найтивыход — слышишь
Блядское ожидание давит на виски, заполняя собой всё сознание, и других мыслей просто не остаётся. Тело дрожит, и я понимаю, что боюсь. Он раньше никогда так надолго не задерживался у своего грёбаного психотерапевта. Я не должен был отпускать его сегодня. Должен был хотя бы пойти с ним, потому что прекрасно видел, в каком он состоянии. Блять, я ведь спокойно мог наблюдать, как ему с каждым днём становилось всё хуже, и так просто позволил ему уйти. В глубине души я уже давно понял, что он натворит глупостей. Еще в тот момент, когда узнал, что у него эти сраные проблемы с психикой. Но сейчас я чувствую, как схожу с ума сам. Ну всё. Хватит с меня ожидания. Наверное, я ещё никогда так сильно не давил на педаль газа. Игнорирую все знаки, изображающие цифру «40». Скорость давно перевалила за сотню, и я даже не думаю останавливаться на светофорах. Не сегодня и не сейчас, когда он не явился домой по истечению часа с окончания своего сеанса. А о чём, интересно, думает его врач? Почему он до сих пор не позвонил мне? Знает ли этот ебаный доктор, куда он мог пойти? А может, я зря волнуюсь? Конечно, чёртов параноик. Наверное, они просто решили продлить сеанс, ведь ему стало хуже. Этот дешёвый шарлатан, представляющий собой психотерапевта, видит вообще, насколько всё хуёво, или это вижу лишь я? С силой захлопываю дверцу машины и мчусь к массивному зданию социального центра. Плюю на возгласы сидящей на ресепшне пожилой дамы и уверенно двигаюсь к злополучной деревянной двери, которая прочно въелась в память ещё полгода назад, когда мы пришли сюда в первый раз. Лишь когда подхожу вплотную к ней, останавливаюсь и пытаюсь перевести дыхание. Я ведь не сумасшедший, правда? Через минуту врываюсь в кабинет, даже не потрудившись постучать, и сходу спрашиваю: — Где он? Доктор Коннор замирает на полуслове и, добродушно улыбаясь, объявляет очередному психопату, занимающему центральное кресло в маленькой комнатушке, об окончании сеанса. — В чём дело, мистер Каспбрак? — продолжая растягивать фальшивую и от того отвратительную улыбочку на лице, обращается ко мне доктор, будто бы совсем не замечает моего взвинченного состояния. Будто бы он совсем не злится, что я так нагло прервал сеанс и ворвался сюда всего лишь на почве собственного волнения. — Где. Он? Повторяю свой вопрос и подхожу ближе к его столу. Идеальный порядок на нём выводит меня из себя, и мне хочется скинуть все эти аккуратно разложенные тетрадочки и книги на пол к чёртовой матери. — Ричи ушёл с часу назад. Он не приходил домой? — Блять, был бы я сейчас здесь, если бы он пришёл? — не выдерживаю и повышаю тон. Это словно отрезвляет доктора Коннора, и он снимает с себя маску услужливости. — Попрошу не ругаться. Наш сеанс закончился час назад, как и обычно, и он ушёл, не задерживаясь ни на минуту. Я обреченно вздыхаю. Пожалуйста, Ричи, не вздумай делать глупостей. Пожалуйста, в самый хуёвый момент просто вспомни меня, вспомни все, что у нас есть. Пойми, что я все еще с тобой и не делай ерунды. Умоляю. Я отстраняю свой мысленный пиздострадальный монолог, когда осознание вдруг вонзается в голову. — Мне нужны его последние записи, — твёрдо произношу я и осматриваю кабинет, словно это поможет мне найти место, где Коннор хранит дневниковые записи своих психопатов. Блять, не смей причислять Ричи к списку психопатов, он совсем не такой. «Такой, и ты знаешь это», — едко замечает подсознание, и я откидываю упавшие на лоб волосы, словно отмахиваясь от него. Не сейчас, не время думать об этом. — Эта информация конфиденциальна, мистер Каспбрак, и я просто не имею права Вам её предоставлять, — спокойно отрезает доктор, и я ощущаю, как раздражение пускает в меня свои острые когти. Он, должно быть, смеётся надо мной. В любом случае, без них я не