В пустоте

      В доме на озере время замерло.       Остановились массивные часы в гостиной, осталась открытой книга на столе в гостиной, завяли розы в спальне, и их лепестки осыпались на пол.       Эрик бродил по дому, словно настоящий призрак. Его шаги заставляли пыль в углах взлетать и оседать, отдавались гулким эхом и, кроме его дыхания, были единственным звуком в опустевшем доме.       Эрик не мог играть.       Без нее музыка не складывалась в единую волну, когда-то давно уносившую его в бесконечность и делавшую его мир особенным и незабываемым. Он помнил это ощущение, когда каждая комбинация звуков была единственно правильной, когда он мог создавать свою музыку из любого пустяка... Да, Эрик раньше мог творить: легко, играючи, так, словно бы не было ничего проще и изящнее, чем дышать музыкой.       Ценил ли он это тогда? Понимал, насколько редкий его дар, насколько он особенный?       Эрик постепенно умирал в тишине подземелий.       Кристина уехала уже седьмой месяц назад, но ему все еще казалось, что она рядом. Он по привычке окликал ее утром, интересуясь, хорошо ли она спала. Сидя в кресле с книгой, он зачитывал отдельные строки.       Ему отвечала мертвая тишина.       Эрик чувствовал, что сходит с ума: в тишине ему начинало казаться, что она отвечает внутри его головы, но он понимал, что все это ложь.       Истина же была проста.       Он бесконечно одинок. Она может не вернуться. Она наверняка соврала ему, когда написала в записке, что едет с матушкой Валериус к морю, пока лето. Почему она не взяла его? Почему не попрощалась лично?       Он помнил, как проснулся один первый раз за пять лет. Первый раз его милая Кристина не обнимала его во сне. В воздухе не было аромата кофе, сваренного для него. Никто не напевал на кухне.       Он был один.       Если бы не перечитанная миллион раз записка, если бы не ее вещи, лежащие так, как она их оставила, он подумал бы, что выдумал ее в попытке обрести счастье.       Иногда Эрику казалось, что он сам все это оставил.       Он почти не выходил на улицу. Сначала пытался гулять, как делал это с ней, но быстро вновь увидел, как смотрят на него люди. Эрик начал опять бояться солнца.       Он не наводил о ней справки в Опере. Почти ничего не покупал из еды и, должно быть, чудовищно отощал. Желания покончить с собой не было: не было вообще никаких желаний.       Он вспоминал их жизнь: ровную, спокойную... Они почти перестали выяснять отношения спустя полтора года. Кристина стала не просто женой — нет, она была ангелом. Они путешествовали каждое лето: в Перрос-Гирек, в Лондон, в Женеву... Эрик стал совсем другим рядом с нею, и ее забота сделала из него почти нормального человека, переставшего вздрагивать при обращенном на него взгляде и научившегося даже продавать свою музыку.       Он отпускал ее видеться с подругами и матушкой Валериус, и он давно не следил за тем, куда она уходит и зачем. Она всегда возвращалась.       Только не теперь.       Как-то раз, когда он долго не мог уснуть, ему почудилось, что она здесь. Будто бы она вновь обняла его, погладила по голове, поцеловала... Но он знал, что это был сон: видение исчезло на следующий же день.       Эрик не знал, что могло случиться, и он не решался ее искать. О матушке Валериус новые хозяева квартиры ничего не слышали, а саму квартиру им продал какой-то мужчина месяц назад, но мужчины Эрик по данным ему сведениям не нашел.       Несмотря на страх, неделю спустя он все же заглянул в бухгалтерские отчеты, но фамилии Дае не нашел, а более старые куда-то пропали: в Опере опять сменилось руководство.       Он окончательно утвердился в мысли, что, должно быть, выдумал ее.       Эрик смирился спустя девять месяцев.       Он собрал все ее вещи по дому и запер их в ее спальне вместе со всей музыкой. В его доме больше не было места творчеству и любви.       Он навестил перса, надеясь вытащить его в свою авантюру, но тот сослался на больные ноги и плохое здоровье, и Эрик отказался от этой идеи. Такой компаньон был ему не нужен.       Он поехал в Перрос-Гирек один.       Городок мало изменился со времен их последнего визита, но каждая стена старых домов, каждый камень у моря помнил ее...       В тот же день Эрик уехал в Трегастель, находившийся также на побережье. В этом городе он был чужим, и город был ему чужд.       