Вопросы пола

- Я стоял на незнакомой улице, и негде было посмотреть номер дома. Хуже того, я не знал, пойти мне вверх по улице или вниз: и тут я понял, что у нее не было – ни верха, ни низа. Она обматывалась вокруг меня, как скверный шарф, рождественский подарок от дальних родственников, который обычно в руки берут всего один раз: когда достают из коробки. Я рассказывал тебе, что, когда был ребенком, никогда не распаковывал подарки? Как только снимаешь обертку, подарок становится просто вещью. Я копил осколки праздника и надеялся однажды собрать из них что-то целое. Отец считал меня неблагодарным. Он был слишком хорошо воспитан, чтобы сказать мне это сразу, и я обижал его много лет, прежде чем узнал об этом. Когда узнал – мне, по большому счету, было плевать. Он слегка упустил момент. Скотт лежит на ковре, а его пиджак висит на двери, и дверь открыта, и Эрнесту почему-то беспокойно: как будто они заняты здесь чем-то нехорошим. Эрнест по-прежнему сидит за пишущей машинкой, и поворачиваться к Скотту неудобно, но он не пересаживается. Еще пять минут, еще десять, и эта галиматья закончится, и он уйдет, - так говорит себе Эрнест, хотя давно понятно, что надежды эти бесплодны. Скотт принес с собой вино. Он держит бутылку так же, как держал ее пять лет назад: когда Эрнест научил его пить из горла, и у Скотта от радостного волнения слегка краснели щеки. - Твой сон. Либо рассказывай о нем, либо сворачивайся совсем: и лучше сворачивайся. Он уже потерял час, и потеряет все два, и день, скорее всего, тоже будет потерян, и они оба отлично знают, что вот из таких-то потерянных дней и складывается одно большое ничего – там, где мог бы быть отличный роман. Или отличный писатель. Или даже Хемингуэй. Или Фицджеральд. - Сейчас ты скажешь, что сны рассказывают только женщины. - Сны рассказывают только бабы – и наплевать, какого они пола. - Я бы не сказал, что ты эксперт в вопросах пола. - Я бы не сказал, что тебе стоит меня просвещать. Скотт долго встает на ноги, загребает пятками по ковру. Он неуклюж, как сонный ребенок, и злиться на него тяжело, но Эрнест научился. Вот сейчас вино прольется. Проливается. Скотт ловит бутылку. Проще поймать рыбу голыми руками. - Тебя всегда кто-то просвещает. Скотт отряхивает брюки, и здесь нет кафедры, но ему по-прежнему всегда удается за кафедру встать: чтобы вещать с достоинством. - Ты как нищий с протянутой рукой: пристаешь к настоящим нищим, и пьяницам, и бродягам, и всяким там вопросам пола, и просишь – бога ради, просветите бедного писателя, у него нет своих историй, чтобы рассказать. Сейчас он кажется почти трезвым, и чувство такое, как будто Эрнест встретил давнего знакомого. Лицо стерлось в памяти, и нет больше у них двоих никакой истории, но где-то между растерянностью и неловкостью проскальзывает тепло. Оно приходит и тут же тает. Остается смутное сожаление, и Эрнест думает – думает всерьез – что так давно не видел своего доброго друга Ф. Скотта Фицджеральда, и скучает, и очень хотел бы его повидать: как он там? В память об Ф. Скотте Фицджеральде, этому человеку Эрнест отвечает мягче, чем хотел. - То ли ты сегодня кусаешься больше обычного, то ли просто нашел новое место, чтобы вцепиться. А ведь точно: ты никогда прежде не говорил, что я плохой писатель. Помнится, со Скоттом он был мягок, как ни с кем. Помнится, Эрнест даже не чувствовал себя униженным, когда для него старался. - Я и сейчас этого не говорил. Я сказал, что тебе нужны чужие бредни, потому что собственными ты сюжет не подпираешь: они все достаются мне. - И на чьи же бредни жалуется Скотти? - В том, чтобы меня задеть, мало радости: случается часто, выходит легко, не несет за собой ничего путного. - О чем был твой сон? - И все-таки: почему абсолютно все в последнее время обсуждают вопросы пола? И главное, почему мы с тобой обсуждаем то, что обсуждают все? Скотти