уйду, и он должен понимать это. Мне просто пиздец как нужно знать, куда Ричи мог пойти, иначе я точно захлебнусь во всепоглощающей панике. В необъятном страхе. Страхе за него. — Просто дайте мне его записи, чёрт возьми. — Эдди, я не могу этого сделать. — Не можете? Вы, блять, издеваетесь. Вы хотя бы немного понимаете, что он может сделать? Какую блядскую хуйню он может вытворить? Просто дайте мне их. Прошу. Наверное, мой тон кажется ему слишком отчаянным, так что он молча роется в своём столе и секундой позднее протягивает мне толстую папку с громадным заголовком на обложке. От одного взгляда на него меня всего передергивает, и я в очередной раз понимаю, насколько несправедлива эта сучья жизнь.«РИЧАРД ТОЗИЕР. ДИСТИМИЯ»
— Спасибо, — только могу выдохнуть я и быстро покидаю кабинет доктора Коннора, даже не прощаясь. Нет времени на ебучую вежливость. Я буквально могу ощущать, как с каждой секундой время все стремительнее ускользает сквозь мои пальцы, как быстротечен его путь. И я просто до смерти боюсь не успеть. Сажусь в машину и бросаю папку на пассажирское сиденье. Вздыхаю, глядя сквозь лобовое стекло на сгущающиеся над городом сумерки. Человек, которого я до смерти люблю, психически нездоров. И сейчас я собираюсь заглянуть в его истерзанную болезнью душу, помышляя, что это будет легко. Блять, о чём я вообще думал, когда просил у Коннора это? Наверное, я не только параноидальный паникёр, но ещё и тупой болван. Наконец понимаю, что должен сделать это ради него и что у меня вообще-то совсем нет иного выхода. Поэтому я хватаю светлую папку и открываю её в самом конце. У меня просто нет времени читать всё от корки до корки, потому я решаю прочесть самую последнюю запись. До пиздеца надеюсь, что мне удастся понять, куда он мог пойти и какая хуйня могла прийти в его голову. Что я смогу предотвратить то, что он, возможно, собирается делать. Также я надеюсь, что не расплачусь, как последний нытик. Нет времени на сопли, нет времени вообще хоть на что-то. *** 18 апреля, 1996 официально могу заявить, что это последняя запись. мне больше не требуется это якобы облегчение от выплеска своих мыслей на бумагу. ваш метод ужасен, стив, знаете? вы хуёвый доктор, и я наконец могу сказать вам это без угрызений совести, ведь больше мы с вами не встретимся. а давайте представим, что болен не я, а вы? будет полезный опыт, не правда ли? стив, знакомо ли вам это чувство бескрайней пустоты внутри, а? когда смотришь на мир и не видишь в нем хоть что-то имеющее смысл. когда закрываешь глаза и хочешь провалиться в эту темноту, утонуть в ней, лишь бы больше не чувствовать блядскую боль. но не можешь. знаете, за эти годы в непроглядной тьме я так и не смог понять, чем объясняется душевная боль. если, например, сравнивать ее с физической. разрыв тканей, нарушение привычного строя частиц — это понятно, но как спроецировать это на то, что внутри тебя? что не даёт спать по ночам и улыбаться по утрам. что не даёт даже подняться с постели, не то, что порадоваться дню. а вы смогли? а как быть в том случае, если хуёвое состояние настигает тебя внезапно? как быть, если ты совсем не ожидаешь удара, а он наносится? а люди? вы знаете, как сильно они могут бить, даже не прикасаясь? но самое смешное, что даже после всех ударов ты продолжаешь стоять открытым. без брони и щита, открытым всему миру, мол, пожалуйста, бейте. и каждый раз ты думаешь: а вдруг повезёт? смешно, ведь думаешь, что если не откроешься, упустишь какой-то шанс. и только позже понимаешь, что, какой, нахуй, шанс? разве что-то в этом мире может длиться вечно? но мне просто ахуеть как повезло. я нашёл человека, с которым хочу провести всю свою никчёмную жизнь. помнится, он как-то сказал мне, что боль пройдёт. но, знаете, стив, эдс даже не подозревал о том, насколько