***
Люди не любят ограничений. Они всегда жаждят свободы, не осознавая, что за собственную свободу нужно платить ответственностью. И это неимоверно отталкивало. Поэтому, синдром разбитого стекла, которому дали столь поэтичное название пусанские ученые, народом был принят с двоякими чувствами. Сперва, все просто рвали и метали за то, что «Но ведь прогресс строится на конфликтах, на дискуссиях. Сама истина часто является порождением боли. А вы нас в этом ограничиваете. Вылечите это немедля!». Нежелание нести ответственность за привязанность другого человека вызвала невероятный бунт, который исчез так же быстро, как и появился. Со временем люди начали понимать, что эта болезнь была единственным способом удовлетворения своих иногда мерзких эгоистичных целей. Ибо чем больше доверие и привязанность, тем фатальнее может быть боль, которая в конечном итоге достанется не тому, кто должен был с самого начала её получить. Так сейчас и живут словно не своей жизнью, но которую точно также боятся потерять… Юнги никогда не понимал таких людей. Именно поэтому практическая каждая часть исхудалого, едва ли не белоснежного тела покрыта ссадинами и ранами, сквозь которые подобно крови, вытекала душа Мина, оставляя в организме горькое чувство пустоты. Оглядывая улицы утреннего Сеула, он не заметил светловолосую девушку, которая только заприметив его, рванула со всех ног к нему. — Юнги, постой! — ухватив его за тонкое запястье и развернув к себе, она глянула на него глазами, полными слез. — Что тебе нужно, Лиз? Мне казалось, что мы вчера всё решили, — Юнги кинул на девушку безразличный взгляд и продолжил путь. — Ты что, совсем не боишься того, что может с тобой случится? Я ведь люблю тебя, черт тебя дери! — Лиз крикнула, что было силы и уставилась на спину парня, которая больше не отдалялась. — Не боюсь. Уж лучше я завтра умру, чем проживу одну жизнь с той, с кем не стоило бы, — сказав это скорее себе, нежели девушке, Мин продолжил смотреть опустошенным взглядом на сеульские высотки, в попытках унять ноющую боль в правой щеке, по которой капельками скатывалась светлая кровь.***
Юнги знал, куда ему сейчас нужно. Нет, не в больницу, чтобы хоть как-нибудь прекратить кровотечение. И не в бар, дабы заполнить мысли хоть чем-то, помимо отвратительного чувства, границей между самобичевание и привычным безразличием… Ему нужно было домой. Просто войти в родную квартиру, взять на руки кота и весь вечер лежать, глядя в потолок и думать, что же будет дальше с его жизнью. Идеальный расклад. Но резкость хип-хопа с противоположной стороны улицы начала действовать на нервы, а кучка людей, смотрящих на что-то или кого-то, немало расжигали интерес. Перейдя улицу в состоянии полного неведенья, Юнги всё четче слышал бит дерзкой музыки, которая никогда не была в его вкусе и шуршание обуви об бетонную дорогу. Мин кое-как пролез сквозь группу девушек, которые восторженно кричали одно и то же. J-Hope. «Hope — это вроде как надежда, если не ошибаюсь». Если бы музыкант знал, что он там увидит, никогда бы в жизни не сделал этого. Но вот, он стоит с живыми глазами и смотрит на парня, плавность движений которого завораживает до безграничного трепета. Красные волосы разлетаются в стороны и солнце проходит сквозь них, превращая в дикое, неконтролируемое пламя. И Юнги боится. Боится, что это пламя сможет сжечь его дотла, а все те же движения развеют его прах над уже не таким мрачным Сеулом… Белая свободная футболка то и дело норовит слететь с незнакомца, и этому незнакомцу явно все равно, что окружающие стоят в пальто и прячут остывшие руки в громоздкие карманы. При очередном подъеме белой ткани, Мин видит то, что совсем не хотел бы видеть на пластичном теле этого танцора. Глубокая рана, которая начиналась с лопатки и проходила через всю спину к пояснице. Тут сердце пропустило один болезненный удар. Второй. Осознание того, что в этом мире, где уже всё держится на эгоизме одних и боязни других, он не один, кто хочет жить так, как ему вздумается. Но от этого сердце пропускает еще один удар. Ибо в случае чего, больно будет ему…***
