиться, пугает его гораздо больше намджуновой отбитости, потому что вся красочность их вынужденного взаимодействия открывается ему в первую же их ночевку. — Что мне с тобой делать? — бубнит Джин в подушку, которую прижимает к своей груди. Сидя напротив него на полу, Намджун улыбается с ангельским всепринятием в глазах. — Мне только нужен телефон. — Да-да, я понял, позвонить в Рай, — Джин вздыхает и горестно отбрасывает подушку обратно на кровать. Вероятность того, что парень все-таки с психическими особенностями, никто не отменял, а он не готов краснеть перед соседями, пока тот пытается дозвониться в Рай. — Но, как я уже сказал, телефона у нас тут нет. — Ничего страшного, — Намджун слегка покачивается на полу, сияя ямочками на щеках. Боже, кто сбросил этого плюшевого мишку с облаков? — Меня наверняка уже хватились, так что скоро за мной придут. — Что, прям сюда? — фыркает Джин с ехидцей. — Армия ангелов в поисках тебя снизойдет на Землю? Намджун хлопает ресницами. Так, слова сарказм этот парень тоже не знает, отметьте в протоколе. — Ну, с армией ты загнул, — Намджун смеется, и хриплое, приятное эхо его голоса мягко оглаживает джинов позвоночник. — Юнги, мой лучший друг, был рядом, когда я выпал. Он точно уже доложил нашим, на него можно положиться. На этот раз подвисает сам Джин. — Подожди. Выпал? — Намджун кивает, и Джин чуть ли не вопит на весь дом, вовремя срываясь в сиплый шепот: — В смысле, с небес выпал? — И неудачливый попаданец кивает вновь. Джин прячет лицо в ладонях и обречённо воет. — Господи, за что… — Прости, — в искреннем сожалении рассыпается Намджун. — Стоп, — и Джин резко вскидывает голову, — ты ведь здесь не за мои грехи или в этом роде? Или у вас черти за это отвечают? Всё, у меня точно шифер тронулся… — Нет, правда, Сокджин, я здесь случайно. — Тогда за что же ты мне, а… — Ну… — ангел прикусывает губу и улыбается светло и немного шаловливо, — за красивые глаза? Джин безотчётно сгребает подушку с кровати и швыряет в улыбающееся лицо. Намджун не знает не только сарказма, но и стыда. Намджун, на самом деле, не знает практически ничего об их человеческом мире. К привычным нам вещам он относится с неподдельным интересом; как у ребёнка, которому впервые дали невиданную ему игрушку, даже самые незначительные вещи вызывают у него восторг — от пульта телевизора до электрической плиты. И Джин игнорирует его радостное недоумение, как родитель, который с плитой и пультом уже тридцать лет вместе. К телевизору, пускай и с одним рабочим каналом, ему нельзя, а потому он сидит в углу комнаты с книгой и учится технике глубокого дыхания, иначе он просто не знает, как спокойно это выдерживать — счастливым намджуновым басом вслед рекламе «Мистер Пропер веселееееей» доносится до него уже в сотый раз за день. Джин надеется, что однажды проснётся. Потому что ни на второй, ни на третий день к ним в дверь не стучится армия ангелов, «Мистер Пропер» все еще разносится по дому, а рассказы про рай продолжаются. Но он не просыпается и с участью своей ему приходится смириться, как и с вероятностью того, что он все-таки незаметно для себя тихонечко сдвинулся. С Намджуном он почему-то смиряется еще быстрее. Тот болтается рядом с ним без перерыва по своей инициативе — хотя Джин, наверное, все равно побоялся бы оставлять его одного без присмотра — и напоминает если не беспомощного ребенка, то большую неуклюжую панду. Джин не спрашивает, как Намджун умудрился шлёпнуться с облаков, ему без подсказок становится предельно ясно. Тот спотыкается на ровном месте, едва не улетая носом в дерево во время совместных прогулок по лесу, сшибает локтями предметы с полок, отламывает чашкам ручки — сила у него, судя по всему, и правда нечеловеческая, — но, надо отдать должное, сразу же чинит. И даже этому Джин уже не удивляется. Ну подумаешь, подержал кружку с ручкой в руках, а они срослись обратно, коснулся ладонью поломанной ветки, та взяла да зажила. У каждого ангела свои способности и обязанности, этот вот, судя по всему, созидает. Должен же быть баланс того, что он сносит всё на своем пути как танк. С Намджуном хорошо и спокойно. Непонятно, типичная ли это особенность для его ангельских заводских настроек, или просто сам по себе Намджун такой светлый и замечательный, но Джин рядом с ним чувствует настолько непривычное умиротворение, что оно кажется неестественным — в последний раз безмятежность и спокойствие такой чистоты он, человек, увязший в токсичной современности, чувствовал только в детстве. И Намджуну даже делать для этого ничего не надо, он просто копается в соседней клумбе, сидя прямо на земле в своем белом одеянии, а Джин чувствует себя как дома. Глубокая положительность Намджуна помимо своей умильности, как и во всех случаях демонстрации границы между хорошо и плохо, еще и бесячая местами. Это в его духе отнять у Джина книгу, когда тот зачитывается в сумерках на веранде, напоминать пить больше воды, успокаивать вкрадчиво «так не стоит говорить; выдохни; не ругайся; думай о хорошем». Джин в полном смысле постигает значения слова «моралфакинг», от которого ему нужна только вторая часть, и приятные руки Намджуна, накидывающие ему на плечи плед, когда из форточки дует ночной ветер, не позволяют об этом забыть. Но Намджун хороший, правда. — Почему ты не ешь ни черта? — спрашивает Джин и под чужим взглядом тяжело вздыхает. Да-да, он помнит, что так нельзя говорить, потому что черти очень чутки к зову. — Я свободен от желаний плоти, — гудит в ответ Намджун и давится своей высокоморальностью, когда ему под нос прилетает тарелка. Джин игнорирует щенячий, растерянный взгляд. — Зря я, что ли, у плиты корпел? Ешь. Не помрешь же. — Не помру, — соглашается Намджун, потихоньку таская еду, — мне просто не нужно. — Несчастный ты человек, Намджун, — Джин садится напротив со своей тарелкой. — Ну или не человек, кто тебя разберёт. — Почему же? — полный рот с одухотворенным лицом не вяжется совсем, но Джин старается не заржать. — Так же ведь проще, ничто тебя не терзает, не тяготит соблазнами… Джин ест и молча слушает, он уже привык к долгим философским рассуждениям, ну болтает и болтает, это почти как радио, только красивое. — А можно… — ангел смущённо поднимает взгляд, — можно мне ещё, пожалуйста? Джин хитро щурится. — Ты же свободен от желаний плоти? — Видимо, на твою готовку это не распространяется? — улыбается Намджун. Джин подкладывает ему еды, наблюдает умильно, подпирая подбородок руками, как Намджун набивает обе щеки и жуёт с откровенным удовольствием, да еще и приговаривая сквозь чавканье, мол, вкусно, слов нет — и у него внутри так тепло, так по-домашнему томится нежность… Надо прекращать уже эту сублимацию и найти себе реального мужика, иначе так и придётся с радостью влюблённой домохозяйки наблюдать вот за этим нереальным. А Намджун нереальный во всех самых прямых смыслах, не из-за крыльев, которые тот прячет под плащом, — хотя из-за них тоже, — а просто нереальный. Нереально красивый, нереально отзывчивый, нереально светлый и добрый. Намджун хороший. И бессовестный совсем. Он, может, сам это не осознаёт, в отличие от Джина. Тот гонит его в душ, потому что сколько можно ходить в этих тряпках, и неважно, что тряпки эти, вернее, плащ и скрытое под ним подобие юбки в пол, грязь не цепляют, и сам ангел ничем не пахнет — хотя Джин и не нюхал, пускай иногда хотелось. Но он за здоровый образ жизни, и здоровое воздержание (тем более с ангелами) ему бы не помешало тоже. Сохранность целибата ставится под угрозу одновременно с тем, как повисает в воздухе намджуново басовитое: — Я не спросил, что могу взять из твоей одежды. — Все, что хочешь, — по неосторожности бросает Джин и только потом приподнимается с кровати, чтобы найти в полумраке лицо Намджуна. А находит столько всего, что хочется добавить «и меня, если хочешь, возьми тоже». Потому что Намджун стоит в дверях во всем своем райском величии и спасибо, что хотя бы полотенцем бедра обмотал. У него очень красивое тело, именно такое, как обычно нравится Джину, не накаченное, но хорошо сложенное, с жилистыми руками, которым Джин мог бы найти гораздо более интересное применение. Он невежливо залипает на том, как капли стекают по чужой коже — как-то так, наверное, появляется действительно святая вода, — как капает с перьев слегка распахнутых крыльев… И все неподобающие мысли забивает подальше, заслоняет одной конкретной и почему-то удивительно ясной. Намджун — ангел. Тот отворачивается на секунду, прикрывает за собой дверь, потому что ему ещё в первый день ясно дали понять, что природу свою никому больше показывать не стоит. И Джин видит плотные твердые линии по обеим сторонам от позвоночника, там, где крылья вырастают из кожи. Необъяснимое ощущение словно холодными пальцами сжимает горло. — Сокджин? — неуверенно зовёт Намджун, ёжась под чужим горящим взглядом. — Тебе фен дать? — выдает мозг Джина, пока его хозяин пребывает в благоговейном ступоре. Намджун прослеживает направление взгляда, смотрит на свои крылья и, мотнув головой, встряхивает ими, чтобы вода мелкой моросью слетела на ковер. У Джина с той же резкостью прихватывает сердце. — Почему ты так смотришь? — спрашивает Намджун еле слышно. А Джин смотрит и смотрит, снова и снова, просто не может глаз оторвать — Намджун занебесно красивый, величественный и непостижимый, даже в дурацком полотенце, даже стоя посреди его бывшей детской комнаты, заваленной фигурками Марио и коробками игр. Его не может здесь быть, не должно здесь быть, потому что если подумать хотя бы на секунду, если взглянуть на него с полным осознанием того, что это прекрасное, райское существо сейчас стоит перед ним… Если почувствовать искренне, как все вокруг него пропитывает светом, смыслом и знанием, таким простым и честным, что ни Джину, ни любому человеку на Земле, никогда его не постичь, но легко увидеть в красивых, мерцающих глазах… Сердце разорвется, правда. — Ты действительно ангел, — вдруг осознаёт Джин. Намджун улыбается, и Джин хватается за его улыбку как за