ошибался. скажите мне, знакомо ли вам то чувство, когда всё, чем ты жил, дышал и в чём ты видел смысл, в один момент исчезает? когда твой мир рушится, рушится так быстро, что ты и не успеваешь в последний раз взглянуть на излюбленные строения. на ярко-синее небо. на живые весенние цветы. просто раз — он был, и вот его нет. и ты оглядываешься, падаешь на колени. смотришь на то, что от него осталось. хватаешь осколки в руки. они больно ранят кожу, но это неважно. ведь его больше нет. ничего нет. отсюда начинается пустота. конечно, сначала ощущаешь её очень отдалённо, словно всё, как прежде. врёшь себе, смотришь в зеркало и нагло врёшь себе прямо в лицо о том, что справишься. ночами ты, естественно, жалеешь о своих заявлениях. потом проходит какое-то время, и ты понимаешь, что это всё. твоё небо потухло. руины погрязли в земле. а в душе столько всего, но на обломках едва ли удаётся построить что-то новое. и то, что внутри, постепенно разрастается, оно пожирает тебя целиком. дальше ты пытаешься вспомнить всё, что можно. это невыносимо больно, больно до крика и глубоких следов от ногтей на ладонях. ты оставляешь идею о том, чтобы всё вспомнить. старательно подавляешь её, думая, что пока не в силах отпустить это. а разве когда-то будешь? ты всерьёз веришь, что когда-то будешь готов. вот только не знаешь, когда. ты живёшь, живёшь только этим призрачным днем, когда наконец всё сможет пройти, а на душе успокоится эта буря. за погоней за мнимыми грёзами ты так и не замечаешь, как проходит вся твоя грёбаная жизнь. и в конце концов ты думаешь: а разве есть на свете хоть что-то важное? как вам такая терапия болезнью, а, стив? хорошо? ладно, идём дальше. я всегда знал, чего хочу, а чего нет. можете себе поверить? больной псих знает, чего хочет от жизни. я знал, что не хочу на один раз и не хочу на несколько недель. знал, что хочу, чтобы отношения к чему-то привели, что хочу, чтобы в меня верили, поддерживали, даже если не согласны с моим решением. я хочу любить и, конечно же, быть любимым в ответ. я хочу, но знаю, что никогда не сказал бы об этом вслух. наверное, этим отличаются ваши пациенты от здоровых людей. знаете, что я понял за все наши сеансы? я понял, что разрушил свой мир сам. именно поэтому мне надо уходить. уходить как можно быстрее, пока моя разрушительная сила не коснулась эдса. я не могу его потерять, не могу. он мне настолько дорог, что я лучше погибну за него и сделаю всё, чтобы он жил вечно. у него еще есть шанс выбраться из этого болота, в которое его завел я, и найти кого-то более стабильного. мне рядом с ним делать нечего, как и ему рядом со мной. я надеюсь, вид с того большого моста на закате дня прекрасен. я хочу увидеть что-то прекрасное и почувствовать хоть что-то, пока я ещё не погиб. p.s. мне не стало легче. *** Чёрт. Рыдаю, как сраная девчонка из восьмого класса, которую бросил парень. У меня совсем не получается понять, как у него могут возникать такие мысли. О том, что ничего не имеет смысла. О том, что он рушит всё, к чему прикасается. Это ведь неправда. Он совсем не разрушил меня, нет. Но… даже если и так? Я не знаю, но уж лучше я буду разрушен вместе с ним, чем без него. Отбрасываю папку в бардачок и с силой тру глаза, размазывая по лицу отвратительные солёные слёзы. Я даже не заметил, как начал плакать, просто в один момент прозрачная капля упала на криво выведенные чёрной пастой буквы, и я мало-мальски стал осознавать, насколько всё плохо. Даже хуже, чем я мог вообще себе представить. Вжимаю педаль в пол и еду настолько быстро, насколько мне позволяет эта задрипанная «BMW» модели 90го года, купленная на авторынке поддержанных авто. Мы купили её вместе, ещё тогда, после переезда в Бангор. Её выбрал Ричи, выбрал из остальной сотни подобных моделей, и пусть я веду просто