Memento

      Блок. Режущий звук металла об металл. Замах. Промах. Где-то на периферии рассыпается в пепел белая и легкая ситцевая занавеска. Ее прощальный жест напоминает нервный взмах рукой. Так же делал Николай Васильевич, когда приступы потери сознания настигали его неожиданно, без раздражителя: ногти впивались в черную землю, еще чаще — в затертые деревянные половицы, оставляя удивительно глубокие светлые борозды. Однажды Яков посмел вслух заметить, что, реши Николай Васильевич удушить неугодного, то справился бы без сложностей, за что получил взгляд покрасневших прозрачных глаз, слегка укоризненный, виноватый, немного взволнованный. ***         — Хочется верить, вы ошибаетесь или шутите, Яков Петрович, — косо оглядев не так давно прибывших, произносит недоверчивый сноб Бинх.        Они обосновались около двенадцати дня. Их высокие кожаные сапоги только обсохли от утренней росы.         — Видели что-нибудь? — игнорируя замечание, интересуется Гуро, собираясь помочь бледному юноше подняться. Но тот, видимо, замечает дернувшуюся руку в черной кожаной перчатке и, опираясь на стену, торопливо встает самостоятельно, чуть погодя оседает на старую скрипучую скамью.         — Н-не уверен.        Дыхание Гоголя выравнивается за вторым обедом, дрожь пальцев — к ужину. Следователь не настаивает на разговоре, хотя стоит. Николай Васильевич отмалчивается, сверля пронзительным взглядом осунувшееся от времени лицо Гуро. Мужчина решает задать все тот же вопрос чуть позже, несколько дней спустя, не подозревая о частоте приступов. ***        Всадник работает орудием поразительно быстро и ловко, несмотря на скованность в движениях и нечеловечески широких плечах. Это наводит Гуро на мысль, что рога за спиной делают нечисть неповоротливой: она сворачивает несколько полок с фарфоровой посудой, которая засыпает пол сверкающими в огне черепками. Часть из них трещит под толстой подошвой тяжелых ботинок и запыленных высоких сапог, часть отлетает к порогу, где уже бушует стихия.        Попытки сманеврировать и подобраться к спине противника оказываются бесплодными, лишь атаки становятся более резкими, неожиданными. Следователь зарабатывает длинную неглубокую царапину на предплечье, которая отзывается терпимой, но от этого не более приятной болью. Рубашка намокает, и в неровном желто-оранжевом свете кровь кажется еще насыщеннее. ***        Грубые окольцованные руки лучшего следователя обязаны быть по локоть в крови. Особенности рук писаря не рассмотреть за насыщенно-красным. Гуро в буквальном смысле ловит Гоголя в полуобморочном состоянии ранним утром недалеко от села, сегодня первым делом собираясь проверить нескладное тело на наличие ран и повреждений.         — Николай Васильевич, что случилось… Николай Ва….        Именуемый рвано выдыхает, перемежая непоследовательные согласные с болезненными стонами, и соскальзывает в невысокую степную траву. Это помогает убедиться, что мальчишка цел и невредим. Лишь тонкие паучьи пальцы попеременно сжимают ладонь следователя до синяков, пачкая красным. Это дает бесчестной мысли пустить корни.        Кровь уже впиталась в белые выстиранные рукава рубашки и добралась вверх по ниточкам до самых локтей. Но не это пугает следователя.        Совесть и долг не простят ему, если сегодня они найдут мертвую девушку.        Легкое прогулочное пальто приходится выкинуть, потому что смазанные бурые пятна неизвестного (Гуро не хочет думать, чьи) не отстирываются. По мнению мужчины, это достойная цена, потому что в какой-то из последующих вечеров, когда на тарелке растекается темное пятно в виде свинины, на ее фоне бледный до синевы писарь негромко говорит:         — Не оставляйте свечи догорать. Тушите их.        Его бесцветные глаза с легким оттенком голубого смотрят куда-то за плечо следователя, а разговор начинается так неожиданно, что Гуро остается лишь изумленно ломать брови.         — Какие свечи, Николай Васильевич? О чем вы говорите? — отрываясь от еды и пряча растерянность за полуулыбкой, отвечает Гуро. В воспоминаниях еще свежи картинки юноши с черными волосами, белыми (наверняка от страха) губами, ртом в цвет засохшей крови на тыльной стороне ладоней и едва слышное «это не я».         — Тогда в сенях, по приезде, я… — он запинается и замолкает, видимо, не зная, как правильно обозвать свои припадки. Следователь же с присущим ему терпением слушает, пережевывая вдруг резко ставший пересоленным кусок, опускает взгляд на подрагивающие пальцы писаря, которые почти касаются каемки чужой тарелки. — Вы спрашивали, что я видел. Я не уверен, что видел именно вас, но там было много свечей и некто в вашем красном пальто. Его подол горел, — быстрее прежнего говорит юноша и ловит ответный безэмоциональный взгляд.         — Хорошо, — максимально просто, кратко. Чтобы выказать свое доверие.        Гоголь так и не притрагивается к еде, только отпивает в несколько глотков безвкусный холодный кисель, убирая руку.        Их разговор не продолжается, но и уходить никто не торопится. Яков готов выслушать, выдержать на себе чужой взгляд, полный неописуемой тревоги и серьезности. Или ему показалось? Впервые в жизни лучший следователь не уверен более чем обычно. ***        Его рубашка промокла от пота. Его глаза слезятся от горького запаха гари и дыма. Его трезвое пока что сознание, не успевшее помутиться от усталости и нелогичности ситуации, подсказывает ему, что в этой неравной схватке противостоять огромному потустороннему существу невозможно. В слишком изощренном движении ноги мужчины подкашиваются, и ему приходится упасть на одно колено, чтобы удержать равновесие и окончательно не растянуться на пепельном полу. Отчасти это спасает ему жизнь, позволяя отвлечься на подбирающееся к его ногам пламя. Волна сомнений, порожденная рациональным анализом ситуации, притупляет ощущение реальности, а черный силуэт расплывается за пеленой слез. ***         — Никогда бы не подумал, что убийца — женщина. Мне казалось, что он должен обладать огромной силой, — c напускной задумчивостью выдает Бинх, разливая вино по стаканам.         — О, она обладала, я вас уверяю, — бесцветно продолжает мысль Гуро, прокатывая иссиня-черную жидкость и вспоминая, как по велению одной лишь девичьей руки оказался в обветшалом сарае.        Александр Христофорович не первый раз настойчиво изъявляет желание продолжить разговор за ужином у него дома. Видимо, он полагает, что таким образом сможет расположить петербургских гостей в свою сторону. Следователь полагает, что им пора собираться и уезжать отсюда, оставив многое за ширмой тайны. Впервые он хочет оставить все так, как есть, забыть красные пятна на белой рубашке в пожелтевшей траве и перестать следить за свечами, будто он приехал расследовать их медленное исчезновение.         — Яков Петрович, думаете, истории про всадника — суеверия? — осторожно интересуется писарь, вытаскивая следователя из размышлений. Бинха и след простыл.         — Не сомневаюсь, Николай Васильевич. Какой-нибудь впечатлительный житель вполне мог спутать лося с всадником, а дальше, как вы знаете, чем дальше в лес… — мужчина натужно улыбается и несильно хлопает по столу, дабы привлечь внимание и отвести разговор от темы. — В любом случае, я уже отдал распоряжение готовить карету. Завтра после обеда мы возвращаемся в Петербург.        Черные волосы писаря сливаются с непроглядной тьмой вокруг, он будто утопает в окружающей их густой темноте и, даже когда поднимается, все равно остается сродни ей. Лишь глаза отражают тусклое пламя догорающей свечи на столе. Так же догорает их время.         — Знаете, а я ведь действительно видел его, - неожиданно в цвете эмоций говорит юноша и проводит пальцами по краю подсвечника. Под ногтями у тех пальцев грязь, так и не вымывшаяся с последнего обморочного приступа.        На секунду следователю кажется, что воск свечи меняет цвет на бордо. Юноше так идет этот цвет. Яков смаргивает, отгоняя соленый липкий морок.         — Неужели? — Гуро говорит без недоверия, но со свойственной ему иронией, высоко вскидывая брови и позволяя острым морщинам расчертить лицо.         — Да, — служит резким ответом. Впрочем, дальше Гоголь стушевывается и уводит взгляд на практически пустую поверхность стола. — Не думайте, что я хочу остаться только ради Лизы.         — Значит, не только ради нее?         — Перестаньте, вы же поняли, о чем я, — звучит больше умоляюще, и взгляд окончательно уводится в сторону.         — Милейший, любовь — это чудесно. Это химия, которая неподвластна ни времени, ни науке, — поднявшись, следователь оказывается наравне с юношей и с трудом выдерживает взгляд на чужих глазах, потому что чернильные пальцы сейчас почти касаются его пальцев, упирающихся жесткой хваткой в стол, — но есть одно правило в нашем с вами деле: нельзя совмещать любовь и работу.        Он склоняет голову набок в жесте чистого раскаяния, и Гоголь поднимает на него свои удивительные глаза. Такие, что холод ползет не по коже, а по душе.         — Можно, я видел, — одним уверенным выдохом отвечают следователю, и болезненный жар так же робко, как и его владелец, касается сухих губ мужчины. Следом за жаром передается и мандраж паучьих пальцев.        Яков чувствует себя мальчишкой со стопкой картинок в руках, которые украдкой стащил из комнаты родителей. Они цветные, переливаются в пламени свечи, а на них молодые и взрослые женщины носят узкие тонкие ленты на бедрах вместо широких хлопковых панталонов.        В руках Якова тонкие черные пряди, перед глазами хлопковая рубаха в каплях крови, на языке вкус вина, и запах тяжелый, похожий на мускус.        В руках Якова то, ради чего он останется здесь. ***        Смахивая пелену с глаз, мужчина поднимается, едва успевая выставить вперед оружие, чтобы не лишиться головы. Она ему определенно еще пригодится. Чтобы вспоминать не о крови, не об обморочных припадках, кажется, вытесняющих бедную душу Гоголя за пределы его тела, не о лживых девушках-травницах, но о том, как юноше идет красный, о том, как спокойно становится на душе, когда чуть покрасневшие глаза слепо ищут знакомый силуэт и бледная рука крепко сжимает в ответ, о том, что они нашли в Диканьке не только убийцу.        Горло сжимает ужасная рука - не всадника, а дыма. Гуро задыхается, раздумывая над атакой. Главное — продержаться до прихода помощи, а если нет, то на пепелище будет и красное пальто, и черный плащ. На меньшее он не готов размениваться, а потому отталкивает противника уверенным наступлением.        И чей-то громкий крик…. Не чей-то, а Николая Васильевича. Стоит только обратить взгляд в окно, и вот он: его глаза все такие же пронзительные, как и прежде. Прозрачные, они приобретают красивый золотистый оттенок, отражая огонь. Они его погубят.        Потолок трещит.        Его зовут по имени. И Яков жалеет только о том, что у них было так мало времени. Яков успевает слегка склонить голову в раскаянии.        Огромное бревно с оглушающим хрустом перекрывает пространство до окна, затем неминуемо следуют тлеющие щепки размером с ладонь, горячие языки щекочут ноги, а в огне поблескивает лезвие дьявольского клинка.       У Гуро есть несколько секунд, чтобы выбрать, какая смерть ему милее.