Почему-то

Почему-то ему кажется, что он так никогда и не повзрослеет. Оставив четверть века позади себя, выпустив в свет не одного ученика, не один продукт интеллектуальной и продуктивной деятельности, добившись всего, о чём только мог мечтать, он так и не смог почувствовать себя состоявшимся. Андрею кажется, что всё то, к чему он привык, неправильно. Кирпичики тщательно выстроенной жизни не устояли на плавающем фундаменте, по идеально ровному периметру которого змеевидными лентами заскользили зигзаги уродливых трещин. Как извилистые линии на детском рисунке. И он сам — словно взрослый ребёнок, упрямое «хочу» которого находится в непрерывной борьбе с извне навязанным «не могу». Как истинный ребёнок, Андрей каждый день учится чему-то новому. Жадно глотает крупицы чего-то неизведанного, и почему-то серьёзному капитану, строгому педагогу и интеллигентному педанту до мозга костей всё больше хочется делать глупости, за которые потом почему-то совсем не стыдно. Ему хочется изредка курить прямо в и без того задымленном подъезде или на заплёванном крыльце вместе с Богданом, отстранённо наблюдая, как красная точка превращается в чёрную дыру у самого фильтра, покалывающе обжигая пальцы. Ему нравится просто молчать рядом с Лисевским, который почему-то тоже молчит, хотя Андрей чётко видит в его чисто-синих глазах обрывки понятных ему слов. Уголёк мой, уголёк на окурке стынет. Я не близок, не далёк — ровно, как и ты мне. Вторая половина января обрушилась не привычными морозами, а мгновенно замерзающим на трещинах асфальта нещадным дождём. Андрей почему-то курит один у распахнутого окна своей просторной, неплохо обставленной квартиры и почему-то хочет заменить её на тесную однушку Богдана, в которой даже минимум мебели заполняет почти всё возможное пространство, впрочем, совсем не скрывая детали. Коричневая гитара с чуть поцарапанным корпусом на небрежно застланном колючим клетчатым пледом диване, забытая бутылка пива на накрытом купленной сегодня газетой столе, на которым жирными капсовыми словесными обрывками застыли какие-то сенсационные политические заголовки, а в самом низу мелким шрифтом неизвестный юный журналист почему-то упомянул зажигающихся в мире юмора тверских «звёзд». Богдан сидит на самом краю дивана и выдыхает сигаретный дым в противоположную от окна сторону, и Андрей почему-то повторяет за ним, думая о том, с каких пор ему наплевать на мало-мальские правила и приличия. Тяжёлая рука, опустившаяся на обтянутое чёрными классическими брюками колено, вырывает его из долгих раздумий, и брови недоумённо ползут вверх. — Я это… Ноги перепутал, — заплетающимся языком оправдывается Богдан и перемещается ладонью себе за спину, а Андрей почему-то улыбается, ловя себя на мысли, что без тактильности Лисевского порой забывает о том, что он ещё жив. — Ты слишком много пьешь, — ему надо что-то сказать, и он говорит — почему-то самое нелепое, что только могло прийти в ватную от дозы принятого алкоголя голову. Но всё это — в той, «прошлой» жизни, на возвращение которой так хочется, но уже не можется надеяться. Но Андрей с всё тем же упорством ребёнка ставит на «зеро» бездушной рулетки своё упрямое «хочу», игнорируя на всё чаще загорающееся в окосевших от количества выпитого глазах Богдана «не могу». В этой жизни — пустая квартира, послесочинская «великая депрессия» и скомканные наполовину исписанные листки, очертавшие полнейшее отсутствие вдохновения. Говорят, что сердце знает; ну, а время, — лечит. Сколько раз он пытался наложить лекарство, но приторно-сладкая пилюля уже осточертевшего женского внимания вылечить так и не смогла. Радовало лишь то, что и привыкания не вызывала: Андрей забывал о «лишних» людях сразу, как только закрывалась дверь, вновь оставляя его один на один с мыслями о предстоящем новом сезоне и всё том же Богдане, который вот уже неделю не звонил ему сам и не появлялся в «Вотсапе» с обыденным вопросом «Как оно, пишется?». Почему-то в этом январе всё было не так, как раньше. Раньше Андрей и подумать не