с бешеной скоростью, все же не позволяю волнению отразиться на моей езде. Не дай бог ещё раздолблю машину к херам, и тогда Ричи просто выйдет из себя и похоронит меня в ней же. Коннор вряд ли понял, но я точно знаю, почему Ричи выбрал именно мост. Это было наше место. Там мы впервые поцеловались. Я имею в виду, по-настоящему. Тогда Ричи впервые поцеловал меня так… со всей любовью и нежностью, я точно это почувствовал. И хоть он мне ни разу не говорил о своих чувствах, я никогда ни на йоту не сомневался в них. Когда я подъезжаю к мосту, что довольно высоко проходит над рельсами, ведущими товарные поезда города к промышленным центрам, небо уже чернеет. Ночь окутывает улицы Бангора, но я почему-то упорно не включаю фары. Наверное, боюсь раньше времени увидеть, что Ричи там уже нет. Что его череп уже размозжило о шпалы. Стараюсь отогнать страшные мысли подальше от себя, но сознание будто издевается надо мной, подкидывая все более ужасные образы. Не могу сдержать себя и снова начинаю рыдать. Пожалуйста, нет. Подумай обо мне. Подумай о нас, Ричи. С неимоверным облегчением шумно выдыхаю, когда вижу тёмный силуэт на выступе от забора, ограждающего дорогу от падения в бездну, и понимаю, что не дышал всё это время. Резко торможу и слышу визг шин об асфальт. Запоздало понимаю, что этот звук мог быть слишком резким и громким, что это могло испугать Ричи. Что он мог не устоять на ногах и сорваться в пропасть. Доля груза сваливается с моих плеч, когда выхожу из машины, даже не закрыв дверцу, и всё ещё могу видеть его там. Живого, целого. Но совсем потерянного. Он даже не обернулся. Медленно, словно под гипнозом навязчивой мысли о том, что могу потерять его в любую секунду, я подхожу ближе. Ветер обдувает холодным потоком мокрые щеки, и я вдруг понимаю одну вещь. Если он исчезнет, если он умрет, то я, как по-банальному пишут в этих сраных романтичных книжках, не смогу жить без него. Просто не смогу даже делать вид, что живу, не смогу избавиться от мысли, насколько несправедливо то, что Ричи гниёт под землей, а я так спокойно нахожусь здесь и живу. Живу без него. Я уже давным-давно не могу представить себя без него. До невозможности не хочу, чтобы мы превратились в долбаное «когда-то». Без слов и без всякого шума, со всей аккуратностью, словно у меня на душе не разразилась эта буря столетия, залезаю на забор. Он довольно широкий, и я могу устоять на ногах без дополнительной опоры. — После тебя. Шепчу еле слышно, но точно знаю, что он слышит. Не могу даже предположить, как он отреагирует, но чувствую, что готов сделать это. Только представлю, как опустеет наша квартира с его уходом, как народ облачится в чёрный и, еле перебирая ногами, побредёт на кладбище, мне сразу становится нестрашно заглянуть вниз, хотя я всегда боялся высоты. Боялся этого грохота поездов и паутины из рельс. Но есть вещи, которых я боюсь куда больше. Слышу шорох и вижу, как ты ошарашенно глядишь на меня. Должно быть, я выгляжу уж слишком решительно, и ты всем своим взглядом будто показываешь, что веришь, что я готов сделать это. А я и не понимаю, что буквально манипулирую, давлю на больное. Тем не менее, ты не торопишься слезать. — Думаю, вам следует пройти лечение. Ты копируешь голос Доктора Коннора, такой серьёзный голос с нотками присущей Коннору раздражённости, и я невольно вспоминаю, как паршиво у тебя получались Голоса в средней школе. И в обычный день я бы несомненно рассмеялся, однако в обычный день ты не находишься на краю бездны с полной готовностью спрыгнуть, поэтому я просто гляжу вниз, гляжу на бесконечные шпалы и длинные рельсы, и совершенно случайно представляю в голове, как на невероятной скорости приближаюсь к смерти. Ладно, похоже, это будет не так легко, как я думал. Совершенно внезапно понимаю, что дрожу