По Калининграду

      Феликс никогда не сбрасывал его звонки, и даже на собраниях выходил, не замечая взглядов в спину. Прислонившись к холодной стене, зеркалу, стволу дерева, он находил для Гилберта любые слова, которые приходили в голову. Байльшмидт не упускал возможности позвонить, почти каждый раз обещая: я приеду. Феликс никогда его не ждал. Единственное, чего он мог ждать — звонка, почти каждый день в шесть-ноль-пять по Калининграду. — Доброе утро? — Гилберт усмехнулся, взъерошивая мокрые, смятые волосы. По его плечам стекали холодные капли. Феликс вздрагивал каждый раз, когда очередная капля падала с белых волос на чужую кожу.       Внизу стелился серо-розовый блеклый туман, рельсы и ржавые зеленые вагоны. Гилберт курил, пока высыхали капли, и его слова становились невнятными.       У Феликса от них дрожали ноги. Он хватался за дверную ручку, кружку, все, что попадалось руку. По его носу стекала холодная вода с разводами мыла. Когда Гилберт выдыхал дым через нос, Лукашевич заходился в сухом кашле. — Да, еще бы, — еле выдавил он, скользя пальцами по ручке двери. — Я скоро приеду, — Гилберт смял в пальцах окурок, высохший горячий пепел слетел вниз, в туман, и лег на чьем-то балконе. Феликс кашлянул в трубку. — «Встречай каждый московский поезд»? — ему хватало сил дерзить, а не стоять на ногах. — Самолет, — поправил Гилберт, — Каждый московский самолет.       Феликс мог предсказать его действия по секундам: провести языком по нижней губе от одного уголка рта к другому, уйти с балкона и остановиться у зеркала. Гилберт старался изо всех сил. Тембр, выдохи, дым в легких и капли на коже. — Мне пора, — Феликс трясущимися руками сбросил вызов. Внизу живота расползалось горячее пятно, Гилберт еще находил в себе силы терпеть, и у него точно не подкашивались ноги от иногда сонного «да» по ту сторону границы.       Словом, Феликс никогда не сбрасывал его звонки. Обычно утром он вставал под обжигающий душ из-за почти всегда несправной системы в чужих отелях и собственном доме, затем что-то ел и, взяв папку с документами, направлялся вон. Но каждый раз в шесть-ноль-пять по Калининграду Гилберт вносил хаос одним своим звонком и спутывал, сминал Феликса, как лист.       На поза-поза-прошлом собрании, несколько календарей назад, Альфред вел перекличку. В тот день Феликс проснулся в девять часов по звонку портье с рецепции, наскоро привел себя в порядок — тогда он еще не составлял для себя строгого расписания — и сел в такси. В зале, на месте Брагинского, сидел Гилберт. Глаза Феликса сердито сузились — он бросил свои листки на стол так, что они разлетелись. — Гилберт! — выкрикнул Альфред. И, прежде чем Байльшмидт успел хоть что-то ответить, Феликс громко прошептал: «сволочь». — Феликс! — Гилберт взглянул на него так, будто впервые видел и произнес так, что можно было прочесть лишь по губам. П-о-д-с-т-и-л-к-а.       Лукашевич делал так каждое собрание, когда на месте Ивана оказывался Гилберт. Бросал бумаги на стол, избегал взгляда его глаз и тяжело опирался на руки, высказывая свою позицию, как будто от этого становился сильнее. А потом перестал. И ровно в шесть-ноль-пять следующего дня Феликс проснулся от противного звонка отельного телефона.       Вылеты задерживали и отменяли, и табло то и дело окрашивалось красным. Огромные очереди на регистрацию, пробки и туман, серый, безжизненный, как сигаретный дым. «Здесь, кстати, не курят». «А я, кстати, брошу с понедельника». Гилберт точно не успел бы вовремя.       Не только Феликс мог кашлять, точно чувствуя дым в чужих легких. Гилберт знал наизусть тот год, когда Феликс бросил и сколько веков не начинал снова. Каким-то образом все это множилось и проецировалось, как в лабиринте зеркал, когда тень одного падала на другого. — Ты идиот? — еле выговорил Гилберт.       