меряет шагами комнату, а выглядит так, как будто хочет сбежать. Его легкий тон Эрнест ненавидит, его попытки казаться веселым и светским – презирает, и почему он должен торчать здесь, с этим кретином, когда мог бы говорить со Скоттом, в каком-нибудь хорошем месте. В хорошее время. - Потому, что ты начал. О чем был сон, Скотт? - Мисс Стайн обсуждает вопросы пола: деликатно и почти украдкой, вот так корректно пытаются намекнуть, что у тебя расстегнута ширинка. Но это бог с ним. - Твой сон. - Салли обсуждает вопросы пола: стоит увернуться от Гертруды. Почему бы им не поговорить об этом друг с другом – и почему они совсем не благодарны за то, что я не ставлю их: под подобный вопрос? - Скотт. С утра понятно, что что-то будет, и это что-то не нравится Эрнесту совсем, и уже давно не важно, что варится у Скотта в котелке, Эрнест под дулом пистолета не полезет туда ложкой. - Жан хочет обсудить вопросы пола. Даже Зельда хочет, жаль ты этого не слышал: ловко бы поймал ее на слове. Ее так несло, что я почти начал тебе верить: эта девушка сходит с ума, я бы даже сказал не «сходит», а «бежит бегом». Правда, та голова, которая говорила, была сумасшедшей еще до нашей с ней встречи, и я обычно разговаривал с другой: но та, другая, больше не хочет говорить со мной, так что что ж тут поделаешь. Что-то случилось с ним: кроме того, что с ним обычно случается. Что-то случилось с ним по пути сюда или прошлым вечером, и Эрнест старается думать о том, что Скотт мешает ему работать. Очень не хочется думать, что Эрнест знает, о чем речь. Очень не хочется, чтобы с ним случилось то же самое, что со Скоттом. - Либо ты заткнешься, либо я возьму вон тот кувшин и опрокину тебе на макушку. Ты перегрелся или пьян. - Я не виню ее: мало какая голова беседует со мной теперь. Они все заняты тем, что беседуют через мою голову – о вопросах моего пола. Эрнест хочет быть подальше отсюда: но чтобы уйти подальше – нужно признать, что ты там, где ты есть, и признаваться не хочется страшно. Эрнест хочет, чтобы он замолчал, потому что отлично знает, что Скотти скажет теперь: не важно, какими словами, не важно, в каком духе и с какими подробностями, потому что вот уже месяц, если не год, и вот уже год, если не все пять, есть всего один вопрос, вокруг которого они ходят на цыпочках, и он мало связан с вопросами пола, но объяснить это не так просто. - Буквально сегодня утром я слышал краем уха. Какой-то сукин сын – я бы вспомнил, как его зовут, но у таких людей не бывает имен, - расспрашивал другого: что можно получить с Хемингуэя? Хемингуэй кругом хорош, спорить с этим не приходится, и даже кто-то говорил, что он блистательный писатель. Я было успокоился: к людям, которые обсасывают Хемингуэя, я на язык уже не помещаюсь. Что можно получить с Хемингуэя, спрашивал этот подонок, потому что точно был уверен, что что-нибудь с Хемингуэя получить удастся. - Скотт, тебе бы лучше замолчать. Эрнест встает, но Скотта он не пугает, никогда не пугал, и Скотт улыбается – всего секунду – той улыбкой, какой улыбался ему раньше, и хочется кричать на него, потому, что Эрнест боится с ним встречаться, Эрнест боится вскрывать его письма, и заговаривать с ним, и очень хотел бы, чтобы Скотт забыл его адрес, и пора сменить город, чтоб не встречать его на улице. Эрнест боится его, хотя должно быть ровно наоборот. Эрнест по-прежнему пьет с ним, и ссорится насчет Бальзака и Гюго, и ведет долгие, бессмысленные споры, и если хочет рассказать о чем-то важном, о чем-то, что занимает голову с утра и вышибает прочь другие мысли, Эрнест идет к нему, но он боится. Ведь этот человек каждый день, каждый раз, каждым словом убивает его доброго друга Скотта, который когда-то улыбался – вот такой улыбкой. Этот человек говорит: - Нет, возражал ему его товарищ, ни в коем разе. Ничего такого с Хемингуэя не стребуешь. И все это сплетни, и правда, что