всем телом. Блять, неужели я боюсь? К этому ощущению прибавляется осознание, что у меня кружится голова. Ноги подкашиваются, и я даже не сразу соображаю, что ты уже давно далеко от обрыва и готовишься спрыгнуть на безопасный асфальт, а я, кажется, готов отправиться в лапы старухи с косой. Зажмуриваюсь и ощущаю невесомость. Я падаю. — Чёртов долбоёб! Слышу твои вопли и осознаю, что падал в другую сторону. Лежу на холодном асфальте и чувствую на себе твой вес. — У вас серьёзные проблемы, молодой человек. Ты так не вовремя говоришь этим Голосом Доктора Коннора, что это даже почти кажется уместным. И на этот раз я начинаю смеяться. Мне не верится, что ты живой. Что ты разговариваешь со мной, пусть и не своим голосом, но разговариваешь, твои губы двигаются, волосы спадают на глаза, твои руки удерживают меня за плечи и горят огнём жизни. Ты живой, и, чёрт, я так не верю этому, что не могу перестать смеяться. Блядский психопат. Не понимаю, в какой момент мой громкий, почти истерический смех перерастает в рыдание, и захлебываюсь я уже не хохотом, а слезами. Слишком много сегодня было слёз, и я совсем не могу понять, откуда они ещё берутся. Единственный свет, льющийся с фонарей, что освещают железнодорожные пути, еле добирается до наших лиц, и я вижу тебя словно в дымке. Твои призрачные глаза и бледность лица ещё больше выводят меня из внутреннего равновесия, и я почти ничего перед собой не вижу из-за застилающих глаза слёз. Провожу ладонями по твоей шее, цепляюсь руками за спину и прижимаю сильнее к себе. Не могу, совсем не могу успокоиться. Пытаюсь вдохнуть полной грудью и откидываю голову на тротуар, больно ударяясь затылком. Скрежет проходит по вискам, и череп вдруг становится невыносимо тяжёлым. Я всеми силами стараюсь подавить возможный обморок, ведь мне всё ещё нужно убедиться, что ты живой. Как мне понять, что это не тот свет и что мы с тобой всё ещё живы? — Эдс, тише. — На этот раз ты говоришь уже собственным голосом, и это даёт мне такое сильное облегчение, что на миг я утихаю. — Всё в порядке, Эдс. Ты целуешь меня с той же трепетностью и нежностью, с какой сделал это в прошлый раз. Многократно прижимаешься своими губами к моим, будто пытаясь привести в чувства. На какое-то мгновение зависаешь и приоткрываешь рот, ждешь, пока я сделаю тоже самое, после чего очень медленно проникаешь своим языком внутрь и сплетаешь его с моим. Это настолько чувственно и не пошло, что у меня совсем не хватает сил отстраниться, и я позволяю тебе практически бережно сминать мои губы и донельзя не хочу, чтобы ты прекращал. Но осознание, в следующую секунду стремительно влетающее в мою голову, настолько сильнее меня, что я всё-таки отрываюсь от тебя, поворачивая голову влево, и ты встречаешься губами с моей щекой. Я часто дышу, то ли от нехватки кислорода, то ли от внезапно накатившего и совсем необоснованного страха, и еле выговариваю, смаргивая с глаз слёзы: — Ты… ты собирался… — Нет, Эдс, не собирался, — Ричи прерывает мою мысль, словно предугадывая, что она могла сулить. — Твои записи… — невнятно бормочу я и, замечая его непонимающий взгляд, уточняю: — Коннор дал мне твои записи. — Этот болван совершенно не умеет делать свою работу, ты же знаешь. Я захотел поиздеваться над ним. Чёрт, Эдс, неужели ты думал, что я оставлю тебя здесь одного против всего мира? *** «Неужели ты думал, что я оставлю тебя здесь». «Неужели ты думал, что я оставлю». «Неужели». Звуки исчезающего в памяти голоса набатом бьются в сознании. Они растворяются в подсознательной дымке, тают в образах других лиц и мест. Мне трудно удерживать придуманное — сложно избавляться от воспоминаний, не выходящих из пустой черепной коробки, в которой, я чувствую, не осталось ни эмоций, ни ментальных сил. Я стою на мосту, в полной беспомощности взирая