спасательный круг, делает глубокий вдох и медленно выдыхает. — Хочешь потрогать? — Порочные мысли на мгновение врываются обратно в эфир, и Джина хватает только тупо отозваться: — Что именно? Намджун снисходительно приподнимает уголок губ, наклонив голову. А может, не такой уж он и невинный. Во всяком случае, хитрый блеск в глазах у него точно не ангельского происхождения. — Крылья, — объясняет он и слегка расправляет те, чуть не сбивая фигурки с книжных полок. Вот показушник, а. Джин делает еще один глубокий вдох. И еще один. Послезавтра уже возвращаться в город. Нужно снова обрести концентрацию, вдох-выдох — как он там себе говорил? Возвращение внутренней гармонии, честный диалог со своим я. «Я задолбался!» — честно кричит «я» внутри Джина, глядя на ангельское великолепие на коврике из Икеи, которое ни потрогать, ни в глаз дать за наглость. Намджун же ангел, его нельзя трогать, хотя Джина отправят в ад раньше, чем в списке прегрешений дойдут до рукоприкладства по отношению к ангелам при исполнении — «фантазировал о неподобающих деяниях с представителем Рая» стоит в нем гораздо выше. Где-то под номером один. — Намджун, возьми одежду и иди спать, — устало просит он. Ангел смотрит на него с недоумением щенка, которого согнали с кровати. — Возьми любое, что спрячет твои крылья и иди к себе. — Уверен, что не хочешь? — Намджун удивленно хлопает ресницами, и Джин едва не рычит в потолок. В том и проблема, что хочет! Надо по возвращении в Сеул вызвонить Сандыля и спросить, что там за парень, с которым он хотел его познакомить. Джин не из тех, кто страдает от пробелов в сексуальной жизни, но в этот раз его что-то нехило кроет. Может, ангельское присутствие имеет больше неожиданных побочных эффектов, чем он думал. — Спокойной ночи, Намджун, — закапываясь под одеяло, рубит он безапелляционно. Дверь тихонько щелкает, позволяя Джину выдохнуть. Два дня. А потом пусть хоть Намджун звонит в Рай, хоть он сам — в психушку, весь этот райский и одновременно кошмарный сон наконец-то кончится. В понедельник на рассвете они вдвоём, свежие и отдохнувшие, возвращаются в Сеул. Намджун, раскачиваясь на пассажирском сидении, сияет и сочится солнцем просто по природе своей и больше даже не вызывает мысли о скрытом приеме чего-то увеселительного, Джин же просто пребывает в редком состоянии душевного равновесия. Как ни крути, даже при наличии упавшего тебе на голову ангела, отдых вдали от цивилизации делает гораздо более волшебные вещи. Прощание с тётушкой, пребывающей в полном восторге от Намджуна, заняло кучу времени, но Джин все равно не торопился, наслаждаясь чудесным утром. Намджун, поймав припев какой-то однообразной песенки по радио, напевал ее смешным голосом, то просто рассматривал все вокруг, восхищенно вздыхая: «смотри, птицы!», «ух ты, какие желтые поля!», «а там на холме домик!». Джин улыбался, глядя на птиц, поля, домик, на счастливого Намджуна в огромной жёлтой старой толстовке… Он действительно давно не замечал этих мелких, удивительных мелочей, которые приводили ангела в детский восторг, но для него самого удивительным был сам Намджун. И не потому что ангел — да не важно это; странно, но не важно вообще, — а потому что джинова старая толстовка на нём, солнце в улыбке, весь он такой теплый, уютный, сияющий, что хочется обнять крепко и почувствовать себя счастливым. — Ты улыбаешься, — подмечает Намджун довольно. Джин немного смущается и настойчиво утыкается взглядом в дорогу. — Просто рад вернуться домой, вот и все. — Тебе тяжело со мной? — с понимающей улыбкой спрашивает Намджун. — Прости, я скоро исчезну, мне только надо позвонить. Джин туго сжимает руль в кулаке, поймав себя в состоянии странного нервного волнения. — Мне не тяжело с тобой, просто… — он вздыхает, — очень непривычно. — То есть, тебе хорошо со мной? — Намджун поворачивается, и у него на лице то самое хитрющее выражение, за которое хочется как следует начесать ему за ушами. Джин закатывает глаза. — Боже, я передумал. С тобой мучительно. — А мне с тобой хорошо, — Джин фыркает самодовольно, но, слыша раскатистый смех, искренне и как можно незаметнее улыбается. Когда они заезжают к Джину в квартиру, чтобы спрятать там это чудо в перьях прежде, чем он уйдет на работу, Намджун, едва сбросив тесную толстовку, кидается рассматривать всё, что попадает на пути. — Ух ты, какая картина! Ты сам рисовал? А это? — Нет, это все подарки, — спокойно объясняет Джин, пускаясь на поиски телефона. Если привыкнуть, с Намджуном не так уж и сложно, ничем не хуже того раза, когда ему пришлось сидеть с племянниками. Правда, там он нянчился выходные, а с этой загадкой человечества возится уже неделю. — А цветы? У нас я таких не видел, — слышится за спиной. Джин бросает взгляд на подоконник. — Коллега из блока генной инженерии подогнал. Намджун понимающе мычит, но даже по голосу слышно, что понял он, наверное, только первое слово. Джин, закопавшись в ящики, улыбается. — А это что? И почему оно едет? Сокджин! Джин резко оборачивается, но ловит происходящее в самый последний момент и вместо этого пытается поймать Намджуна — тот спотыкается об скользящий по полу робот-пылесос, распахивает крылья во весь размах, чтобы удержать равновесие и сносит все к чёртовой матери. Спальня у Джина маленькая, а вот вещей в ней полно, но стараниями Намджуна их вот-вот станет гораздо меньше. — Стой! Стой, не дергайся! — кричит Джин сквозь грохот упавших на пол горшков и книжек с висящих рядом полок, но Намджун в панике разворачивается и крылья взбивают воздух как в центрифуге. — Намджун, твою мать, сложи их! Джин бросается вперед безотчетно, испугавшись не то вспыхнувшего в комнате хаоса, не то полного ужаса на лице ангела, не то всего вместе — и последствий не осознает. — Стой, говорю! — шипит он. — Стою, — эхом отзывается Намджун. Джин переводит дыхание. Стоит, действительно. И он сам тоже. Не сразу понимая, что держится руками за крылья. У него под ладонями крепкая, толстая кость, покрытая белым пушком, становящаяся тем тоньше, чем ниже спускается. Спускаются, на самом деле, джиновы руки, вопреки остолбеневшему сознанию, чувствуют пальцами твердость и ощутимую гибкость; Джину приходится раскинуть руки, чтобы коснуться мест, где кончик кости ныряет в удивительную мягкость длинных перьев. Как и последствий, наглости своей Джин не осознает тоже — гладит перья по линии роста раскрытыми, слегка дрожащими ладонями, подбирается выше, трогает там, где перья мельче, но посажены чаще. И они безумно мягкие, теплые, такие нежные под пальцами. — Нравится? — низкий голос врезается в него огромным колоколом. Джин вздрагивает и поднимает глаза. Они с Намджуном, оказывается, одного роста. Его очень легко обнять, просто качнуться вперед, спрятать лицо в плече, стиснуть его, светлого и уютного, в руках и выдохнуть уже наконец. Потому что хорошо с ним рядом, просто рядом — так хорошо, так спокойно, боже… Намджун с легкой улыбкой складывает крылья, и так же медленно до Джина доходит, что они слишком близко. Они слишком. — Ты мне все порушишь, — тихо предупреждает он. Ангел впивается перепуганным взглядом, потому что Джин отшатывается от него, словно подстреленный — и нервно бросается к горшкам. — Я починю, я починю, прости меня, дай мне секунду… — Не надо ничего. — Прости меня, я сейчас… — Намджун! Тот поднимает голову с куском горшка в руке. Джина пробивает на смех. Починит, конечно же починит, только не в горшках же дело, не в книжках и документах на полу — сердце, что крошится обессиленно, он ему тоже починит? — Не надо ничего чинить, — выдыхает он уже спокойнее и, перешагнув бедлам на полу, садится на кровать с телефоном, подключая зарядку. — У меня от твоих чудес уже голова кругом. — Ну хотя бы… — Намджун поднимает трогательный, виноватый взгляд, и Джину даже дослушивать не нужно, чтобы понять, что за такие глаза можно согласиться на что угодно, — цветы можно? Джин тяжело вздыхает и машет рукой. Радостно сверкнув своими ямочками, Намджун принимается латать горшки, возвращать на место землю и растения, поправляя, исцеляя поврежденные ветки и лепестки. Конечно, можно. Цветы можно, горшки можно, можно разгромить всю квартиру, можно влюбить в себя — такого идеального и чудесного, такого глупого и нелепого — Джина, а потом улететь и никогда не вернуться, можно стереть ему память, и он обо всём забудет, только под рёбрами ныть будет необъяснимо. Намджуну можно всё. Он ведь ангел. А Джин — влюбился. На включенном телефоне сотни пропущенных от Тэхёна. Джин ни с какими Тэхёнами не знаком и уж тем более не забивал их в телефон. — Тебе звонили, — измученно выдыхает он. Сил нет даже выяснять, откуда у ангельской канцелярии его номер и уверенность в том, что Намджун попал к нему. — Тэхён. Намджун, вернув горшки на подоконник, послушно садится рядом на кровати. Даже руки на коленях складывает, чтобы, видимо, ненароком еще дел не натворить. — Странно, обычно поисковый отдел только беглецами занимается. — Ну, — Джин, пожав плечами, протягивает телефон, — звони. Все происходит очень непринужденно: Намджун забирает телефон и просто жмёт пальцем в высветившееся имя. Никаких фанфар, пролившегося на мобильник луча ослепительного света, набора секретного номера — там даже номера нет, просто голое имя над пустой строчкой. Намджун слушает совершенно обычное «абонент недоступен, перезвоните позже», доносящееся из трубки, и сбрасывает. — Действительно странно. — Может, стоит позвонить в какой-нибудь ваш справочный центр? У вас есть такой? — Джин чувствует себя полным идиотом. Если это всё-таки продолжительная галлюцинация, то стоило себя снимать на камеру, вот смешно-то было бы посмотреть после курса психотерапии. — Есть, но… Звонкий собачий лай обрывает его на полуслове, а затем и сам источник звука лениво плетется в комнату. Джин фыркает сквозь улыбку. — Гляньте, кто проснулся. Видимо, тебя все-таки хорошо кормили, пока меня не было. Намджун восторженно подскакивает на месте. — Это твой пес? — а лицо такое счастливое-счастливое, будто у