— Парень, ты чего застыл? С тобой все хорошо? — если бы Юнги спросили в этот момент, видел ли он чудо, он бы сказал, что да. Потому что красноволосого парня с невероятно солнечной улыбкой нельзя назвать по-другому. — Что? — Мин только сейчас заметил, что все, кто как и он, завороженно смотрели на танец, куда-то исчезли. И от мысли, что он единственный остался до самого конца больно сжимали виски. — Неужели настолько танець понравился? Если да, то поверь, это еще было не в полную силу, — танцор наклонился немного к опешившему Юнги и искренне засмеялся. Самому Юнги это показалось настолько уникальным, что на его хмуром, будто фарфоровом лицо расцвела едва уловимая улыбка. — Было весьма неплохо. Я просто впервые в своей жизни вижу хип-хоп в его живом исполнении, — как-бы сильно парень не пытался казаться уверенным и безразличный, но чувства неловкости качественно подавляли все попытки. — Шутишь? Чем же ты занимаешься, если ни разу не видел ничего подобного? — шокированный взгляд многотонным грузом лег на плечи Мина. А тот даже не знал, что ответить. — Музыкант в прошлом. Считай всю свою жизнь посвятил игре на фортепиано… Мин Юнги, — он протянул вперед трясущуюся руку. — Может, слышал когда-нибудь? — Слышал, поверь, и не раз. Моя мать ходила однажды на твой концерт в Дэгу. Весь месяц проела мне мозг тем, почему я у неё не такой талантливый как ты. Раз ты представился, то и мне стоило бы. Чон Хосок, — произнес новоиспеченный знакомый и принялся пожимать руку смущенного парня. -Если ты не против, я был бы безумно рад, если бы мы немного посидели в одной кофейне здесь неподалеку. Ты как? На это Юнги лишь утвердительно кивнул.***
Всё в нашей жизни связано красной нитью судьбы. Ты все ждешь, когда наконец-то появится тот человек, который переплетет эти нити в тугой узел вашего крепкого, практически вечного союза. Но иногда бывает ощущение, что один конец нити во всю оборачивается вокруг твоей шеи, в то время, как твой истинный, держась за другой конец, вкладывает все силы, дабы просто задушить тебя. Задушить твоей собственной надеждой на счастье… Точно так же чувствует себя Юнги, когда Хосок приводит его в единственный укромный уголок, на данный момент известный Мину. Когда надевает просторный фартук нежно коричневого цвета и без всяких вопросов приносит мятный латте. Когда садится слишком близко и разговаривает с ним, словно знает не один год… И все это бьет Юнги с каждым днем всё больше. Вроде и шрамы не так болят, тонкие пальцы уже не с таким ужасом прикасаются к белым и черным струнам души, и не так хочется выблевать свою сущность наружу, чтобы жить было чуточку легче. Проходит месяц и Юнги позволяет Хосоку увидеть свою игру. Раньше, это было ради чего угодно-восторженные восклицания публики, деньги, признания. Просто ради самого себя. Сейчас же Мин хочет видеть только одно — как Чон танцует под его музыку. Большего ему и не нужно. — Ну что хён, готов? — Хосок немного припрыгивая на ходу, направился к другу, который усердно разбирал ноты. Его студия была уже как пол года брошенной. Именно тогда Юнги понял, что всё, он уже и так пожил достаточно своей жизнью. И все, что ему остается — быть таким же, как и все. Жить ради чего-то едва уловимого, непонятного просто потому что боишься боли… Но Мин даже в сложных ситуациях оставался собой, за что не раз расплачивался. — Да, нужно только немного размяться. Советую тебе заняться тем же, — Хосок на это заявление лишь кивнул и направился в другую сторону комнаты. Звучат первые аккорды. Не верится, что это действительно его песня. Столько замечательных слов о любви и от человека, который эту любовь только и мог уничтожать. Иронично и Юнги это знал. Хосок в стороне что-то неразборчиво мычал, пока до пианиста не долетели слова «Я хотел быть теплой волной, но почему я не знал, что ты этот океан?». Последнюю строчку Чон пропел находясь максимально близко, отчего щеки старшего покрылись легким румянцем. — Это одна из моих любимых песен. Рад, что смогу под неё станцевать. Спасибо тебе огромное, Юнги-хён, — парень улыбнулся так же ярко, как всегда улыбался своему другу — с некими искрами благодарности и трепетных чувств к всегда угрюмому старшему, — Только можно попросить об одолжении? — Смотря, что ты хочешь, — Мин состроил хитрую моську дабы смутить младшего. И у него здорово получилось. — Хён, сними перчатки. Они мне конечно нравятся, добавляют загадочности твоему образу и всё такое, но….