В его груди со свистом раздувались пыльные меха, они не умещались в легкие и рвали на лоскуты. Феликс отозвался коротко: иди нахер. Потому что эта связь, существовавшая в виде цепной реакции, его еще не задела настолько. Феликс выдохнул и выбросил пепел в окно.       Гилберт никогда не звонил ему днем, вечером, ночью, если не случалось ничего важнее вырванных легких. И поэтому, когда Гилберт позвонил уже во второй раз за день — непозволительно часто — Лукашевич вздрогнул, вцепляясь в ближайший фонарный столб. Гилберт вытащил сигарету. От недостатка никотина ногти становились белыми, как от холода. «Брошу, как приеду, обещаю». — Встречай каждый московский поезд, — фыркнул он. Феликс привычно прислонил ладонь ко рту — в груди и горле поднималась знакомая щекотка. — Я приехал.       Гилберт положил руку на лямку рюкзака, одним прикосновением успокаивая чужое бьющееся сердце. В какой-то момент все смешалось в монотонную картинку, которая била выстрелом техасского стрелка в одну нарисованную точку, и прекратилось только тогда, когда что-то мелькнуло рядом, избегая касаться. Поздно, поздно, все потом.       Байльшмидт поднял глаза на Феликса, который замер, пытаясь сделать хоть что-то, но не делая ничего. Он боялся легко дотронуться до руки, чтобы не обжечься — слишком много всего, Гилберт первым взял его пальцы, и Лукашевича дернуло, а на бледных от холода и волнения щеках проступили красные пятна. — Может, хотя бы поздороваешься? — Гилберт осмотрелся — белый кафель, пластиковые двери скрипящих кабинок и сильный запах хлорки. Туалет аэропорта, по глупому стечению обстоятельств, пустой. — Издеваешься? — выдохнул Феликс, втолкнув в одну из кабинок, неслушающимися пальцами повернул защелку.       Гилберт все выучил еще в шесть-ноль-пять по Калининграду, но не мог представить, что будет с Феликсом, если провести по его шее, запястью из-под узкого рукава рубашки, щеке — и что будет с ним самим. У Лукашевича к черту сбилось дыхание от шепота — простого шепота: издеваюсь. Прикосновения Гилберта обжигали, и Феликс вовремя зажал себе рот, сползая вниз по ледяной стене.       Поцелуи — роскошь. Если бы «сойти с ума» можно было почувствовать, Байльшмидт с точностью рассказал бы, как это ощущается. — Давно не чувствовались, — скорее констатировал, чем спросил в перерывах между попытками коснуться так близко, как только это возможно. — Очень, — Феликс с трудом оставался на ногах и не понимал, что Гилберт почти держал его, другой рукой пытался расстегнуть молнию внизу, но с щелчком, который они все равно не услышали, сломал.       Феликс пытался что-то сказать, пошлое и некрасивое, что-то вроде «ты не представляешь, как…», но горло сдавливали спазмы каждый раз, когда он глотал сухой, холодный воздух. Пальцы Гилберта сжимались, как мышцы гибкого тела змеи, на члене, рвано размазывая вязкую смазку. Им не хватало воздуха, обоим, так, что кружилась голова и перед глазами периодически темнело. — Ну же, — единственное, что получилось сказать, едва не теряя сознание. Лукашевич выдохнул сквозь зубы, уткнувшись мокрым лбом в плечо Гилберта. Его трясло, лихорадило; по ладони Гилберта медленно стекала сперма.       Байльшмидт уперся ладонью в кафель, запотевший от их дыхания и горячей кожи. Феликс посмотрел на него больным взглядом. В пальцах мелькнул бумажный фильтр сигареты, и когда на глаза попалась наклейка «курение — паление — запрещено», Лукашевич отвел взгляд. Он сверлил глазами колени, все еще расстегнутые брюки и синяки на коже.       Гилберт потянул воротник рубашки, еле сдерживаясь, чтобы не выплюнуть легкие на грязный, улитый чем-то пол. Как будто грудную клетку проткнули мечом. Феликс поднялся и, переступая через сползающее вниз тело, вышел из кабинки. «Извините, у нас не курят». «Я видел».       Перебарывая желание вернуться и снова соединиться, касаясь так близко, как возможно, Феликс никогда не сбрасывал его звонки.