ребенка, которому подарили щенка спустя годы ожидания. — Потрогать можно? — Разумеется. Осторожно, будто и здесь может сделать что-то не то, Намджун опускается на колени и медленно тянет руку, чтобы почесать бело-пепельную шелти за ухом. Картина перед глазами такая умилительная, что Джин сдаётся и садится напротив. — Как зовут? — Адам, — поглаживая светлые пятна на спинке, говорит Джин и смеется, — не шибко умный, но очень ласковый. — Знал я одного такого. Человека, правда, хоть и характеристики те же, — Намджун стреляет хитрым взглядом, заставляя Джина возмущенно выдохнуть: — Только не говори, что фигня про Адама и Еву правда! — Не скажу, — с загадочной улыбкой говорит ангел, но глаз не отводит, — кто знает, может, Адам и Ева произошли от обезьян, м? Да тут профайлером не работай, сразу по наглой морде видно, что Намджун издевается. Вот тебе и посланник света — крылья есть, а совести никакой. И когда Джин уже перестанет вестись на этот чистый образ… — Значит, про теорию Дарвина мы знаем, а робота-пылесоса испугались, да? — щурится он. Намджун смеётся, открыто и очень тепло. — Мы знаем о вас в общих чертах, — признаётся тот, с искренней нежностью глядя на разомлевшего пса, — детали мне просто неизвестны, уровень доступа не тот. На какое-то время они замолкают — Намджун гладит собаку, Джин смотрит на Намджуна. Он бы мог быть отличным человеком, отличным отцом, партнером — не ему, а вообще. Он мог быть замечательным человеком, добрым, открытым, честным, надежным. И именно поэтому он не человек. И тем более — не ему. А вообще. — Но я бы хотел задержаться здесь, — говорит Намджун едва слышно, будто кто-то на небе может их услышать, и поднимает глаза. А там столько всего, что Джина в этот омут с головой бросает, плавит горячим по солнечному сплетению, только глотай воздух вхолостую. — Мне хорошо здесь. С тобой. Джин знает, что даже с отсутствием совести и жалости к нему Намджун совершенно искреннее и безвредное существо. Если он говорит, что ему хорошо, то значит, так оно и есть, просто смыслов безотносительно Джина там может быть безгранично много: ему тут интересно, необычно, весело, чем тебе не отпуск в экстремальных условиях. Перебирая тысячу версий, он смотрит в глаза Намджуна и видит в них только одну, в которой сам себе признаться боится. — Ладно, — хрипло прокашлявшись, произносит Джин и поднимается, — мне пора на работу. Можешь взять вещи из шкафа, если нужно. Буду к вечеру, постарайся ничего не разгромить до моего прихода. — А после можно? Провожаемый забавным намджуновым смехом, Джин хватает рабочую сумку и, махнув рукой, выходит из квартиры. На принятие решения отключить мобильник уходит один лестничный пролет и твердая уверенность в том, что, если небесам надо забрать Намджуна — пускай. Но сам он его им не отдаст. Возвращаться на работу после отпуска оказывается мучительнее, чем пытаться ужиться с ангелом, который своей идеальностью выносит тебе и сердце и мозг. Нет, Джин любит свою работу, правда, но на совете руководителей отделов их научного центра всё происходит до того монотонно, что Джин, сидя за круглым столом лицом к панорамному окну, наглейшим образом залипает на крыши высоток. Те цепляют металлическими углами легкий дымок облаков, сверкают на солнце; на улице тепло и спокойно — до пробок еще два часа, а значит, все на работе, и в парке, который простирается внизу, окруженный небоскребами, нет людей. В такую погоду самое то гулять с Намджуном, а не слушать про формулу, которую начнут тестировать со следующей недели. Джин переводит взгляд на чистое, светло-голубое небо над зданиями — наверное, где-то там, в облаках, все райское сообщество стоит на ушах из-за пропажи Намджуна. Или нет никакого Намджуна, а Джин сегодня, облучённый суровой действительностью, вернётся в пустую квартиру. Уныло подперев рукой подбородок, Джин вырисовывает в ежедневнике: «идиот». И снова поднимает голову. Кончик белого крыла мелькает в окне. Джин снова смотрит на страницу. Ладно, с диагнозом уже разобрались. Но даже идиот поймет, что для чайки с лагающей навигацией размер крыла слишком большой. И снова аккуратно, медленно-медленно возвращается к окну. Лицо Намджуна высовывается из-за рамы одними глазами. Потом, встретив взгляд, он выползает по плечи и, улыбнувшись во весь солнечный размах, машет рукой. Джин с перепугу подскакивает на месте. — Сокджин-щи, всё в порядке? Джин как можно быстрее возвращает себе невозмутимый вид и подбирается в кресле. — Простите, видимо, что-то попало в обувь — укололся. Собрание продолжается и, убедившись, что подозрения отведены, Джин снова находит голову Намджуна в окне и смотрит на него взглядом, обещающим по меньшей мере испепелить и запылесосить. Видимо, глазами он выражается очень доступно, потому что, мелькнув испуганным лицом, Намджун мгновенно исчезает. Оставшийся час собрания проходит для Джина впустую — невозможно думать о разработке, когда все мысли заняты подбором вариантов, как прибить Намджуна и побыстрее. Вот здорово-то будет, он сегодня включит телевизор, а там интервью с очевидцами летающего около научного центра существа, похожего на ангела. И заголовки сразу: «Скрытая разработка! Сеульские биотехнологи на самом деле выводят новых людей!». Серьезно, надо привязать Намджуна, а то еще припрется куда-ниб… — Привет. Застыв перед дверями своего кабинета, Джин поднимает взгляд с пола и… Боже, это что, какое-то проклятие? В аду он тоже, куда бы ни пошел, везде будет видеть счастливое лицо Намджуна? А он точно попадет в ад, вот сейчас сдаст этот кадр своим ребятам на опыты и можно паковать вещички. — Какого хрена ты здесь делаешь? — лицо Джина белеет от злости. — Кто тебя вообще впустил, на этот этаж доступ только по особым пропускам. — Ну, например, у меня есть такой пропуск, — радостно объявляет Сандыль, стоящий неподалеку у кофейного автомата. Джина точно отправят в ад. И двойное убийство приписать не забудьте. — Какого черта?! — Эй, так нель… Джин затыкает намджунов рот рукой. — Я тебя сейчас… — начинает Джин и неловко осекается. Намджун под его ладонью тянет губы в улыбку. И вообще он такой невозможно прекрасный в его огромном розовом свитере и светлой легкой куртке, что Джина хватает только на унылое: — укушу, понял? Тебя люди когда-нибудь кусали? Намджун, не прекращая улыбаться, мотает головой. — Я подумал, что он твой парень, — Сандыль пожимает плечами. — Ты спятил?! — Джин чувствует, как заливается краской так сильно, будто кондиционеров тут никогда и не было. — Тебе ли не знать, что у меня нет никого. — Откуда я знаю, насколько продуктивно ты отпуск провел. Тем более, он сказал, что вы живете вместе, — парень забирает кофе и, ухмыльнувшись, бросает перед уходом: — и он в твоей одежде, Джин. И в твоем вкусе. Джин тяжело вздыхает и все-таки снимает руку с чужого лица, чтобы спрятать за ней румянец на своем. — Зачем ты пришел? — бурчит он. — Не знаю, я соскучился, — просто говорит он, а у Джина сердце заходится с грохотом. Но он смотрит Намджуну в лицо, а там все тот же невозможный Намджун: искренний и открытый. — Меня не было четыре часа. — Какая разница, четыре часа или четыре минуты. Ты вышел за дверь, и я начал скучать. У него из-за Намджуна тахикардия разовьется, честное слово. — Возвращайся домой, мне ещё нужно поработать, — врет Джин. Но ангел, кажется, и враньё его распознает, или просто говорит честно: — Пойдем погуляем, погода хорошая. Джин хочет отказать, правда, очень хочет. Ему надо с мыслями собраться, напомнить себе отгородиться от этих чувств, на которые он права не имеет, выстроить какие-нибудь барьеры, за которыми можно спрятаться, пока Намджуна всё-таки не заберут, что неизбежно. Как неизбежно и то, что Джин слетает по нему со скоростью ракеты на запуске. Но Намджун несёт за собой запах летнего ветра и капельки солнца на кончиках волос, и Джин эгоистично хочет побыть с ним так долго, насколько это возможно. — Ладно, пойдем, — сдается Джин. И неизвестно, что из того, что происходит дальше, кажется ему более удивительным. То, что Намджун, довольно улыбнувшись, мягко берет его за руку и ведет к лифту… Или то, что, стоит им отойти от кабинета на несколько шагов, огромный блок ламп над столом Джина в его кабинете обрушивается вниз. Сквозь стеклянную стену Джин смотрит на развороченную конструкцию, подмявшую под себя стол, в таком ступоре, что забывает отпустить руку Намджуна, когда на звук сбегаются люди. Ему ничего не стоит представить себя под этой кучей стекла и металла. — Пойдём, — тихим, очаровывающим голосом плавит Намджун ему на ухо и тянет за собой без особых усилий, потому что Джин плетется за ним как тканевая кукла. — Пойдём, не надо здесь тебе находиться. Намджун уводит его так ловко, будто у него есть невидимый барьер, потому что люди даже не замечают их исчезновения. Никакого волшебства нет — на первом этаже с ними всё-таки прощается охранник, Джин это только по голосу Намджуна определяет, потому что в реальность из остолбенения приходит, только когда ветер бьет в лицо. — Ты в порядке? — Джин слишком поздно замечает, что его приобнимают за плечи, но из объятий не рвется, наоборот, нежится короткую секунду в ощущении тотальной безопасности и только потом неохотно отступает. — Да, да, я… Я в порядке, просто, — Джин растирает лицо рукой и впивается непонимающим взглядом, — что это было? — Не знаю, мне показалось, что светильник упал. — Я не об этом, — он тщетно ищет что-то в глазах Намджуна, но все же спрашивает честно: — ты знал, что это произойдет? — Нет, откуда бы мне… — Честно скажи, ты правда соскучился или пришел, чтобы уберечь меня от этого? Намджун улыбается широко и немного смущённо, приоткрывает рот, чтобы ответить, но опускает глаза и мнется слишком долго. Джину кажется, что он знает ответ. — Ты невозможный, серьезно, — в сердцах выдыхает Джин и припускает по тротуару, надеясь, что румянец сойдет с лица раньше, чем Намджун его нагонит. — Извини, — бросает тот ему в плечо, начиная плестись рядом, — я надеюсь, что не сильно тебя