на догорающий закат. Настолько глухо внутри, что на бледном подобии лица, которое я увидел утром в сером зеркале, даже не образуются слёзные дорожки. Ветер скользит по искусанным губам, холодный поток ветра цепляется за лёгкую куртку. Мне не холодно. Если трупы не мёрзнут, то я, наверное, уже на последней стадии разложения. Стою здесь уже около двух часов. Жду неизвестно чего. Перебираю в голове различные повороты позавчерашних событий, произошедших и не произошедших, и в одни моменты мне становится так сложно выловить настоящее — мне кажется, что ты всё ещё где-то рядом. В пустых улицах или в безликих людях, за которых я цепляюсь потухшим взглядом каждый день. В одиночестве блеклых комнат нашей квартиры, в которой я не могу заснуть без тебя, а зловещие каменные плиты мыслей прихлопывают здравый рассудок. Ты где угодно, но не рядом. Как же так получается? Смотрю пустыми глазницами на умирающее солнце, хочу закричать в невидимую паутину лучей на небосклоне, но не могу даже разжать губ. Эта паутина — липкая, зловещая — только в моих мыслях, и она не дает мне выплеснуть наружу хотя бы малую часть своих мёртвых переживаний. Наверное, я жду подходящего момента. Вот только для чего — не знаю. Непрерывно перебираю в голове те простейшие случайности, которые могли произойти, но не произошли; они давятся друг другом, настолько их много. Столько мелочей и деталей, которые я упустил из виду. А что, если бы не упустил? Я не виню ни Коннора, ни тебя. Я виню себя. Я не успел. Я не смог приехать вовремя и спасти. Спасти тебя, спасти всё, что у нас было. Я должен был, но просто, блять, не смог. Опоздал ли я на час, на несколько минут или на один крошечный момент — теперь неважно. Тебя нет. А, по соответствию, нет и меня — есть ли тогда хоть какой-то смысл моих ебаных рассуждений? Тысячу раз, блять, нет. Даже не знаю, зачем я тут. Какой-то странный инстинкт, инстинкт возвращаться к началу бушует внутри меня, пытаясь пробиться сквозь грудную клетку, утратившую всё настоящее. Всё живое. Невозможно ведь испытать дикую агонию и выжить после нее — ты не смог. И я не смог. Я не думаю о тех невыносимых, ужасных мгновениях, когда моему взору открылся вид окровавленного железа рельс и сгнившего дерева шпал, просто не могу даже возобновить в памяти себя в тот момент, свои мысли и чувства. Всё настолько смазано, хотя разум упорно ухватывается за произошедшее, и только поэтому, наверное, я ещё не схожу с ума. Помню, что меня стошнило прямо на асфальт. Я долго не мог подняться с колен, пока не рассвело или пока кто-то не проехал мимо. В воспоминаниях прочно висит образ почти вывернутого на изнанку тела, а в носу — запах микрочастиц трупной кожи в воздухе, но я накладываю на эти образы другие — те, которые случились, но в то же время их не было. Заставляю себя поверить в то, что ты жив, ведь я же успел, я приехал вовремя, и ты остался в живых. Остался со мной. Мне хочется вернуться обратно. Вернуться туда, сквозь время, когда мы стояли здесь, точь-в-точь как стою сейчас я. Мы же были счастливы в тот момент? Я верю, что в последние минуты ты думал о том же. Мне хочется в это верить. Хочу разреветься, хочу упасть, забиться под грунт, но не могу пошевелить и пальцем. Не сдвигаюсь с места уже около двух часов. Даже не знаю, зачем я тут. Мне не холодно. Если трупы не мёрзнут, то я, наверное, уже на последней стадии разложения. Но я верю, что мы с тобой обязательно встретимся. Не обязательно сегодня, не обязательно завтра — когда-нибудь. В мечтах, в воспоминаниях. Во снах. А может, на том свете. Я знаю, что ты где-то там. Я найду тебя, найду среди миллионов трупных лиц, потому что один ты будешь жив. Если я могу оживить тебя в своих мыслях — значит смогу оживить наяву. Мы обязательно встретимся. Ты слышишь меня? Прости.