Я хочу своими глазами увидеть, как твои пальцы будут двигаться по этому инструменту, — в такие моменты, Юнги слишком явно осознавал, за что именно он влюбился в Хосока. Это не только легкомысленный дурачок и заводила любой компании. Он способен поразить своей честностью, добротой и трепетом к многим вещам. Особенно в соотношении Юнги и его игры. Для Чона это имело слишком большое значение — ведь именно во время игры Мин раскрывался перед другом, обнажал давно спрятанные под тоннами негатива чувства… Поэтому сейчас танцор будет настойчив как никогда. Он слишком сильно хочет почувствовать, какие руки наощупь. Провести худыми, тонкими пальцами по каждой вене и сказать, как же повезло музыке, что у неё есть такой пианист. — Это даже не обсуждается, Хоби, — блондин не поднимает взгляд на стоящего рядом друга и дальше продолжает рассматривать черные перчатки. — Ах так! — Хосок деловито поставил руки в бок и принялся прожигать старшего взглядом. Не получилось. Тогда, абсолютно отчаявшись, он поднял с кресла практически невесомого для него Юнги и принялся щекотать. Хобби были знакомы многие слабости друга, кроме той, что прямо сейчас находилсь слишком рядом. Сколько бы Чон не щекотал, блондин никак не поддавался, поэтому он схватил его за руки и что есть силы сорвал перчатки. От долгого противостояния, младший на секунду прикрыл глаза, а открыв их, сразу же пожалел…***
Хосок не помнит вообще ничего с того вечера. Не помнит как посмотрел на руки едва ли не самого дорогого человека в своей жизни и осознал, что там ни одного живого места для его прикосновений. Когда глянул на лежащего под ним Юнги, с настолько пустым взглядом, что Чон всё еще хочет плакать от грызущей пустоты. И от едва слышного «уходи»… Всё это теряется само собой когда бежишь по осеннему Сеулу в одной футболке, умоляя дождь вместе с каплями забрать свои слёзы, свой гнев, свою боль. Дома не находится ничего лучше теплого пледа и неоткрытой бутылки брэнди, которая блуждает по глотке, подобно сломленной душе, которая стремительно катится ко дну. Как и сам Чон. Юнги не хочет показать себя слабым, даже после того, как Хосок ушел. Но ноги подкашиваются, а со рта от резкой боли выходят комки крови, от чего тошно становится еще больше. Почему не объяснил, почему не сказал, почему не остановил? Потому что трус. Упрекал людей за их объяснимую боязнь смерти, а сам боялся, что если проявить слабость перед Хосоком, умрет в его глазах так же быстро, как и его красная нить задушит в петле из счастливых воспоминаний. Мысль прийти к Хосоку домой кажется в раз сто хуже, нежели физическое состояние Юнги. Всё лицо покрыто мелкими царапинами, на шее огромный синяк, по рукам как-будто лезвием провели. Он должен ему все рассказать. Как любит, как боится потерять, как всё еще видит в нем свое спасение. Дверь уютной квартиры в которой Мин был не раз, открывается не сразу, и то под непонятный бубнёж и шарканье мягких тапочек по паркету. Скрип становится единственным напоминанием того, что всё происходящее не сон, ибо вид Хосока напоминает кошмар. Хосок пьян и подавлен, не ждет никаких объяснений и тащит всё еще испуганного Юнги в квартиру, где прижимает у ближайшей стены. — Чем я перед тобой завинил? Почему? Почему ты даже не пытался оправдаться! — Чон смотрит на старшего пьяно и размыто, словно сам не верит собственным словам и глазам — Оправдаться за что, Хоби? — Юнги попытался потрясти друга за плечи. За что его еще сильнее вжали в стенку. — За то, что делал больно стольким людям. За то, что скрывал всё это от меня. Теперь меня эти сраные перчатки бесят еще больше, — одна за другой слёзы скатывались по смугловатым щекам, и Мин не знал, что ему делать. За что он делал больно, всем тем людям? Он ведь просто хотел быть счастливым… И всё. — Я боялся, что если ты узнаешь половину из того, что я скрывал, ты меня возненавидишь. За трусость, за эгоизм, за всё. Я не хочу тебя терять. Я слишком многое потерял в своей жизни, чтобы терять свою единственную любовь и спасение. Хосок опешившим взглядом посмотрел на Юнги и не мог вымолвить и слова. Просто наклонился ближе к лицу старшего, разглядывая царапины на его измучанном, бледном до жути лице. Легко целуя каждую из них, он желал чтобы они исчезли. Раз и навсегда. Схватив маленькие и легкие руки, он желал, чтобы они создавали лишь прекрасные вещи. Накрыв его губы своими он желал, чтобы из этих губ никогда не вылетали слова о слабостях, ненависти Юнги к себе. Хотел, чтобы этот комок, который дарил ему счастье, тоже был счастлив. И Хосок сделает. Он обязательно вылечит все его шрамы…