отвлек. Но без тебя дома и правда одиноко. — Придурок, ты такой придурок, — смеётся Джин. Лицо всё ещё горит, но становится как-то плевать. Пусть будет как будет, один раз живём, падение лампы только доказало это. — Ничего я не придурок, — Намджун смеётся в ответ и становится так хорошо-хорошо. На улице лето, в душе весна, и мир кажется простым, светлым и понятным, хочется взять Намджуна за руку и идти куда глаза глядят. Ангельское безумие, может, и заразительно, но человеческая трусость оказывается в разы сильнее, и потому Джин позволяет себе только повиснуть на чужом локте, и даже предлог для этого не выдумывает. Просто Намджун прёт на дорогу будто бульдозер, и Джин оттаскивает его сквозь хохот. — Конечно придурок, только придурки переходят на красный. — Да какая мне разница, — весело отвечает ангел, — я же бессмертный. — В смысле? — Джин аж к асфальту прирастает. — Вот прям так? Бессмертный? — Ну хочешь, покажу? — подначивает Намджун. — Могу под машину броситься, она наверняка сквозь меня просто пройдет и всё. Может, меня сразу в Рай вернет, я не пробовал. — Нет уж, — Джина дрожью пробивает от одной мысли о таком эксперименте. Да он бы при гарантиях так рисковать не стал, хватит с него экстремальных ситуаций на сегодня. — Мало ли что. Ты мне еще понадобишься такой красивый. — Хочешь состариться вместе со мной, м? — смеется Намджун, тыча локтем ему в бок. Они замирают, глядя друг на друга: Намджун смотрит с хитрой, игривой мордой, а Джину то ли поцеловать его хочется, то ли по ушам надавать, то ли в обратном порядке, но лицо у него каменное, пусть и красное немного. — Знаешь что, — с угрожающей любезностью тянет Джин, — я передумал, давай всё-таки попробуем. И толкает его без особой прыти в сторону несущихся рядом автомобилей. Намджун с заливистым хохотом сопротивляется, давит обратно, устраивая шутливую потасовку, Джину её в серьезное русло не увести даже при большом желании — он лично знает, насколько Намджун сильнее, слышал, как трещали дверные косяки в случайной хватке, как хрустнул пульт. И теперь видит эти руки вокруг своих запястий, бережно сомкнутые, тёплые, и боится не своих сломанных рук, а что чужой самоконтроль Намджун рушит с той же легкостью. — Отпусти меня, — едва слышно просит Джин. Намджун щурится плутовато и бросает улыбчивое: — Нет. — Отпусти. — А то что? Укусишь? — Думаешь, понравится? — Вот и проверим. Джин хочет сказать, что Намджун всё-таки придурок и истина эта непреложна как и та, что сам он придурок не меньше, раз общается с ним, но резкий, сбивающий с ног порыв ветра подхватывает его тело до того стремительно, что у него сердце влетает в глотку. Он инстинктивно зажмуривается, задерживает дыхание. — Открой глаза, а то всю красоту пропустишь. Голос Намджуна почему-то греется у него на скуле, и причина этого находится, лишь когда Джин открывает глаза. Под его ногами и далеко-далеко вперед простирается огромный солнечный город, крыши небоскребов так близко, будто их можно было бы коснуться ногами, если бы они так быстро не проносились мимо. Он вообще не сразу понимает, почему все движется и так далеко, пока не поворачивает голову и чуть не утыкается в лицо Намджуна. А потом картинка складывается по частям: вот руки Намджуна, одна на спине, другая под коленями, вот крылья плавно качаются за его спиной, вот город всё еще внизу, абсолютно реальный. — Черт возьми! — Джин вопит так громко, что голуби на одной из крыш испуганно разлетаются. — Нет, пока что ты у меня, — улыбается Намджун и в доказательство прижимает к себе ещё крепче. Но Джин в него и сам вцепляется как может, объясняет свой порыв еще одним криком: — Я высоты боюсь, придурок! — Но меня же не боишься? Знаешь же, что не уроню? — Намджун улыбается, и, может быть, это только иллюзия, но Джин видит в этой улыбке нежность, ее же чувствует в чужих руках, потому что держат его крепко, но очень бережно. Знает, что не уронят, но всё равно прячет лицо в воротнике куртки — и боже, это в тысячу раз лучше, чем он представлял. Он закапывается носом под ткань, обнимая за шею, и дышит наконец-то скованными легкими. Намджун всё-таки пахнет, только еле уловимо, пахнет совсем не так как выглядит — сладко и по-весеннему, цветущими вишнями. В его объятиях Джин забывает про десятки метров вниз, прижимается уже не из страха, а потому что рядом с ним так хорошо. — Куда ты меня… несешь? — бубнит в куртку. Тихий намджунов смех почти заглушается порывами ветра, которые крылья подгребают под себя. — Я, пока определял твоё направление, увидел хорошее местечко, захотелось посидеть там с тобой. — А на транспорте мы не могли поехать? — ворчит Джин, но искренности в его раздражении нет совсем, и Намджун явно это чувствует. Тот однажды обмолвился, что чем дольше остается рядом, тем ярче его чувствует, но только сейчас, когда Намджун нашёл его в огромном Сеуле, до него дошёл весь смысл. Джин старается успокоить сердце, что колотится вовсе не от страха. Мало ли, что ещё там у него чувствует Намджун. — Ты понимаешь, что нас могли увидеть? — Люди не поверят, пока не захотят, — объясняет ангел и берет левее, улыбнувшись тому как Джин, почувствовав поворот, крепче сомкнул руки. — Я пока летел к тебе, смотрел на них и хоть бы один оторвал глаза от телефона или асфальта. — Ворчишь как моя тетушка. — Нет, серьезно, Сокджин, когда ты последний раз смотрел в небо? Сегодня на работе? Когда думал, что однажды кто-то придет оттуда и заберет у него Намджуна? А до этого? Джин слегка высовывается из укрытия и смотрит на небо через чужое плечо, на рыжеватые, закатные облака, виднеющиеся между огромных крыльев. И он действительно, кажется, слишком давно не смотрел просто так, без цели, все куда-то бежать, что-то делать, смотреть под ноги, не споткнуться… Телефоны, дороги, светофоры, и никогда — вверх, чтобы просто почувствовать, что дышишь. Они поднимаются еще выше, и Намджун фиксирует крылья в одном положении, чтобы медленно планировать по направлению ветра. Джин, отдаваясь фантастическому ощущению легкости полета, обнимает теснее, но уже не потому что боится, а потому что распирает изнутри счастьем, иррациональным, искристым, будто шампанское. Чем ближе тянет к себе земля, тем тише кажется ветер, рыжее небо и реальнее происходящее. Страх высоты у Джина никуда не пропадает, поэтому прикосновению с поверхностью он радуется как человек, которого двадцать минут мотало в безумном аттракционе — но его теснит странное, не менее безумное желание когда-нибудь полетать с Намджуном еще разок… Просто вдохнуть настоящий запах ветра, почувствовать, будто кроме них нет никого. — Ты правда сумасшедший, — выдавливает Джин, когда удается увернуться от заботливой поддержки рук и на ватных ногах добрести до скамейки. Намджун принес его на холм на окраине города, с которой начиналась густая парковая зона, переходящая в лес. Людей здесь обычно не бывало, потому что все предпочитали места поближе, но теряли очень много, в этом Джин только убедился лично — отсюда город виднелся почти как на ладони. Огромный мегаполис с этой точки казался мирным, спокойным, будто безлюдным, только высотки рвались в облака. Убаюканный шелестом ветра, Джин запоздало замечает, как Намджун, голый по пояс, садится рядом. Оказывается, его сумасбродная выходка стоила Джину одежды, но Намджун к починке огромных дыр позади куртки и толстовки приступает сразу. Джин невозмутимо наблюдает за тем, как срастаются рваные лоскуты; видимо, к стадии принятия он уже подошел. — Прости, если всё-таки отвлёк тебя от работы, — произносит Намджун, не отрываясь от дела. — Всё в порядке, разберусь завтра. — Кем ты работаешь? Кажется, что-то серьёзное, — Намджун с улыбкой складывает одежду на коленях, так и оставаясь топлес. Не то чтобы это сильно беспокоило Джина… Ладно, разве что самую малость, поэтому он решает, что полезнее для душевного равновесия полюбоваться городом и потому, не поворачиваясь, отвечает: — Вроде того. Я учёный, биотехнолог, руковожу одним из отделов, мы лекарственными разработками занимаемся, — Джин смущенно улыбается, — скоро вот тестируем новую формулу для лекарства от рака. Это болезнь, слышал когда-нибудь? Намджун понимающе кивает головой, опуская глаза. — Одна из проблем вашего века, знаю, — и вновь устремляет взгляд на горизонт. — У каждой эпохи были свои болезни, испанка, оспа, чума — я вот последний раз спускался на землю во время третьей вспышки. — И что? — Джин поворачивает голову, рассматривает красивый, крепкий профиль. — Неужели людей лечил? — Нет, ты же видел, — смеётся Намджун застенчиво, мотнув головой на свои руки, — я только неживое чинить могу. Упадок был сильный в то время, пришлось помочь кое-где. Лечением у нас другой отдел занимается, там крутые ребята, а я так, из низкого ранга, всего несколько учеников у меня да и все. — Это ж сколько тебе лет, а? — Джин не может удержаться от дружеской подколки. — Ну, — Намджун неопределенно обводит руками пространство вокруг себя, — столько же, сколько этому всему. — С начала времен? — Именно. Намджун, может быть, и придурок, и ведет себя как ребёнок временами или как щенок любопытный, вспомнить хотя бы, как он крутится вокруг Джина каждый раз, когда тот готовит, в кастрюли чуть ли не носом залезает, — но если посмотреть на него, искренне заглянуть в глаза, то можно увидеть в них столько всего, что хватит на пару новых галактик. Джина утягивает в них так необратимо, что кажется, словно могущество, за ними спрятанное и в масштабах неоцениваемое, его, нелепого и глупого человека, сдавит и разорвёт на части. Но Намджун улыбается тепло и успокаивающе, тянется провести большим пальцем по виску — вдруг он и правда чувствует его тревогу? — и Джин, прикрывая глаза под прикосновением, за свое сердце боится гораздо больше. Но почему-то вопреки здравому смыслу ложится на чужое плечо и, чтобы заглушить смущение, продолжает говорить: — И что у вас там, пенсионерская тусовка? Намджун приподнимает руку за спиной Джина, и тот свои неосознанно смыкает в кулаки — оттолкнет