Гостиница была отвратительна, каменистый берег — восхитителен, а морской воздух — отрезвляюще свеж.       Эрик плакал.       Его рыдания звучали на побережье каждый апрельский день. Было холодно, маска замерзала и натирала кожу, но так было легче.       Так он не вспоминал Рождество без нее: холодного, темного, печального. Он лег спать голодным, моля небо о чуде. Он просил лишь одного подарка — ее на пороге его комнаты. Тогда он не плакал, хоть утром все и было так же серо и одиноко.       Так он не вспоминал молчащего пианино в его комнате и пустующей скамеечки для его жены.       Он плакал каждый день, и вместе с этими слезами из его сердца уходили острые иглы боли.       Он не знал, зачем живет. Ему казалось, что все кончено, но умирать не хотелось.       Вообще ничего не хотелось.       До того дня, когда он вновь ее увидел.       По тропинке вверх шла женщина во вдовьем наряде: бледная, лицо закрыто вуалью, волосы под шляпкой, но...       Он узнал ее сразу же.       По походке. По движению руки в такт ходьбе. По тому, как она отвернулась и бросилась бежать.       — Кристина! — крикнул он ей, стремясь перекричать ледяной ветер. Эрику в тот момент все было безразлично: почему и зачем она здесь. Он хотел лишь одного: чтобы это видение оставалось перед его глазами как можно дольше.       Она бежала быстро, но он настиг ее.       — Господи, это вы! — произнес он, когда она упала ему на руки, теряя сознание.       Почти год разлуки не пощадил ее: бледная, с темными кругами вокруг глаз, дышащая так тяжело и надрывно от бега. Но все же это была она: золотистый локон упал ей на лоб, когда он сел на камень, держа ее на руках.       — Кристина, Кристина... — он целовал ее руки, прижимая к себе.       От этого или же от ослабленного корсета, она очнулась.       — Я брежу... — прошептала она, утыкаясь лбом ему в плечо, — о боже, я брежу! Эрик, Эрик...       Она смотрела на него с той нежностью, которую видел иногда во снах Эрик и о которой он мечтал все это время.       — Зачем вы тут? Зачем... — Эрик смотрел на нее и не мог сдержать слез. Она так похудела, как будто бы перенесла тяжелую болезнь.       — Я... я... — она вдруг заплакала, обвивая его шею руками. — Как вы нашли меня? Зачем? Я так боялась возвращаться, я думала, вы не простите меня, думала, вы убьете меня за это... я боялась, что найду вас мертвым, я так боялась, всего боялась... я написала бы вам, но куда...       — Но зачем, зачем вы уехали? — он почувствовал, что не может злиться на нее. Эрик вдруг осознал, что вся злоба осталась там, в прошлом, а ему уже все равно. Он выслушает любую страшную правду, только бы она еще минуту побыла с ним...       Спустя полчаса распросов Эрик выудил из нее следующее.       Кристина ждала ребенка, но она ужасно боялась сказать ему правду, потому что не знала, будет ли он красив. Ее врач посоветовал ей уехать к морю вместе с матушкой Валериус, что они и сделали, выдав Кристину за вдову. В Перросе бедная старушка умерла, и Кристина переехала в Трегастель. Квартиру она продала через племянника матушки Валериус и с его согласия, а сама снимала домик на некоторые сбережения, утаиваемые от Эрика.       — Она прожила лишь день: беленькая-беленькая... такая красивая девочка, совсем как кукла. Она была похожа на вашу музыку: совершенная, но хрупкая...       — Моей музыки больше нет. Ничего нет в том мире, где нет вас...       — Как и Мари. Ее тоже больше нет... — на этих словах голос Кристины ушел в сипение, и она прижалась к Эрику с испугом ребенка. Он молча гладил ее по спине.       Оставалось только разочарование и тупая боль от ее недоверия.       У него могла бы быть дочь.       Его жена на его руках молила о прощении, а он не мог ей ничем помочь.       Позже, в тот вечер, когда они лежали в объятиях друг друга, Эрик думал о ее словах.       У Кристины больше не будет детей.       Они упустили этот шанс. Он никогда не подержит ребенка на руках. Никогда не увидит, как он растет и хорошеет. Ее ребенок — как его музыка. Мираж, сон, греза... Все это нереально. Всего этого больше нет.       Ребенок, музыка, жена...       На мгновение Эрику показалось, что все это — лишь сон, что он вот-вот проснется один в пустой комнате, но он упрямо сжал плечи жены.       Довольно пустоты.       Если это и сон, он больше не хочет открывать глаза.