History is made at night

Он опрокидывает его на постель, и Скотт падает. Падает легко, падает метко. Падает удобно: так, чтоб ботинки остались на полу, а голова не ударилась о стенку или изголовье. Он сдается быстро и без потерь, его покорность продуманна и расчетлива. Он поворачивает голову – мученически, медленно, его глаза закрыты, сочный красный ирландский рот расслаблен, и ладонь скользит по груди. Он собирает рубашку в горсть, театрально сжимает пальцы и тянет за ворот, пока не отлетает верхняя пуговица. Он так искренне не искренен, так потрясающе вульгарен – в своей манере предлагаться, и Эрнест так устал от него, так раздражен, так взбешен, что отказаться невозможно. Его тело течет через Эрнеста, проливается сквозь его руки. Скотт повсюду, и Эрнест погружается глубже, а он делает вид, что сдается, и проглатывает его, и Эрнест знает, что выбраться не удастся. Скотт гибкий, мягкий, как женщина: не потому, что много мяса, а потому, что тело уступает там, где требует тело мужчины. Ни острых углов, ни выставленных коленей или локтей, незачем напрягать мускулы, нечего защищать, нападать не на кого. Мужчину нельзя вот так получить. Мужчина так не отдается. Губы Скотта – податливые и нежные, и его фальшивая доброта кажется извращенной. Он подтягивается повыше, тяжело, упрямо дышит, его узкие бедра толкаются в сторону – нелепо, длинные ноги запутались в одеяле. Неловкое, бесцельное, настойчивое движение охватывает его целиком, и, внезапно, Эрнест видит его красивым. Потрясающе красивым: вот здесь, на сбившейся простыне, в грошовом номере над баром, на узкой койке. Они незнакомы. Его лицо – неузнаваемо. Этот образ не тронут их историей, его любовью или злостью, ничего от безразмерного, оглушительного, невыносимого Скотта сюда не просачивается, и у Эрнеста перехватывает дыхание. Легкая кудряшка – сухая, хотя волосы у Скотта влажные от пота, - падает на лоб. И Эрнест запускает обе руки – в этот образ – ловит Скотта, держит крепко, и перебрасывает на живот. А потом Эрнест берет его, долго, упорно. Занудно – сказал бы Скотт, но Скотт не говорит. Сперва он не здесь, потом – кажется, ошеломлен, потом – терпит, и тогда его спина твердеет, он приподнимается на коленях, а от напряжения у него начинают подрагивать ляжки. Становится неудобно, он выталкивает Эрнеста – и войти снова трудно, а когда удается – он вскрикивает, но крик кажется ненастоящим, и Эрнест продолжает. Вскоре, он начинает стонать, и стоны не затихают, когда Эрнест шлепает его по щеке. Сперва они звучат, как злая шутка, но когда Эрнест вслушивается – чтобы убедиться, чтобы поймать его и обвинить доказательно, - это чувство пропадает, и бросает в жар. Губы сохнут. Утомительное, тщетное усердие забывается, и он становится неуклюжим и жадным. Внутри него как будто копилась боль – так ноют мышцы после мощной нагрузки. Ярость, досада и беспокойное недоверие, копившиеся в нем, как злой кислый яд, выходят вместе с потом. Удовольствие почти не ощутимо, но теперь в голове легче, и нечему давить на грудь. Скотт дрожит под ним. На пару минут, Эрнест проваливается в сон. Солнце заходит. Луч, скребший его горло, теперь лижет щеку. Здесь жарко, лицо пощипывает от пота, и кажется, что воздух слипается. Скотт раздевает его догола, а потом целует, лениво и мокро. Он сидит на кровати, нагнувшись к Эрнесту, выставив в сторону голое белое плечо. Поза – быстрая, временная, как будто он вот-вот уйдет. Когда поцелуй заканчивается, он все так же сидит на краешке, и Эрнест не видит его лица. Грусть неутолима: как будто Эрнест не увидит его никогда. Спина Скотта выглядит так, как будто ее вылизали из большого белого куска огромным, длинным, сильным языком. Когда они занимаются любовью, тела сплетаются по собственной воле, без намерений и усилий, и память оставляет его. Потом он вспоминает. Скотт пишет – так, как люди занимаются любовью. Он не думает, ему не нужно. Рядом с ним Эрнест чувствует себя беспомощным, глупым и неуклюжим. Старая упрямая кляча, в мыле и с треснувшим копытом. Скотт пишет. Когда пишет. Скотт целует его. Скотт танцует. Скотт слушает, как он говорит. Так слушает только бумага – не пропадает ни слова, пустые разрозненные слова собираются во что-то другое, что-то значительное, и больше это не ты: это нечто гораздо лучшее. Он был лучше – в глазах Скотти. Наверное, будет снова? Они лежат рядом. Размякшие. Уязвимые. Кажется, стало прохладнее, но это обман: они просто устали от жары. Да и нет никаких «их», Эрнест просто устал быть один. Если так пойдет, они оба смогут поверить, что все хорошо, и они чудесны, и им снова по двадцать пять, и даже их долговые расписки – гениальны. В конце концов, они слишком устали думать иначе. В комнате темно. За окном кричат. Запах Скотта – запах мужчины. Это странное напоминание. Удивление от него – по-детски сильное. Эрнест спрашивает: - Кто я? И голос Скотта стал выше – пересохло горло, но отвечает он сразу: - Величайший писатель нашего времени. Эрнест вытаскивает руку у него из-под бока. Щелкает пальцами. Рука затекла. - Нет… - слова не приходят, - кто… кто?.. - Эрнест Хемингуэй. Его голос – по-прежнему сухой и хрупкий. Скотт смотрит в сторону, лицо у него – очень взрослое, и совсем безразличное, и кажется жестоким. Эрнест вспоминает, каково было на него злиться. Злиться на него обидно. Это кажется несправедливым. Эрнест не хочет, но каждый раз – Скотт делает это. Он делает злость неизбежной, и она приходит, и растет, и ее не бывает достаточно, и места ни для чего другого не остается. Эрнест не спрашивает: «Кто ты?». Во-первых, он не знает. Во-вторых, Скотт не знает ничего такого, чего не знает он. А в-третьих, Эрнест не хочет слушать, потому что его смелость вчера уже проверяли, и с него пока довольно. - Ты злишься? Скотт молчит. Он легкий и едва теплый. Лежа рядом с ним, бок к боку, Эрнест вспоминает, как мыл в тазу куски сырого мяса. Хэдли собиралась готовить: она освоила французский рецепт. Если после вот этого он мог вернуться к Хадли, значит, Скотт мог простить ему что угодно. - Злюсь. Что там был Морли. Когда Скотти говорит честно, он говорит медленно. Ему тяжело. И значит, он либо врет, что пишет по восемь часов без длинных перерывов, либо врет, когда пишет по восемь часов. Эрнест трогает его волосы, пряди влажные и тяжелые. Пару раз он видел, как Скотт плачет: не пьяными слезами, по-настоящему. Однажды он отвернулся к стене и больше не заговаривал, и Эрнест ушел, а потом, пройдя пешком всю дорогу до дома, вернулся и оплатил комнату на следующий день, чтобы Скотта не беспокоили. Скотт умел забывать. На это умение Эрнест надеялся. У него не получалось. События переплавлялись или оплывали в сознании, но они не уходили. Деваться было некуда. Состав событий: они боксировали с Морли Каллаганом. Скотт протянул раунд на лишнюю минуту. За эту минуту Каллаган успел его отделать. Эрнест упал. Когда поднялся, сказал что-то. Скотт мог бы выбить из него дерьмо без лишних ухищрений, и Каллаган с минутой ни к чему. Что-то в этом смысле. Состав событий не объясняет, как они оказались здесь - через два дня после матча, и почему не стали говорить у Скотта или у него, или где угодно еще, а сразу поднялись наверх, или почему они не говорили вовсе. Скотт правда мог бы выбить из него дерьмо: в любом момент. Эрнест даже в стойку на встал бы. Скотт хотел его ударить: наверняка. Господи Боже, за весь июнь они не встретились ни разу. Не виделись больше года. И тем вечером – оранжевым вечером в Париже, когда мир наклонили, и солнце потекло по улицам, накрывая прохожих, и он дошел до дома, но повернул назад, - Эрнест не поднялся к нему. Скотт мог бы взять что потяжелее и прибить его. Или раздобыть винтовку: Скотт умел стрелять, они проверяли. Было, за что попросить прощения, но прощения за такие вещи не просят. Оно делает их мелкими. Простительными. И оно требует признания, а Эрнест не хочет признаваться. Значит, не было оранжевого вечера. Значит, не было июня. Скотту не на что злиться. Эрнесту не за чем лезть в драку. И ничего не происходит. А значит, единственное, за что он может извиниться, - это пара лишних слов при лишнем Морли Каллагане, и Эрнест говорит: - Он видел, как я хлопнулся на ринг, так что в расчете. Скотт не отвечает. Он тянет руку – через тело Эрнеста – но потом убирает. Хотел его обнять, наверное. В любом другом положении – с радостью, но сейчас это будет нелепо. Скотт тянет руку снова, подвинувшись. В этот раз, дотягивается до своих брюк и вынимает сигареты. Эрнест обманут, опять. И отвергнут. Ему нельзя думать о том, чтобы выбить дерьмо из Скотта: дерьма в Скотте мало, самого Скотта – еще меньше, и это кончится плохо. - Ты куришь дрянь. Скотт поправляет: - Я не курю трубку. Он откидывается назад, и в нем так много того, что Эрнест хотел бы иметь, его тело щедро, его красота богата, его лицо любимо, но ничего не выйдет. Они, наверное, сделают это еще раз. Потом, может быть, еще, если их не возьмет голод. Если спустятся в бар – сюда уже не вернутся, и больше никуда не пойдут. А потом они разъедутся. Повернутся друг к другу спиной и разойдутся по разным концам мира: подальше от этой комнаты. В этой комнате нет истории, только онемение, плоть и пустота. У них – здесь – нет истории, которую Скотт хотел бы, а Эрнест мог бы рассказать.