же, да? Боже, стыд-то какой... И что делать тогда, можно прям с холма и скатиться кубарем, его гордость ангельской френдзоны не переживёт и вообще… Паника Джина обрывается одновременно с тем, как Намджун обнимает его за талию. Джин облегченно и очень тихо выдыхает. — Не совсем, — объясняет Намджун, поглаживая большим пальцем по боку. Джин от удовольствия прикрывает глаза. Не замурчал и на том спасибо. — Есть те, кого посвятили в ангелы после окончания смертной жизни. Не всегда радостного окончания. — А, понял, мученики, да? — Ага. У меня в учениках есть такой, Чонгук. В семнадцать инквизиция сожгла, потому что посчитала, что его методы лечения людей травами были от лукавого. — Бедный мальчик, — вздрагивает Джин и не удерживается от улыбки, когда чувствует, как его притягивают ближе. — Сейчас у него все хорошо, я научил его всему, что знаю, он и на земле часто бывает, за растительным миром следит, — смех Намджуна путается в джиновых волосах, — но по нашим меркам он и правда мальчик. Даже внешне пока от нас отличается немного, ну, не говоря о том, что у него нимб на голове, как у всех бывших смертных, — буднично добавляет он. Джин аж подскакивает от прозрения. — Так, подожди. Разве не у всех ангелов нимб на голове? Намджун забавно хлопает ресницами, а потом вдруг содрогается от смеха. — А мой, по-твоему, где? — Откуда я знаю, — фыркает Джин, всплеснув руками, — может, ты шлепнулся, а нимб на облаке висеть остался. Намджуна от хохота опрокидывает на спинку скамейки. Джин, надув губы, ждет, пока тот успокоится, хотя хочется, чтобы просто заткнулся и обнял снова. — Ты всё это время его видел, но до сих пор не понял, — он непонимающе хмурится, и Намджун с добродушной улыбкой, будто объясняет ребенку очевидные истины, показывает на своё лицо, — вот же он. Джин, сощурившись, подбирается ближе и тут же чуть не валится в обратную сторону. Септум. Золотое колечко в носу, которое Намджун никогда не снимал, даже на время сна. А на самом деле - не мог снять. — Нет, правда, у меня крыша из-за тебя поедет, — с легким недовольством бурчит Джин под чужой смех. — Ты вообще не боишься, что тебя лишат твоих привилегий? Делишься со смертным закрытой информацией, летаешь у людей на виду и вообще не сильно рвёшься обратно. — Кто знает, — пожимает плечами Намджун, — может, так даже лучше. После такого меня наверняка быстро обнаружат. Джин глупо застывает на месте, уставившись на ангела. Почему он сам до этого не додумался? Показать одно место, серьёзно? Просто так припереться на работу, потом нести его на руках через весь город ради экскурсии, да? Вот вроде бы взрослый мужик, вагон жизненного опыта за плечами, в людях разбирается, а повелся как школьник. И ведь, кажется, не глупый даже, понимает очевидные вещи, тут-то чего ждал? Намджун ангел, конечно же он будет хотеть вернуться обратно, будет искать для этого способы, а Джину хватило пары нежных взглядов и прикосновений, чтобы что-то себе напридумывать. Намджун просто светлый и добродушный, а Джин мало того, что наивный до ужаса, так еще и идиот непроходимый. — Сокджин, ты чего? — обеспокоенно спрашивает ангел. — Я чувствую, что с тобой что-то не так. И тянет к нему руки, но Джин резко подскакивает, чуть в ногах не запутавшись. Чувствует он. Радар, твою мать, эмоциональный детектор — чувствует, смотрите, а! Интересно, а он чувствует, что Джин готов его за шкирку вздернуть, потому что все, хватит, лети уже отсюда, не надо играть с человеческим сердцем. Интересно, он чувствует, что хочется броситься к нему, обнять крепко и подставиться как обычный жалкий человек, попросить остаться хотя бы ещё немного, потому что Джин не хочет без него? Может, но не хочет, привык уже, сроднился, потому что Намджун придурок полнейший, но такой чудесный и свой. Не потому что крылья, вещи, нимб этот нелепый, а потому что тепло с ним рядом, как дома. Как будто никого другого рядом и быть не могло, и нагрянул он как предназначенное и нежданное, до отравляющего отторжения вначале и пугающей привязки в конце. — Сокджин… — Намджун с растерянным лицом поднимается, подходит ближе и тянет руки. Джин их хочет оттолкнуть, берется за них, чтобы именно это сделать, но не получается разжать пальцы. — Не что-то, это ты со мной не так, — хочет закричать он, но и здесь не выходит громче шепота. — Ты постоянно мне говоришь: это нельзя, то нельзя… Ты понимаешь, что вот так нельзя тоже? — Но что я сделал? — Намджун подбирается ближе, и беспокойный блеск его глаз предстает во всей своей честности; он ищет ответы, которые Джин может ему дать, но не в состоянии, потому что влипает взглядом в фантастическую красоту, которую ему никогда не заполучить, и умирает от беспомощности. — Ничего. Ничего ты не сделал, — устало выдыхает Джин, чувствуя, как пальцы сжимают крепче. — Просто свалился из ниоткуда, думая, что можно перевернуть мою жизнь с ног на голову. Просто ходил за мной по пятам, будто — вот он я, смотри, прямо из книжек, как ты мечтал; делаю, что захочешь, говорю, как правильно, смотреть на тебя буду, будто в мире важнее нет ничего. Просто заставил меня вздрагивать от одной мысли о том, что я буду делать, когда ты улетишь. И решил улететь. Мною же воспользовавшись, — усмехается он горько. — А так ты ничего не сделал. — Я же наоборот хотел как лучше. Хотел помочь, думал, что утруждаю тебя. — Как тебе вообще пришло в голову такое? — Но ты же, — Намджун смотрит тоскливо исподлобья; его ангельской трагичности не хватает только прижатых щенячьих ушек для правдоподобности, — ты же постоянно ворчишь на меня, ругаешься, говоришь, что вечеринку закатишь, когда я наконец-то исчезну… — А что я должен был делать? — резко обрывает его Джин. — Как я должен вести себя с тем, к кому чувствую то, что не должен чувствовать? Хочется кричать, сорваться, чтобы рикошетом обиды раскидало обоих, сделать хоть что-нибудь, что выдернет из состояния парализующего бессилия, но растущая ярость разбивается об всепринятие Намджуна как волна об стену. — Сказать мне? — мягко предлагает ангел. Джин крошится об его нежную улыбку точно так же. — Сказать, что я не хочу, чтобы ты улетал? — вырывается у него против воли. И если бы он отдавал себе отчёт в своих действиях, он бы обязательно отчитал себя за свой голос, потому что таким тоном говорят либо капризные дети, либо человек на грани слез, и очевидный ответ среди предполагаемых вероятностей ему не нравится. Потому что он не привык открыто говорить кому-то — или хотя бы себе — о том, что он хочет. А привык брать столько, сколько дозволено, довольствоваться малым, не претендуя на лишнее и не подвергая эту философию сомнению. У Джина было всё, что нужно, и, следуя этому пути, он неизбежно свыкся и с ошибочной мыслью, что нужное равно желаемое. Фатальность этой мысли дошла до него с внезапностью вылетевшего из тоннеля бронепоезда в самый ироничный момент. Он нуждался в Намджуне, впервые не в состоянии отступить, и как же смешно было то, что отречься от соблазна он не мог в отношении самого воплощения чистоты и жертвенности. Выбор сойти с рельсов, дописав эгоизм в маршрутной карте по направлению в ад, или остаться размазанным по шпалам вместе с безответными бессмысленными чувствами — мог бы стать одним из сложнейших в его жизни, если бы не Намджун. Как всегда. Джин с закрытыми глазами может написать тысячу версий того, что было бы с его жизнью, если бы не Намджун. Джин действительно закрывает глаза — инстинктивно, когда слышит сухой хлопок, чувствует ласковую волну тепла, обдавшую, словно летний ветерок из распахнувшихся окон. Он знает, что Намджун сейчас очень близко, как никогда не был - его дыхание мягкими перьями гладит губы, - знает, что пожалеет об этом, но глаза открывает всё равно. Вокруг него кромешная темнота, только глаза напротив поблёскивают озорством. — Я не улечу, — голос Намджуна, шелестящий, четкий, звучит так, словно они заперты в комнатке метр на метр. И ощущается оно так же, потому что руки Намджуна на его талии, и воздуха между их телами нет совсем. — Я буду осторожен, обещаю. Хочешь, из квартиры выходить не буду? Темнота под руками Джина мягкая, теплая, знакомая на ощупь, она окружает их куполом, а внутри — зеркальная глазам Намджуна, бесконечная вселенная. Джин курсирует в ней без малейшего контроля, не чувствуя испуга, только тепло и безграничную нежность, словно кто-то накрыл замерзшие плечи одеялом. В колыбели чужих объятий его баюкает спокойствием, и огромный тайфун чувств под силой гораздо более масштабной и не поддающейся объяснению стихает как котенок, ластится послушно. — Что ты сделал? — шепотом спрашивает Джин, ощущая улыбку Намджуна пальцами. Тот, возможно, и правда читает его насквозь, потому что сдвигает крылья теснее, так, что нижние перья проезжаются по его пояснице, и Джин, прижимаясь щекой к ангельскому плечу в сладкой неге спокойствия, чувствует как внутри каждую ранку, каждый болезненный надрыв словно исцеляет любимыми руками. Джин чувствует лучшее из того, что доступно человеку: себя — любимым. — Спрятал нас, — глухо доносится последнее, что слышит Джин, прежде чем с чужим мягким поцелуем у виска провалится в блаженный сон. Если Джин думал, что принятие своих чувств сделает всё проще, то он либо отчаялся, либо полный идиот, потому что принятие как последняя стадия в его адовой, несмотря на божественное вмешательство, ситуации приводит если и к смерти, то его рассудка и душевного равновесия. И тут даже годового отшельничества в Тибете не хватит для восстановления. Звание полного идиота обычно было закреплено за Намджуном, и конкретно «было» существенно усложняло задачу. Раньше Джин хоть как-то мог натянуть себе поводок здравомыслия, потому что — да, он любит придурков, у него, видимо, по карме штрафы капают, но это же Намджун, он же вещи ломает, ложкой орудует как ковшом экскаватора (с палочками Джин даже не приближался в страхе за сохранность своих глаз), рекламе подпевает фальшивым голосом, самостоятельной техники в квартире шугается как таракан тапка… А теперь Джин