он великий писатель, но вовсе не правда, что он подвержен такому мерзкому пороку. Он убивает Скотта, и убивает Эрнеста, и убивает их обоих, и вот он стоит, и солнце течет сквозь него, и как же так получилось, что катастрофа случилась тихо, и мягко, и скрытно, и даже когда целый взвод убивают во сне, остаются трупы солдат и потухший костер, но здесь не осталось ни доказательств, ни напоминаний. Только однажды они проснулись и поняли, что война проиграна. Этот человек продолжает: - Нет, говорил этот джентльмен, не разумно делать поспешные выводы. То, что мистер Хемингуэй позволяет Эф. Скотту Фицджеральду после второй бутылки виски сыграть на его флейте, вовсе ничего не значит. Что это говорит о Хемингуэе? Ничего ровным счетом. Ему больно: агония мучительная, не проходящая и неумолимая, и его голос слегка подрагивает, и очевидно, что ему нужна помощь, но Эрнест не хочет ему помогать, потому что не хочет знать, что именно заставляет его страдать. - Ты зачем-то пришел? - Как ты думаешь, как бы это было? - Тебе пора остановиться. - Так останови меня. Никто из них не трогался с места, но кажется, что Скотт стоит ближе, чем раньше, и Эрнест не помнит, когда в последний раз удавалось вот так всмотреться в его лицо. Когда оно было таким настоящим, и открытым, и подробным, и Скотти, в любой другой день, в любом другом положении, я держал бы тебя двумя руками, только бы ты остался здесь. - Швырни меня с лестницы, или дай мне хороший хук в челюсть, или возьми ружье с каминной полки и застрели меня. - Плохая шутка. Скотт едва-едва пожимает плечами, и пока он говорит – расстегивает жилет. - Так много людей уверено в том, что это правда, - у меня язык не повернется сказать, что это ложь. У него остановившиеся, мокрые глаза алкоголика, и слезы легко текут по щекам, но в нем сейчас так много извиняющейся, нежной доброты, и мудрости, и отчаянья, и его прощальная улыбка – всегда прощальная, - ничуть не изменилась, и Скотти тот же, что пять лет назад, только его слегка запачкало и немного вымочило, но это поправимо. - Ты однажды велел мне писать истории так, чтобы вымысел был предсказанием. Ты сказал, это единственный способ писать: по-настоящему. Скотти тот же: каким был, прежде чем исчезнуть. И в эту секунду кажется, что Эрнест даже может вспомнить день, когда его потерял. Кажется, что такой день – один, конкретный, - действительно существует, и есть точка на карте, в которую можно вернуться, и Эрнест хочет попросить прощения: потому что впервые за долгое, долгое брожение в грязи и пустоте и недомолвках и злости это снова имеет смысл. - Легко советовать, как писать. Люди любят советовать. Скотт делает шаг вперед. Мнется на месте: не долго. Ему трудно решиться. Кто будет его судить? - Кто сказал, что это не предсказание? А может быть, это уже происходит, просто мы не знаем? Такая хорошая история так хорошо расходится – а ты говоришь мне, чтоб я ее забросил. Скотт сдергивает с шеи галстук, и это конец, конец всему, сигнал дан, выпустили быков, уберите с улицы ребенка. Ничего уже не будет, как прежде: если что-то будет вообще. В то же время, его движение, его вздернутый подбородок и открытое горло, ворот его рубашки, все выглядит таким знакомым, как будто Эрнест видел это уже тысячу раз. Он был готов. Разве это значит, что Скотт прав? Разве не значит? - Зачем ты пришел? Скотт берет его за руку, и галстук скользит через ладонь Эрнеста, и это похоже на поцелуй – и на обидную насмешку, и лучше бы это была насмешка, чем поцелуй, и Скотт держит его руку своими двумя. - Возьми меня. Возьми меня, как женщину, в постели, в которой спишь со своей женой. Возьми меня так, как они говорят. Скотт неловко прижимается к нему, и не знает, с какой стороны взяться, и кладет его руки себе на плечи, и Эрнест боится шевельнуться: потому что разрушить Скотта сейчас раз плюнуть – он уже почти