мог, что, сам того не желая, посвятит себя этому странному парню. На первых порах безусловно талантливый актёр вызывал словно выпиливающее внутренности раздражение. Богдан мог завалиться в постель прямо в уличной одежде, и в автобусе или электричке Андрей старался не садиться с ним рядом: Лисевский до раздражения смешно открывал рот во время забытья-полудрёмы и мог упасть головой прямо на плечо, оставляя на щеке едва уловимый запах никотина и мятной жвачки. Богдан мог выйти на сцену с небрежно наброшенным на плечи шерстяным пледом и недоеденным бутербродом в руках, а при общекомандных разговорах часто «зависал», отвечая какой-то чепухой невпопад, когда к нему напрямую обращались. Но почему-то именно этот странный парень в нужный момент оказался рядом. Именно он привязал к себе, сплёл глубоко внутри плотную сеть из нитевидных мыслей, которые неизменно вели только в одном направлении. Только воспитываемая в течение всей жизни внутренняя выдержка помогла ему не сорваться и не разрушить фундамент тщательно выстроенных принципов, засовывая по-детски наивное «хочу» в по-взрослому выверенное «не могу». Догорает уголёк, он совсем не вечен. Ещё один лист пружинчатого блокнота выдирается с треском рвущейся бумаги и отправляется аккурат в мусорную корзину, гулко стукаясь о пластмассовые стенки в унисон с очередным уколом головной боли. — Я приеду к тебе, ладно? Что захватить с собой — пиво, сигареты? Богдан полусонно бормочет что-то в духе «Ничего не надо, всё есть», почему-то добавляя со смешком и чётко «Кроме твоей тушки на моём диване». Андрей даже может угадать его выражение лица в этот момент — лёгкая кривая полуусмешка на одну сторону и вновь «зависающий» взгляд. Андрей знает, что у Богдана есть ещё около двух часов на то, чтобы выкурить с четверть пачки и до прихода незваного гостя опустошить хотя бы одну бутылку пива, но Лисевский почему-то напрочь забывает об этом, низким прокуренным голосом напевая что-то из старого доброго русского рока под незатейливые аккорды старушки-гитары. Андрей заходит ровно на заезженную, но всё так же любимую обоими «Батарейку», тут же подпевает, привычно запнувшись на третьей строчке первого куплета, и смазывает неловкую паузу широкой, почти голливудской улыбкой, выкладывая на накрытый приличной хлопковой скатертью стол нехитрую закуску. Хлеб, колбаса и ещё четыре пивных бутылки к уже ожидающим двум на столе. Вальяжно садится на застеленный байковым покрывалом диван и, изогнув бровь, произносит: — Посмотришь, что я написал? Богдан еле заметно кивает, зная, что Андрей не ждёт от него ответа, но почему-то всё равно добавляет вслух: — Посмотрю. До текста чернового варианта они добираются лишь под утро, когда горло болит от несколькочасового непрерывного пения, а пачка сигарет окончательно опустевает. Последнюю они, как обычно, раскуривают на двоих, вместе с едким дымом вдыхая так и не сказанные друг другу слова. Но они, как обычно, сминаются в старой консервной банке вместе с горсткой пепла, и Андрей всё же вспоминает о принесённом с собой блокноте, почти насильно вкладывая его в подрагивающие пальцы Богдана. Лисевский пробегает глазами по строчкам слишком медленно, вчитываясь в каждое слово, и Андрей почему-то сглатывает, бесконтрольно опуская ладонь на чужое колено, обтянутое полинявшей тканью домашних штанов. Богдан тут же поднимает покрытые блёклой плёнкой глаза, в предутреннем полумраке отдающие немыми вопросами. — Перепутал ноги? Ну ничё, бывает, — голос Лисевского кажется чересчур отрешенным даже для него, но Андрею почему-то плевать. Он резко отводит взгляд, орошая иссушенное горло последним глотком из бутылки и чувствуя, как пивная горечь оседает на кончике языка уже забытым вкусом раздражения. Которое почему-то адресовано теперь ещё и самому себе. Ну, и тому придурку, который, накинув на плечи плед и дожёвывая на ходу бутерброд, с диссонансно-серьёзным видом вносит в исписанный ровным почерком текст свои загогулистые правки. Мне больше не жаль: себя, тебя — Сгорела душа, потух пожар.