находит примитивный ужин после работы, плед на плечах, когда зачитывается на балконе, себя неожиданно в кровати, если засыпает лицом в отчетах. Намджун заботливый, внимательный, из квартиры не выходит, крылья прячет, нечеловеческое происхождение выдавая только нимбом в носу и мудростью в глазах, и Джину больше нечем оправдывать вынужденную психологическую установку «ну не нужен тебе такой, ты же умный, опытный, здравый, не нужен он тебе». Страшно то, что Намджуну даже не нужно быть каким-то, Джину достаточно посмотреть на него, чтобы понять: забрал бы любым, если позволили бы. — Не спишь? Джин, оторвав голову от подушки, видит Намджуна, сидящего на его кровати. Это же насколько надо было углубиться в болото своей безнадеги, чтобы не заметить как к нему вошли. И не бояться, что завтра на контроле испытаний он гордо захрапит на весь отдел — на часах три десять ночи, а у него в голове Намджун, на кровати Намджун, во всей жизни один сплошной Намджун без перерыва на рекламу. — Не сплю, — сдаётся он, чуть сдвигаясь, чтобы ангел сел поудобнее, но тот не двигается, только смотрит странно, не отрываясь. — Сам-то чего не спишь? Взгляд этот Джину не нравится — он глубокий, темный и одновременно будто поблескивающий в темноте угольками, на такой лети и сгорай, если не боишься. Джин боится, потому что такие взгляды не сулят ничего хорошего, потому что вот так говорят глазами то, что услышать ты не готов. И он не ошибается в предчувствиях, потому что Намджун обрушивает на него хриплое, вкрадчивое: — Я тебе нравлюсь? На часах три тринадцать, Джин специально на них смотрит, чтобы убедиться — не спит. С Намджуна сталось бы припереться с таким вопросом посреди ночи, это в его духе бахнуть какую-нибудь фигню и не волноваться, что о нём подумают. Джин ничего не думает, сердце не заходится с перепуга, живот не скручивает после сказанных чужим голосом слов, которые сам себе Джин озвучивать не хочет, — может, потому что с Намджуна сталось бы, или потому что юношеские тайфуны давно уже не сносят его баррикад. Он и сам предчувствовал, что грядущий циклон однажды бахнет разрушительно, ведь несмотря на домашнее умиротворение, сотворенное в квартире существованием Намджуна, подстилало его чем-то неясным, томным, искристым, на пару градусов выше их привычного ощущения друг друга. (Не)случайные прикосновения, столкновение взглядов, грозовое напряжение, зависшее в воздухе. — Тебе понадобилось три дня, чтобы это понять? — он смеётся, всё-таки долей секунды срываясь в нервное сипение. Неспособность смотреть на Намджуна колет со слепых зон. — Мне понадобилось три дня, чтобы понять, что ты не осознаёшь, что твои чувства взаимны. Намджун смотрит странно, не отрываясь — такими взглядами говорят то, что ты услышать не готов, потому что в это поверить невозможно. Вроде «у тебя третье ухо на затылке» или «ты мне нравишься, а я, если ты забыл, мужчина твоей мечты». Джина нещадно коротит, и он не выдает ничего лучше, чем: — Какие еще чувства? Улыбка на губах Намджуна согревающая, как сонные угольки в камине, сладкая от ласковой снисходительности. — Я люблю тебя. — Что ты говоришь? — спрашивает Джин почему-то шепотом, хотя чужие слова в тихой комнате громыхают рикошетом. — Что люблю тебя. — Не надо так говорить. — Почему? Джин хочет оглянуться на часы, чтобы зацепиться хоть за какой-то кусочек рационального. Потому что его мозги не просто коротит, а замкнуло по всем фронтам, и сквозь полный хаос на передовой его сигнал бедствия превращается в чудовищный бред. Потому что Намджун, упираясь рукой в кровать у его плеча, нависает сверху и смотрит странно, а Джин под таким взглядом лежит парализованный и угрожает нелепым: — Я могу поцеловать тебя. Потому что Намджун смотрит так, как никто никогда не смотрел, будто не просто подарит всю вселенную — его глаза не горят огнём стремления совершать подвиги, в них столько тепла, чуткости и осознанности, что захлебнуться можно, — а создаст новую и каждую звезду вылепит лично, а Джин среди них для него останется самой яркой. Будто в мире не было ничего важнее него и никогда не будет. — Можешь, — улыбается Намджун. Возрастная черствость Джина как довод сметается с полок за недостоверностью, когда их губы соприкасаются — сердце мечется под рёбрами с такой скоростью, будто выдолбит на них своё очертание. Они сходятся где-то на полпути и валятся обратно траектории рывка Джина; обычное прикосновение, но такое теплое, взаимное, Джина кроет с него как малолетку. С поцелуя, с Намджуна, с того, что нужно отпустить и этически и разумно, но разумность утекает у него сквозь пальцев; ими он зарывается в мягкие светлые волосы, отрывает от себя немного, только чтобы выговорить: — Это ведь неправильно, да? Намджун открывает глаза, и Джина словно горячей волной окатывает — в них столько всего, что неправильного в их поцелуе не могло быть. Намджун распахнут настежь, и чувства его живые и честные, настоящие, он говорит ими сквозь улыбку: — Что именно? Любить друг друга? Даже если это неправильно, Джин готов сдаться в ад добровольно ради ещё одного поцелуя. Намджуну сдается со стоном облегчения — или удовольствия; спутать легко, потому что Намджун слегка давит сверху своим телом, сгребая в крепкие, горячие объятия. Их поцелуй все ещё остается осторожно нежным, и Джин улетает с того, что нравится ему это гораздо больше обычного. Обычно для него — стремительный разгон пульса со старта до полутора сотен и минимум одежды на втором поцелуе, а здесь хватило любящих рук и поцелуя одного, но такого чувственного, чтобы дрожать, переполнившись. И ведь целует, сам целует, Джин только ловит горячие губы и беспомощно сжимает обнаженные плечи. Коснуться хочется страшно, пальцы сводит, но он не знает, имеет ли право на такое, потому что в этом видит нечто личное, доверительно-хрупкое. Намджун целует его зажмуренные веки, гладит скулы улыбающимися губами. — Прикоснись ко мне, — не просит, не разрешает, но напоминает, что можно, всё на свете можно. У Джина столько вариантов, желаний ещё больше, но он читает по интонации, по дыханию, а не потому что все ещё думает, что возможно Намджун читает его мысли. И, соскользнув ладонями на лопатки, гладит кончиками пальцев вдоль линии роста сложенных крыльев; кожа там горячая, тонкая, слегка влажная из-за перьев или потому что весь Намджун в его руках — боже, в его руках, правда — невозможно горячий, и Джину долгожданное прикосновение льёт теплом в животе. Он гладит красивую спину, нежный пух и крылья контрастно крепкие, вжимает в себя так сильно, что не отпустит, если придут забирать хоть сейчас. — У тебя так тепло на душе, — восхищённо шепчет Намджун в его ухо. Джин подставляется легким поцелуям и только сейчас до конца осознаёт, насколько Намджун действительно его чувствует, осознает тактильно. Руки касаются тела поверх пижамной рубашки легко, но так чувственно и правильно — Джин и подумать не мог, что когда-нибудь будет тлеть под настолько невинными прикосновениями. Он вновь находит чужие губы, мешает в свое дыхание: — Нам нужно остановиться, если мы не хотим наделать ошибок, — а сам впивается пальцами с неосмотрительной жадностью; ходить Намджуну завтра со следами от ногтей. Сладко, ломко и больно одновременно — терпение расходится как туго натянутый канат нитками. — Не бойся, — успокаивает Намджун, — я ничего не сделаю, я не могу возбудиться. Внутри рвётся с треском, высекает по нежному горячо и хлестко. Джин распахивает глаза и, нервно глотая воздух, отталкивает Намджуна от себя. — А я ещё как могу. Сердце в грудной клетке долбится оглушительно, словно он за сотую секунды до прыжка с парашютом сделал шаг назад. Джин резко садится на кровати, отодвигается для верности — нет, не боится поддаться снова, но все тело горит до четких жжённых отпечатков на коже. — Господи, — судорожно выдыхает, зачесывая упавшую на глаза челку. — Ты головой вообще думаешь? Ты понимаешь, что с тобой могут сделать за такое? Намджун от его взбешенного взгляда не сжимается как обычно, а смотрит непонимающе, будто это Джин на самом деле вломился к нему посреди ночи полуголый с доставкой офигительных поцелуев. — За какое? Сокджин, — устало объясняет он, — нет ничего плохого в том, чтобы любить людей. У Джина от его покровительственного тона перед глазами красными пятнами осыпает. — Тебе это кто сказал? У нас это в каких-то книжках написано? Или тебе боженька по прямой трансляции прописные истины нашёптывает? — вворачивает Джин едко. И вдруг осекается. — Подожди. Любить людей? Ты ведь… ты ведь всех людей любишь, да? Намджун пожимает плечами. — Конечно. — Господи… — во рту становится горько, — господи, какой я идиот, — Джин насмешливо фыркает и встаёт с кровати, сгребая подушку за собой, — чего я вообще ждал? — Сокджин, в чём дело? — Намджун провожает его перепуганным взглядом. — Всё в порядке. Иди к себе, я посплю в гостиной, там прохладнее. — Не обманывай меня. Я чувствую, что с тобой что-то не так. — Отвяжись от меня, — уже в дверях цедит Джин с преувеличенным спокойствием над легкой прослойкой яда, — или почувствуешь мой кулак на своём лице. Спойлер: это неприятно. — Но… — скулит Намджун трогательно. Джин смотрит в шов на подушке. Нельзя поворачиваться. — Серьёзно, Намджун. Иди спи. И не делай так больше. В пять тридцать Джин лежит на диване под тонким пледом и не думает о Намджуне. Возможно, немного думает о том, что стоит включить телефон и перезвонить тому Тэхёну, чтобы не просто не думать о Намджуне, а стереть его существование из памяти. Он это умеет, у него богатый опыт по теме забывать мудаков и позорные события — он же забыл то, что случилось, когда один из его подчинённых принёс какую-то дурь на их неофициальный корпоратив. Лежать грустным бурито ещё два часа до подъёма Джину не хочется и он, собравшись настолько, насколько это можно было сделать бесшумно, делает то, что умеет лучше всего: решает уйти от проблем в работу. В офисе у него есть и сменная одежда и зубная щетка, он бы вообще домой не вернулся, но у него два