разрушен. - Если в это так легко поверить – почему бы этому не случиться? Его пальцы путаются у Эрнеста в волосах, и Скотт гладит его по щекам, и прикосновение совсем чужое, и поэтому никак не удается унять любопытство. - Я хочу знать, как это. Я хочу, чтобы ты положил руку мне на затылок: как поступает хороший отец с хорошим сыном, когда они стоят вдвоем и смотрят на прекрасный светлый мир, и один хочет показать другому, как сильно он им гордится, но не находит слов. Скотт целует его в губы, но это не похоже на поцелуй. Он понарошковый, нелепый, и мысль о том, что все – между ними – будет понарошковым и нелепым, успокаивает. Если это не на самом деле, бояться нечего. - Я так горжусь тобой. Хватит того, чтобы ты был мной доволен. Ты мог бы похвалить меня? «Милый Скотти». Скотт сует руку ему в пах, и сосредоточенно хмурится, и ему кажется, что у него не получается, и слава богу. Эрнест пытается отстраниться, увернуться, отпихнуть его руку, но теперь его ладонь ложится правильно, и он застенчиво, тихо улыбается, и он шепчет: - «Вот так – хорошо, а вот так – еще лучше». Он смотрит Эрнесту в глаза с такой жалкой, упорной, бесстыдной мольбой – и вкладывает ему в рот слова, одно за другим, в надежде, что этими словами Эрнест в него плюнет. - «Молодец». «Умница». Его покорный и горький, просящий взгляд, его рука, которая движется теперь настойчиво и отчаянно, и то, что сердце стучится сильнее, а воздух становится липким, и то, что Эрнесту кажется мало, когда Скотт снова прижимается ртом к его губам – и целует, как девчонки целуют кукол, сильно и звонко. Это невыносимо, и Эрнест толкает его – по-настоящему, чтобы наверняка, и Скотт летит назад, врезается в кресло, подлокотник бьет ему под коленки. - Ты вконец рехнулся! Скотт теперь лежит. Ноги – на одном подлокотнике, шея – на другом, голова запрокинута, и он расстегивает рубашку. Он выглядит обессиленным: на самом деле, не как в те моменты, когда упивался в хлам и его подкашивало. Он больше не говорит с Эрнестом: слова оседают вокруг него самого. Это хорошо. Так к нему проще подойти. - Я хочу, чтобы ты смотрел на меня, как будто я одна из твоих вещей. Хочу, чтобы ты не слушал, когда я говорю, чтобы ты не замечал, когда я к тебе притрагиваюсь. Хочу, чтобы ты сделал меня своей частью. Он закутывает себя в слова, и когда Эрнест садится на корточки у кресла, Скотт смотрит на него беспомощно и виновато. - Я хочу, чтобы ты привык ко мне, и презирал меня: самую малость, и нуждался во мне, и тянулся ко мне во сне, и не смотрел бы в мою сторону, потому что и так знал бы наверняка: я всегда – на твоей стороне. Эрнест берет его за горло, и Скотт аккуратно вытягивает шею, чтобы ему было удобнее. Он разбит, и заброшен, и лежит вот здесь тремя кусками, и Эрнест знает, что Скотт верит – сегодня: хуже уже не будет. Скотт верит, что им нечего терять. В его последней, истерической попытке их сберечь больше безумия, чем мужества, но мужество в ней есть, и Эрнесту жаль, что он не нашел того же в себе. Скотт целует его указательный палец, и вот этот поцелуй уже не кукольный, не понарошковый: это Скотт, сколько его есть. Эрнест спрашивает его: - А что будешь делать, если я соглашусь? - Все, что ты скажешь. Это так просто и так безрассудно искренне, что Скотт добавляет еще пару лишних слов: чтобы спрятаться. - Вот моя рука – бери ее, и я пойду туда, куда ты меня отведешь. Но его руку Эрнест не берет. Эрнест целует его рот, зло, и веско, и глубоко, и держит его голову, чтобы Скотт не мог отвертеться, но предупреждение не удается, потому что Скотт целует его в ответ, и Эрнест наваливается на него, и сжимает до тех пор, пока Скотт не прекращает трепыхаться и дергаться, и их тела сплетаются, и нужно нести его на кровать, пока им обоим хватает смелости, и дверь по-прежнему открыта – но теперь вроде бы и плевать: все идет своим чередом.