беспомощных существа в квартире, и после сегодняшнего в свободу от желаний плоти одного из них он верит с трудом. На улицах, укутанных густой предрассветной дрёмой людей совсем мало. Джин решает добраться до работы пешком и утреннее небо рассматривает до полутонов; оно яркое, цветное, переливается красками, как пестрящая десертами витрина, мешает черничные, персиковые, лимонные слоя облаков. Джин смотрит на все вокруг, получая удовольствие от вакуумной пустоты в голове, смотрит на зевающих водителей в машинах, на суетливых тетушек, готовящих к открытию лавки, на окна, загорающиеся одно за одним. В здании центра горят целые этажи даже в такой ранний час, и ныряя в еще приглушённый свет холла, Джин надеется добиться той же пустоты в сердце. Даже несмотря на то, что после двух предупреждений Сандыль всё-таки отваливается с разговорами про тайного бойфренда, а все остальные просто слишком заняты, чтобы обращать внимание на мрачную тень в отделе, на душе у Джина хреново. Наблюдая за происходящим поверх мешков под глазами, он торчит на первичных испытаниях до позднего обеда и всё равно ни на чём не может сосредоточиться, а ведь это дело всей его жизни! Внутри сплошной туман и горечь разочарования — не в ситуации и не в Намджуне, бог с ним, действительно. Джин в себе разочарован, потому что контролировать привязанности к людям никогда не казалось сложным, и сейчас, вопреки ангельскому происхождению его проблемы, он чувствовал себя отравленным. Он всё ещё не думал о Намджуне, он думал о себе, о том, каким же идиотом надо быть, чтобы выбрать самый недоступный вариант из всех и так сильно влюбиться. Не выдержав, Джин тихо покидает лабораторию и идет к аварийной лестнице, ведущей на крышу, с чувством безнадёжного одиночества, будто ты один в галактике, и ни один спутник не замечает твоего существования. Через пару пролётов вверх он понимает, что в бездушном космосе есть ещё одно грустное небесное тело — самая настоящая звёздочка, во всех смыслах слова. Сгорбившись под табличкой «не курить», стоит его сотрудник и выдыхает сигаретный дым себе на ботинки. — Вот чёрт, — глухо ругается тот, замечая начальника на лестнице, и судорожно бросается искать, обо что потушить сигарету. — Да ладно тебе, не парься, — отмахивается Джин, привалившись рядом к стене. К Чон Хосоку, одному из химиков своего отдела, он испытывает особую, почти родительскую благосклонность, даже несмотря на то, что за тот буйный по его вине корпоратив, стоило дать родительского ремня. — Знаете, не каждый день попадаешься начальству на том, за что могут лишить премии. На самом деле, Джину так хреново, что и плевать настолько же. — Я тебе сам заплачу, если ты подожжёшь это здание со мной одним внутри, — устало выдыхает он и, поймав опасливый взгляд в свою сторону, пожимает плечами. — Да кури, мне правда без разницы. — Что-то случилось? Голос звучит настолько искренне, что собственная уязвимость колет его болезненными мыслями: может быть, это неправильно сторониться людей больше, чем он уже это делает; может, нет ничего плохого в том, чтобы иметь друга, и не для того, чтобы, держась за фасадом жизнерадостности и добродушия, оставаться в пределах социальной нормы, а друга для честности. — Ничего, просто… — Путь к признанию оправданности хотя бы малой доли доверия к людям долог, но Джин забирается на первую ступень. — Просто на меня тут одна проблема как с неба свалилась. — О, понимаю, — Хосок усмехается, и Джин, видя в его взгляде болезненную солидарность, почему-то смеётся. — У тебя-то что случилось? — спрашивает он. Хосок весь какой-то измотанно-напряженный, взъерошенный, словно пуганая птица, и тёмные синяки на посеревшем лице только добавляют беспокойства. — Может, возьмёшь пару дней отгула за счет компании? Химик пару секунд молчит, царапая ногтем кончик фильтра, и ломается в беспомощной, слабой улыбке. — В другой ситуации я бы отказался, но сейчас это и правда не помешает. — Неужели всё и правда так плохо — Чон Хосок взял выходной, — присвистнув, подкалывает Джин. Усталый, но искренний смех Хосока рассыпается по лестнице. — Спасибо, босс. — Лучшей благодарностью будет дать мне сигарету и зажигалку. — Неужели всё и правда так плохо? — возвращает Хосок с ухмылкой. Он, может, и звёздочка, но по больным местам и зазвездить может. — Последний раз я видел вас курящим в той вечеринке, когда… — Так, — второпях обрывает его Джин, вытаскивая сигарету из протянутой пачки; та трясется, потому что Хосок хохочет как засранец, — всё, что было на корпоративе, остаётся на корпоративе. — Слушаюсь. Джин идёт наверх, останавливается пролётом выше и подмигивает. — Иди, пока я не передумал. И через два дня чтобы вернул мне уже моего счастливого придурка Чон Хосока. Крыша встречает его порывом ветра с запахом подпаленной резины и нагретого солнцем металла. Покрытие буквально плавится у него под ногами, но Джин забивает на испорченные туфли, а потом и вовсе от них избавляется, с ногами залезая на один из серых теплых коробов с проводкой, ближайший к стеклянному ограждению. До конца рабочего дня ещё несколько часов, но город уже бежит, торопится, сигналит, кто-то рвётся домой пораньше, кто-то забирает детей, а Джин сидит на крыше с сигаретой в зубах, смотрит на мерцающие под солнцем высотки и ему… нормально. Может быть, нет ничего плохо и в том, чтобы любить безответно. Хуже, чем чувствовать одному, не чувствовать вообще — это извращенный оптимизм, но Джину от этой мысли почему-то становится легче. Он не хочет быть эгоистом и требовать от Намджуна того, что почувствовать тот не может по своему желанию или природе. Может быть, это у всех ангелов так и любить сосредотачиваясь на ком-то одном — на жалкой крошке, когда тебе знакома вся вселенная, — они просто не умеют. А Джин… Джин переживёт. Он столько лет бегал от этой боли, что теперь, столкнувшись с ней лицом, понял, что она бы все равно его нашла, ведь чем крепче ты строишь стены вокруг себя, тем больнее будет, когда они на тебя рухнут. И лучше вот так, когда знаешь, что он улетит, и ты никогда его не увидишь. Позади себя Джин слышит гул резких, рваных порывов ветра, оборвавшийся тихим хлопком, и неосознанно сжимает сигарету между пальцев. Лучше бы это были голуби. — Нам нужно поговорить. Но голуби не разговаривают фразами из сериалов, поэтому Джин, тоскливо глянув на сломавшуюся сигарету на полу, оборачивается: — Отлично, давай поговорим. Я не люблю бессмысленные разборки, поэтому сразу внесу ясность. Намджун присаживается рядом осторожно, на нём ничего, кроме джиновых пижамных штанов с медведями, и ясно Джину только то, что в него, уютного и теплого, вжаться хочется до боли. Но он делает глубокий вдох и продолжает: — Я понимаю, что мы любим друг друга по-разному. У тебя эта, — он нервно взмахивает в сторону раскиданного перед ними города, — всеобъемлющая любовь к человечеству, у меня… что-то другое, неважно. Давай оставим эту ситуацию и придумаем, как тебя вернуть. Намджун долгое время молчит и совершенно нетипично для себя, удивленно фыркает. — Ты постоянно называешь меня придурком, а на самом деле придурок здесь ты. Джин недоверчиво хмурится и, видя в его глазах непонимание, Намджун порывисто хватает его за руки, вздыхает затравленно. — Может, вы все здесь придурки, или вам даётся слишком мало времени, чтобы понять это, но, Джин, — тот смотрит на него во все глаза и только сейчас замечает, как его сияющая, чистая невозмутимость идет трещинами, — это естественно любить других людей, всех людей, потому что любовь это не процесс, а состояние, ты просто искренне желаешь добра и тем самым любишь. А сквозь них просвечивает обычная, невероятно похожая на человеческую, усталая изможденность. И почему-то именно она задевает Джина сильнее всего, сильнее его идеальности, недосягаемости, невзаимности чувств — Намджун кажется таким настоящим, и от этого невыносимо больно. — Это другое, Намджун! — кричит Джин, чувствуя, как его прорывает. Он сжимает чужие руки своими так сильно, что даже на ангельской коже останутся следы. — Ты не понимаешь! — В том и дело, что это другое! — от голоса Намджуна, неожиданно резко взлетевшего в громкости, он вздрагивает. — Я ни с кем из этих людей не хочу быть рядом так сильно, как с тобой. Никого из них я не чувствую так ярко, ни от одного из них у меня нет чувства, будто я умру, если не увижу его, хотя он ушел пять минут назад. Никто на этой планете не вызывает у меня желания отказаться от крыльев, просто чтобы сделать его счастливым. — Он обрывает порыв нежностью, вытаскивает руки из ослабевшей хватки, чтобы коснуться пальцами щеки, смотрит с ласковой улыбкой. — Это ты не понимаешь, потому что любить боишься. Джина его взглядом затапливает волной неуёмной нежности, распирает внутри так сильно, что он лишь с третьего вздоха умудряется выдавить: — Ты мне… — лепечет он неверяще, — ты мне сейчас в любви признался? — Опять, да, — сквозь смех произносит Намджун, — в более доступном виде. — А можно еще раз? Раз мы уже выяснили, что я придурок. Смех Намджуна теплеет на его виске вместе с поцелуями; Джина толкает ближе, бросая в дрожь от бархатистым полушепотом на ухо: — Я люблю тебя. Он жмется лбом в голые ключицы, обнимает крепко, пряча руки в полюбившееся место, под крылья, и наконец опадает расслабленно. — Мне нужно еще несколько таких уроков для закрепления. — Да, несообразительность у вас в генах, — смеётся Намджун. — Вот только не начинай опять фигню про Адама и Еву, — Джин улыбается, кожей чувствуя, как вибрирует от классного теплого смеха Намджуна его грудная клетка. И через несколько секунд выдыхает немного тоскливо: — Тебе ведь все равно придется вернуться? — К сожалению, — произносит чей-то голос. Джин слышит очередной до боли знакомый хлопок, но из охватившего его ступора выпадает, только когда Намджун сам подтверждает, что и в этот раз это не голуби: — Чонгук, ты почему здесь? Джин оборачивается и вот теперь понимает, что имел в виду Намджун, говоря, что бывшие смертные отличаются от обычных ангелов, даже если других ему видеть не доводилось — у этого нимб действительно был на голове, но как ободок, едва заметный своим сиянием в пушистых вихрах, белизна которых постепенно доедала тёмный, естественный цвет у корней, местами отсвечивая пепельным. Джин, вспомнив причину смерти мальчика, чуть опустил взгляд. От мальчика у этого ангела, кроме взъерошенной копны и купидоньего личика с огромными, милыми глазками, больше ничего не было, как и существенной одежды тоже — только безупречно белая юбка в пол с высокой талией. А выше только бесстыдно выставленный, обнаженный торс, и Джин, заглядываясь на крепкие грудные мышцы, слегка офигевает. Этому парню заботу о лютиках и васильках оплачивают абонементом в райскую качалку? — Меня послали забрать тебя, потому что Тэхён и его люди заняты другими поисками. Поймав самое пугающее слово, Джин неосознанно поднимается вслед за Намджуном и встаёт, чуть загораживая плечом. — Он ничего не сделал, ничего мне не рассказал, — высыпает он торопливо, — не наказывайте его, пожалуйста. Чонгук смотрит, удивлённо округлив свои милые глазки, и вдруг расплывается в доброй, искристой улыбке; его руки с крупными дорожками вен теперь беспокоят гораздо меньше — ну ребенок же. Лет пятьсот ему, а вон какой крольчонок. — Никто не будет его наказывать, он ведь случайно свалился, — говорит он и чуть взволнованно поджимает губы, — а вот у Юнги будут проблемы за побег. — Юнги сбежал?! — в ужасе вопит Намджун позади. — Да, и вступил в контакт с людьми. — Подождите, но ведь мы с Намджуном тоже вступили в контакт, — Джин осекается и неминуемо вспыхивает. — В смысле, социальный. Общались мы. Ну, ртом. Господи… Чонгук слегка краснеет — Джину провалиться сквозь землю хочется, потому что, видимо, для ангельского мира они тут как в телевизоре, — но быстро оправляется и улыбается вежливо. — Вы это другое, Сокджин. — Я судя по всему не просто так свалился? — наконец доходит до Намджуна. — Конечно. Тебя готовили для того, чтобы стать его ангелом-хранителем, связь установили, а вот обучение пройти ты не успел и… — Чонгук смущённо хихикает, — выпал в брешь раньше, чем ее техники успели залатать. — Так и знал, что ты просто косячник, — хохочет Джин, поддевая Намджуна локтем, и с той же огромной застывшей улыбкой, но испугом в глазах оборачивается обратно. — В смысле, ангелом-хранителем?.. Разве у меня уже нет одного? Или как у вас там это происходит? — Вам уготована благая цель, которая важна для всего человечества. Поэтому наверху решили, что вам не помешает помощник. — То есть, — тихим эхом отзывается Джин, — наша связь, то, что он меня чувствовал, и всё, что происходило, всё это… Это просто кто-то в него заложил? Чонгук улыбается несмело, клонит голову и игриво пожимает плечами: — А сами как думаете? Джин оборачивается, смотрит Намджуну в глаза, а на него в ответ — бездонные океаны любви, неги и чего-то настолько родного и непостижимого, что касается сердца нежностью тёплой приливной волны. Чего-то настолько настоящего, что ни одному существу, человеческому или внеземному, не под силу создать и вложить, только чувствовать изнутри, глубоко в душе. Любовь это не действие, а состояние. И Джин, с полной уверенностью в сердце и улыбкой на лице, понимает, что состояние у Намджуна критическое. У них обоих. Критическое и неизлечимое. — Позаботься обо мне, хорошо? — ласково произносит он, сжимая лицо ангела в своих руках. Тот накрывает его ладони своими и кивает. — Ты сможешь прилетать? — Я не знаю, — шелестит Намджун еле слышно. — Неважно. Я буду косячить как можно больше, чтобы ты смог. У меня был отличный учитель по этой части. Намджун смеётся и шепчет с лёгкой горечью: — Я буду скучать. Но Джину все равно. Его сердце впервые так искренне наполнено надеждой и верой в лучшее, что неизбежный укол тоски за охватившей эйфорией он просто не ощущает. Он готов отпустить, потому что знает, что будет чувствовать за километры несуществующих в рамках земной физики расстояний, потому что чувствует сейчас — не физически, а всем собой, силой всех предназначений и поворотов судьбы. — Это тебе сувенир на память. Джин льнет вперёд и прижимается к губам, тесно и горячо, замирает, зажмурившись, и с руками Намджуна, обнявшими его крепко и собственнически, чувствует, как у него самого за спиной вырастают крылья. Неловкое покашливание Чонгука вынуждает их оторваться. — Нам пора. Джин сам подталкивает Намджуна к Чонгуку, улыбается беспомощно на то, какое трогательное, растерянное выражение лица у его ангела. Мог ли он подумать, что при расставании именно Намджуну из них двоих будет тяжелее всего? — Я буду в порядке, — обещает Джин, ободряюще подмигнув, и Намджун как прежде сияет своими прекрасными ямочками. Он провожает ангелов, не отрывая взгляда, даже, кажется, не моргая, чтобы не упустить, насмотреться, насколько это возможно. Чонгук с Намджуном отрываются от земли, легко взмахнув крыльями, словно сопротивление гравитации им совсем ничего не стоит, медленно поднимаются — может быть, облака тянут их наверх, домой, но Намджун смотрит на Джина во все глаза, так пронзительно и любяще, что этот взгляд навсегда останется выжженным на сетчатке и глубоко внутри, под сердцем. Джин поднимает руку, прикрываясь от закатных лучей и глядя сквозь пальцы, щурится, потому что влюблённая ангельская улыбка кажется в тысячу раз ослепительнее. У самых облаков, почти рассеявшись в дымке, Намджун произносит что-то одними губами, и Джин, безошибочно расшифровывая это как своё домашнее задание, вместо обещания больше не бояться посылает ему вслед солнечный воздушный поцелуй. *** Что это была за благая цель, Джин понимает многими годами позже и уже, в общем-то, не против сдать её обратно в магазин. Но «обратно» это не то слово для ситуации, когда его лицо уже красуется на обложках не только научных, но и глянцевых журналов мира. Красуется в прямом смысле слова — люди одинаково жарко обсуждают то, какой прорыв он совершил, разработав лекарство от рака, минимально травмирующее иммунитет, с положительным результатом в огромном проценте даже на последних стадиях заболевания; и то, каким образом такой красивый, умный, порядочный мужчина ко всему прочему ещё и одинокий. За фасадом популярности, сумасшедших результатов и Нобелевской — неприятная изнанка: два покушения, никакой искренности в общении со стороны других людей, узкий круг знакомств и частые приступы одиночества, потому что даже на работе, в которой он почти со студенческой скамьи, все относятся к нему как к легенде, а не человеку, который просто хочет пойти с коллегами пива попить. Джин сидит на крыше здания, утопив очередные тапочки в расплавленном покрытии, пытается подкурить себе дрожащими руками — он тридцать часов не вылезал из лаборатории — и одновременно с щелчком зажигалки слышит сзади вздох, полный негодования: — Ты опять. Он всё-таки подкуривает, затягивается быстро, хотя знает, что сигарету изо рта у него никто не выдернет, мы не так воспитаны, мы же добрые и всепрощающие. — А как тебя еще вызвать? — чуть обидчиво тянет Джин, не оборачиваясь. — Раз десять так делал, а ты все равно приходишь, может, уже стоит и курить регулярно начать. — Двадцать восемь, а не десять. Двадцать девять, если считать тот раз, в клубе, когда ты вытащил сигарету у Хосока изо рта, затянулся и вернул обратно. — Юнги мне тогда чуть не втащил, — смеется Джин, вспоминая недовольную мордашку хосокова бойфренда, — сказал, что у меня лицо слишком красивое для фингала. Намджун садится рядом и всё-таки забирает сигарету — Джин офигевающе открывает рот, — тушит об свою руку; на ней не остается следов, но Джин всё равно испуганно бросается её схватить. — Эй! Намджун перехватывает его руки, сжимает крепко и улыбается. — Я не из-за курения прихожу. И Джина вновь как каждый раз при их встрече затапливает пылающей нежностью, гасит тоску, томящуюся всё то время, что у них нет шанса увидеться. Он улыбается, как столкнувшийся с первой взаимностью школьник, и наклоняется ближе, чтобы спрятать лицо в воротнике белого плаща. — На сколько тебя отпустили? — На выходные. Тебе не помешает моральная разгрузка. Намджун сгребает в свои горячие объятия, ерошит вздохом волосы на затылке; Джин и сам широченный, но в его лапищах чувствует себя крошечным, и чуть ли не пищит от этого прекрасного согревающего чувства. — Тогда едем за город, — говорит Джин и бурчит недовольно: — и пусть хоть кто-нибудь попробует тебя выдернуть раньше времени, я такой апокалипсис устрою, что придется подпортить вам статистику и внепланово отправиться в ад. — Так нельзя говорить, Сокджин, — снова тянет Намджун. Сквозящее в его преувеличенно мирном тоне родительское наставленчество бесит Джина адски. — Сокджин, — снова предупреждает он. Часть работы ангелом-хранителем — читать мысли. — Ой, иди в задницу, — фыркает Джин. — Возможно, если ты попросишь настойчивее, небо воспримет это как просьбу, и я смогу ее выполнить. Последствия работы ангелом-хранителем это перенимать некоторые негативные черты своих подопечных. Иначе Джин не знает, откуда у Намджуна это наглое ехидство в голосе. Он поднимает голову и смотрит в сияющее лицо Намджуна с непробиваемой холодностью. — Серьезно. Я передумал — лети отсюда. Ангел хохочет, не разжимая рук. — Ну что поделать, — продолжает подначивать он, — такова моя природа. — Да-да, свобода от желаний плоти и возбуждаться мы не можем… Но знаешь, что? — с коварной ухмылочкой произносит Джин, и глаза его засыпает опасными огоньками. — Юнги мне тут кое-что рассказал. Намджун даже ржать перестаёт, впивается чуть испуганным взглядом. — Одно имя, а мне уже что-то не нравится. — О нет, Намджун, — горячо выдыхает Джин в его ухо, задевая мочку губами, — тебе понравится. Намджун тяжело вздыхает, возводит глаза к небу и не понимает, как будучи ангелом умудрился так влюбиться в дьявольски красивого, чертовски умного и безбожно хитрого человека. Он не знает, что Джину рассказал Юнги, но смутно чувствует, что жарить его будут отнюдь не на адских сковородках…